Двойное бремя

«Света… – Ольга обернулась к племяннице. – Я… я постараюсь». Больше сказать было нечего. Никаких обещаний. Никаких утешений. Только констатация невозможного.

Света не ответила. Она смотрела на Олесю, которую Ольга осторожно взяла из ее рук. Ребенок зашевелился, издал слабый всхлип. Света вжалась в кушетку, закрыла лицо руками. Ее плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Прощание состоялось. Не с детьми – с последней иллюзией, что что-то можно исправить.

Ольга, держа на руках хрупкий, дурно пахнущий лекарствами и чем-то кислым комочек Олеси, попыталась взять Настю за руку. Девочка вырвалась, уткнулась лицом обратно в колени. Ирина Викторовна вздохнула, взяла Настю на руки, как мешок. Та не сопротивлялась, лишь мычание стало громче. Валентина Петровна подхватила жалкие пакеты с вещами.

Шли по коридору. Из какой-то двери высунулось любопытное лицо подростка с явными ментальными нарушениями. Кто-то завыл протяжно. Ольга шла, прижимая к себе Олесю, чувствуя, как ее собственное сердце превращается в ледышку. Она выносила их из этого ада. Но куда? В другой ад? Свой собственный? Запах интерната, этот коктейль отчаяния и антисептика, въелся в одежду, в кожу. Он будет преследовать ее. Теперь всегда.

Квартира Ольги, ее маленькая, уютная (теперь бывшая) крепость, мгновенно превратилась в филиал кошмара. Как только дверь закрылась за Ириной Викторовной (бросившей на прощанье: «Документы оформим позже, звоните, если что-то экстренное»), Олеся, словно почувствовав окончательную смену обстановки, зашелась в истерическом крике. Не плач, а именно крик – пронзительный, надрывный, безутешный. Звук бил по барабанным перепонкам, впивался в мозг.

Настя, поставленная на пол, тут же съехала на бок и застыла в неестественной позе, продолжая монотонно мычать и раскачиваться, уткнувшись лбом в линолеум. Ольга металась. Она пыталась укачать Олесю – крик усиливался. Попробовала дать бутылочку – ребенок выплевывал соску, захлебываясь криком. Положила Олесю на диван, попыталась подойти к Насте, поправить ее – та не реагировала, ее тело было напряжено, как доска.

«Господи… что делать? Что делать?!» – панический шепот Ольги тонул в оркестре детского горя. Она чувствовала, как сжимается грудная клетка, не хватает воздуха. Сердце колотилось, как птица в клетке. Безумие. Я совершила безумие.

Она вспомнила про смесь. В пакете! Кинулась к пакетам, вытряхнула содержимое на пол. Бутылочка, пачка смеси, памперсы, какие-то поношенные распашