Двойное бремя

– Готовься, – пробормотала Анна, вцепляясь в ручку коляски мертвой хваткой. Автобус заскрипел тормозами, резко остановился. Ольга, прижимая Олесю, первой протиснулась к выходу, чувствуя, как кто-то недовольно цокает языком у нее за спиной. Анна потащила за собой коляску с Настей. Девочка выгнулась сильнее, ее «Мммм» перешло в пронзительный, короткий визг. Коляска зацепилась задним колесом за порог. Анна дернула изо всех сил. Настя вскрикнула от боли или испуга.

– Давай, давай! – Ольга, не раздумывая, схватила свободной рукой переднее колесо коляски, рванула на себя. Пластик скрипнул, колесо соскочило с порога, коляска выкатилась на мокрый тротуар. Настя рыдала, захлебываясь, лицо искажено гримасой страдания. Олеся подхватила, заливаясь плачем в три ручья. Шум стоял оглушительный, сливаясь с гудками машин и криками уличных торговцев. Над ними нависал огромный, мрачный корпус поликлиники из серого бетона. У входа – толчея. Инвалиды на колясках разных модификаций, матери с детьми с явными неврологическими проблемами – одни вялые, другие гиперактивные, пожилые люди с тростями, лица, искаженные болью или апатией. Все с одним выражением – усталость и бесконечное ожидание.

– Очередь… в электронную регистратуру… – Ольга показала на длинную змею людей, копошащихся у терминалов вдоль стены. Голос ее сорвался. – А потом… ждать вызова. Господи, часов пять простоим тут… – Она посмотрела на орущих девочек, на толпу, на свою новую синюю коляску, которая уже казалась жалким утлым суденышком в этом море отчаяния.

Анна вдруг резко повернулась к ней. Глаза, обычно насмешливые или отстраненные, горели решимостью.

– Дай мне их документы. И твой паспорт. Все справки, что есть, – потребовала она, протягивая руку. Голос не терпел возражений. – Я пройду, запишусь. Займу очередь виртуальную. А ты… – она огляделась, указала на небольшое кафе через дорогу, с вывеской «Уголок». – Иди туда. Там теплее. Сядь. Попробуй их успокоить. Хоть немного. Я найду вас.

Ольга уставилась на нее. Кафе? С Настей и орущей Олесей? Среди людей? Это казалось безумием. – Они же… – начала она.

– Они орут и здесь! – Анна почти крикнула над общим шумом, плачем Олеси и Настиным визгом. Ее рука все еще была протянута. – Там хоть стулья есть! И не на улице под дождем! Дай документы! Быстро!

Ольга, оглушенная, машинально полезла в огромную, потрепанную сумку, достала папку с бумагами, паспорт, медицинские карты – все, что накопала за неделю. Анна схватила их, сунула в свою элегантную кожаную сумку. – Иди! Я справлюсь! – И она уже пробивалась сквозь толпу к терминалам, локтями расчищая путь, не обращая внимания на ворчание.

Ольга, словно во сне, покатила коляску к кафе «Уголок». Дверь открылась с легким звонком. Запах свежего кофе, сдобных булочек, ванили. Несколько посетителей за столиками. Спокойная беседа, тихая музыка. Все это рухнуло, когда Ольга вкатила коляску с захлебывающейся от рыданий Настей и вошла, прижимая к себе орущую Олесю. Шум, ворвавшийся с улицы, сменился оглушительным дуэтом детского отчаяния в замкнутом пространстве. Все головы повернулись. Шепот. Недовольные взгляхи. Усталая официантка застыла у стойки, поднос в руках.

– Можно… столик? – прошептала Ольга, чувствуя, как горит лицо от стыда и беспомощности.

– Э-э… да, конечно… – девушка показала на самый дальний угол, подальше от других посетителей. – Вот там, пожалуйста.

Ольга потащила туда коляску, с трудом развернула ее. Села, прижала Олесю к себе, пытаясь заслонить ухо плечом, заглушить звук. Бесполезно. Крик бил в барабанные перепонки, вибрировал в костях. Настя билась в коляске, ударив головой о жесткую спинку. Раздался глухой, страшный стук.

– Вам… может, помочь? – робко спросила официантка, подойдя, но не слишком близко.

Ольга покачала головой, не в силах вымолвить слово. Что она могла сказать? «Успокоить»? Как? Она чувствовала себя выставленной на позор, лабораторной крысой в стеклянном ящике. Ее крест, ее боль, ее несостоятельность – все было выставлено напоказ. Она опустила голову, качая Олесю, бормоча бессвязные утешения, которые тонули в общем гаме. «Тихо, солнышко, тихо…» Слезы подступили к глазам.

Вдруг Настя затихла. Не постепенно, а резко, как выключенный прибор. Ее «Мммм» оборвалось на полуслове. Олеся тоже замолчала на полвздохе, удивленно хлюпнув носом. Ольга подняла голову, пораженная.

К их столику подходила женщина. Высокая, стройная, лет шестидесяти, в элегантном платье глубокого синего цвета и легком бежевом пальто. Серебристые волосы были уложены в безупречную гладкую прическу. Лицо с тонкими, интеллигентными чертами, высокими скулами, умными, проницательными серыми глазами. Она несла два высоких стакана с ярко-желтой жидкостью.

– Абрикосовый сок, – сказала она спокойно, поставив стаканы на столик перед Ольгой. Голос был низким, мелодичным, обладал странным свойством заглушать суету вокруг. – Свежевыжатый. Очень сладкий. Обычно детям нравится. – Она повернулась к Насте в коляске, ее взгляд был внимательным, оценивающим, но без тени жалости или брезгливости. – Можно?

Ольга, ошеломленная, могла только кивнуть. Женщина достала из сумки две гибкие соломинки. Одну вставила в стакан, осторожно поднесла к губам Насти. Девочка напряглась, отдернула голову. Но соломинка коснулась губ. Капля сока. Настя сморщилась, потом… неловко сглотнула. Потом потянула сок сама. Сосредоточенно. Напряжение в теле спало, мычание прекратилось, осталось лишь тихое причмокивание.

Женщина улыбнулась. Улыбка смягчила ее строгие черты, добавила тепла в глаза. – Видите? Иногда все проще, чем кажется. Просто хотели пить. – Она взяла второй стакан, поднесла его с соломинкой к Олесе. Та, привлеченная ярким цветом и движением, потянулась губами, жадно прихватив трубочку. Плач сменился активным сосанием.

Тишина. Относительная. Только причмокивание Олеси и тихое питье Насти. Звуки кафе – звон посуды, разговоры – вернулись, но уже не давили. Ольга сидела, не веря своим глазам. Чудо? Ангел, сошедший с небес посреди ее ада?

– Я – Козлова, – сказала женщина, усаживаясь на свободный стул напротив. – Марина Сергеевна. Невролог. Профессор. Ваша очередь ко мне – примерно через час. Я вас увидела из окна своего кабинета. – Она кивнула на высокое здание поликлиники. – Решила, что ожидание в общей очереди с такими малышами – подвиг. Необходимый, но неразумный. – Ее взгляд вернулся к Ольге. Он был острым, аналитическим, но в нем читалось понимание и… уважение? – Вы – Ольга Сергеевна Маркова? Опека над Соколовыми Настей и Олесей?

Ольга кивнула, наконец найдя голос, хриплый и сбивчивый: – Да… да, я.

– Расскажите, – мягко, но твердо сказала Марина Сергеевна. – Все. С самого начала. Пока они пьют. И пока у нас есть время.

И Ольга заговорила. Сначала сбивчиво, путано, потом слова потекли быстрее, срываясь с губ, как вода из прорванной плотины. Про Светлану и Алексея. Про интернат. Про тот страшный звонок из опеки. Про первую ночь кошмара – крик Олеси, неподвижность Насти, ощущение стены, о которую бьешься головой. Про отчаяние и физическую боль. Про Анну – сначала как силуэт в окне, потом как неожиданную помощницу с ванночкой, борщом, а теперь и с коляской. Про вчерашний срыв на кухне, когда мир рухнул. Про патронажную сестру Наталью и ее советы. Про страх не справиться, сломаться под грузом. Про бумаги, врачей, бесконечную борьбу за каждую мелочь. Она не плакала. Просто говорила. Выговаривалась впервые за эти бесконечные дни. А Марина Сергеевна слушала. Внимательно. Не перебивая. Лишь иногда задавая короткий, точный вопрос: «А как Настя реагировала на купание Олеси?», «Что именно сказал педиатр про смесь?», «Какой массаж показала патронажная сестра?». Ее взгляд переключался с Ольги на Настю, мирно допивающую сок, на Олесю, засыпающую у Ольги на руках после еды, фиксируя каждую деталь.

Когда Ольга замолчала, выдохнувшись, профессор Козлова кивнула. Лицо ее было серьезным.

– Тяжелый случай. Очень. Но, Ольга Сергеевна, не безнадежный. – Она посмотрела на Настю. – У девочки явно не просто тяжелая форма ДЦП. Судя по вашему описанию – отсутствие зрительного контакта, уход в себя, специфические реакции, стереотипии в виде мычания, реакция на смену обстановки – есть выраженный компонент расстройства аутистического спектра. На фоне глубокой психотравмы от брошенности. Ей нужен не только невролог, но и грамотный детский психиатр. И дефектолог. Срочно. – Она перевела взгляд на Олесю. – А эта малышка… колики, непрекращающийся крик… Да, лактазная недостаточность возможна, но я бы не исключала и другие причины. Неврологические. Проблемы с ЖКТ. Нужно комплексное обследование. Гастроэнтеролог, возможно, УЗИ брюшной полости, более глубокий неврологический осмотр.

Марина Сергеевна вынула из сумки визитку, перевернула ее и что-то быстро написала на обороте.

– Это мой личный номер мобильного, – сказала она, протягивая визитку Ольге. – Запись через регистратуру и общие талоны – это для всех. Для вас – напрямую ко мне. Приходите на следующей неделе. В среду, в 15:00. Без очереди. Я посмотрю обеих внимательно. Составлю план обследований. Помогу с направлениями к нужным специалистам. Здесь и в других центрах.

Ольга взяла маленький прямоугольник картона дрожащей рукой. Просто бумажка. Но в ее руке оно ощущалось как спасательный круг, брошенный с надежного корабля посреди ее тонущего мира. Конкретный. От профессионала. От человека, который не отвернулся.

– Спасибо, – прошептала она, и голос ее снова предательски дрогнул. – Вы… вы не представляете, как…

– Представляю, – Марина Сергеевна встала. Ее улыбка была теплой, ободряющей. – Я вижу это каждый день. Просто сегодня решила выпить кофе в «Уголке». И увидела настоящую героиню. – Она кивнула на спящую Олесю и Настю, доивавшую последние капли сока с довольным, сосредоточенным видом. – У вас сильные девочки. И вы сильная. Держитесь, Ольга Сергеевна. Шаг за шагом. Вы не одна.

Она ушла так же незаметно, как появилась, оставив после себя не только стаканы из-под сока, но и ощущение чуда. Ольга сидела, сжимая визитку, вдыхая запах кофе и свежей выпечки. Вокруг снова был шум кафе, но он больше не раздражал. Настя тихо мычала, но уже не от боли, а словно напевая себе под нос. Олеся посапывала у нее на груди. И где-то там, в регистратуре огромной поликлиники, билась за них Анна. А здесь… здесь появилась надежда. Не громкая, не обещающая чуда, но твердая, профессиональная. Трещина в стене отчаяния. Шаг за шагом. Пока есть силы дышать.

Камера в ПНИ была холодной даже днем. Алексей сидел на краю железной койки, прислонившись спиной к шершавой, побеленной стене. Голова гудела от утренней дозы галоперидола – тупая, давящая тяжесть за лбом, как будто мозг замесили в вате. Мысли плыли медленно, расплывчато, не цепляясь. Озлобленность, тлевший в нем уголь, почти погасла, засыпанный пеплом апатии. Осталось только ощущение пустоты. Глубокой, всепоглощающей. Он был пустой скорлупой.

Дверь открылась без стука. Тот же санитар-здоровяк с пустым взглядом.

– Выходи. На процедуры.

Его повели по длинному, тускло освещенному коридору. Знакомые звуки ударили по ушам, но уже не задевали: душераздирающий вой из одной палаты, монотонное бормотание из другой, ритмичный глухой стук головой о стену – все это слилось в фон, как шум дождя за окном. Запахи – мочи, дезинфекции, немытого тела, тушенки – тоже стали привычным фоном. Он вспоминал интернат. Тот же звуковой ландшафт. Тот же запах безнадежности. Круг замкнулся. Он вернулся домой.

В кабинет ЛФК (Лечебной Физкультуры) его привели и указали на стул у стены. Большая комната с казенными, потрепанными тренажерами, линолеумом, протертым до дыр, и все тем же густым запахом пота и отчаяния. Несколько человек под присмотром санитаров пытались делать упражнения. Один плакал, безутешно, как ребенок. Другой тупо смотрел в стену, не реагируя на команды. Алексей не собирался «заниматься». Не было сил. Не было желания. Не было смысла. Он уставился в зарешеченное окно. На грязное небо. На голые ветки деревьев за забором. Вспоминал не двор интерната, а ту комнату в «выпускниках». Грязь. Орущих детей. Светку, забившуюся в угол. Бутылку в руке. Это был его ад. Но это был ЕГО ад. Теперь он был просто номером в системе.

Рядом с ним на стул упал другой мужчина. Лет сорока. Лицо перекошено после инсульта, правая рука беспомощно висела плетью, слюна текла из отвисшего угла рта. Он что-то неразборчиво бормотал, пуская пузыри. Алексей не смотрел на него. Не видел.

Вдруг мужчина дернулся всем телом. Со стула рухнул на пол. Забился в судорогах. Тело выгибалось дугой, руки и ноги дергались в бешеном ритме. Изо рта хлынула пена, окрашенная розовым. Хриплый, булькающий звук. Санитары бросились к нему. «Эпилепсия! Держи его!» – кто-то крикнул. Они пытались перевернуть его на бок, вставить что-то в рот, чтобы он не прикусил язык. Тело билось в их руках, как рыба на берегу.

Алексей смотрел. Без интереса. Без страха. Без жалости. Как на плохое, заезженное кино. Этот человек бился в агонии на грязном полу. А он сидел на стуле. И ему было все равно. Совершенно. В тумане галоперидола прояснилось одно: он достиг дна. Там, где умерли даже страх и ярость. Осталось только ожидание. Ожидание конца. Своего собственного. Шаг за шагом. В никуда. В тишину.

Глава 16: "Тихие Часы"

Холодный линолеум хосписа впивался в колени Елены. Она не помнила, как оказалась на полу. Мир сузился до булькающих звуков в груди Максима, до розовой пены на его губах, до резких движений врача, похлопывающего по спине. Каждая клетка ее тела кричала, но звук застрял в горле ледяным комом. Она могла только сжимать его стопу через одеяло – костлявую, холодную, – словно пытаясь удержать якорь в шторме.

– Отходит! – врач перевернул Максима на спину, резко наклонил голову. – Аспирация! Интубация, быстро!

Медсестра вскинула ларингоскоп. Металлический блеск в тусклом свете. Елена увидела, как лезвие инструмента входит в рот сына. Его первый крик после родов… таким же беззвучным открытым ртом… Тело Максима дернулось в последней судороге, затем обмякло. Монитор завизжал непрерывной линией. Красные цифры: САТ 62. ПУЛЬС 40.

– Адреналин! – голос врача резал тишину. Игла вонзилась в грудную клетку сквозь халат. Максим не дрогнул. Его глаза, полуприкрытые, смотрели в потолок с остекленевшим равнодушием.

Елена упала лбом на край кровати. Ткань простыни впитывала слезы, смешанные с пеной от его губ. Она молилась впервые за тридцать лет – не Богу, а Космосу, Хаосу, Любой Силе: "Забери меня. Сейчас. Вместо него. Я отдам всё". Но тикали только секундомеры в аппаратах, вливая в его вену яростные дозы лекарств, продлевающих агонию.

Катя опустилась рядом на пол, обняла ее за плечи. Не словами – молчаливым давлением живого тепла. Это было единственное, что удерживало Елену от вопля.

– Сердце бьется, Лена, – прошептала Катя. – Слабенько, но бьется. Держится.

Держится. Слово стало пыткой. Его тело держалось на химии и насилии медицины. Его душа… Она видела это в его глазах еще до пневмонии – усталость от боли, от немоты, от бесконечных манипуляций. "Мама, хватит", – казалось, говорили его глаза в редкие моменты ясности. Но она не слышала. Не хотела слышать.

~~~

Анна ждала у двери кабинета профессора Козловой, катая синюю коляску с Настей туда-обратно по узкому коридору поликлиники. Олеся мирно спала в слинге на ее груди, доверчиво прижавшись щекой. Анна ловила завистливые взгляды матерей с гиперактивными детьми: "Вам легко, у вас спит!" Они не видели Настю – ее застывшее лицо, руки, скрюченные в вечной судороге, нитку слюны на подбородке. Не слышали ночного кошмара Олеси. Не знали, что эта "легкость" – лишь передышка в окопе.

Дверь открылась. Ольга вышла, держа в руках не просто бумаги – план сражения. Ее глаза горели усталостью, но не безнадежностью.

– Аутизм, – выдохнула Ольга, показывая заключение. – Тяжелое РАС на фоне ДЦП и психотравмы. И Олесе – не просто колики. Подозрение на незрелость нервной системы и рефлюкс. Назначили обследования… – Она перечислила: МРТ, ЭЭГ, консилиум психиатров, спецпитание. Список был длиннее ее руки. – Марина Сергеевна… она позвонила в три места. Нам дали квоты. И… – Ольга показала визитку с номером. – Сказала звонить в любое время.

– Героиня, – пробормотала Анна, глядя на визитку. Не та пустая "героиня" из прошлого, а констатация факта. Ольга не сбежала. Не сломалась. Выстроила линию обороны.

– Герои? Они, – Ольга кивнула на девочек. – Выживают. И мы… просто рядом. Пока можем. – Она взяла ручку коляски. – Поехали домой. Я… я должна позвонить в опеку. Ирина Викторовна просила отчитаться.

В автобусе Олеся проснулась с тихим кряхтением. Анна, научившись за день, достала бутылочку со смесью. Ольга наблюдала, как та осторожно придерживает голову девочки. "Кто бы подал ей стакан воды?" – мелькнула мысль. Анна была измотана, но не жаловалась. Словно нашла в этом хаосе свой странный смысл.

~~~

Палата Светланы в психдиспансере. Сумерки. Она лежала лицом к стене, вдыхая запах хлорки и тоски. "Любила?" – вопрос висел в воздухе, как паук, плетущий ядовитую паутину. Вспоминала не моменты нежности (их не было), а:

Первый крик Насти после родов. Не умиление. Ужас. Этот звук разрывал ее на части, подтверждая: жизнь превратилась в клетку.

Алексей, тыкающий пальцем в Олесю: "Глянь, Светка, нога кривая. В тебя". И ее молчаливая ненависть к дочери – за то, что стала новым клеймом ущербности.

Момент, когда она намеренно уронила бутылочку Олеси, услышав ее истошный голодный плач. Секундное торжество: "Замолчи хоть на минуту!"

Слезы текли горячими ручьями. Не от раскаяния. От осознания чудовищной правды: она была не жертвой. Она была тюремщиком. Своим детям. Себе. Лишение прав – не наказание. Освобождение. От них. От себя. От призрака "нормальной жизни", который манил из интернатских окон.

В дверь постучали. Медсестра с таблеткой.

– Принимайте, Соколова. Поможет уснуть.

Светлана проглотила горькую пилюлю без воды. "Уснуть. Навсегда", – подумала без страха. Туман накатывал быстро. Плач в ушах стихал. Осталось лишь слабое эхо и образ белой ванночки у двери тети Оли. Последнее, что она сделала не из страха. "Прости", – успела подумать не о детях, а о той девочке в интернате, которая так и не дождалась любви, чтобы научиться любить сама.

~~~

Елена не знала, сколько прошло времени. Минуты? Часы? Максим лежал под аппаратом ИВЛ. Пластиковая трубка торчала изо рта, приклеенная пластырем. Грудная клетка ритмично поднималась и опускалась – не его усилием, а механическим "вдохом" машины. Шипение, щелчки, мерцание экранов. Он был не здесь. Его тело стало лабораторным образцом.

Борис Леонидович стоял рядом, его лицо было усталым камнем.

– Елена Петровна… Мы стабилизировали. Но… – Он посмотрел на монитор. – Мозг испытал гипоксию. Даже если… когда… мы отключим аппарат… Шансы на восстановление сознания… Ничтожны. Он будет в вегетативном состоянии. Искусственное питание. Пролежни. Инфекции. Это… не жизнь.

Слова падали как удары топора. "Вегетативное состояние". "Искусственное питание". Образ Максима, прикованного к койке с трубками, его глаза – пустые, как у Насти. "Мама, хватит", – снова услышала она.

– Вы… предлагаете… отключить? – Голос Елены был шелестом сухих листьев.

– Я предлагаю подумать о милосердии. К нему. К себе. Аппарат лишь продлевает процесс умирания. Не жизнь. – Борис Леонидович положил руку на холодную ручку кровати. – Решение за вами. Как всегда.

Он вышел. Елена осталась одна с гулом машины, дышавшей за ее сына. Она подошла, осторожно обняла его голову, избегая трубок. Прижалась щекой к его виску.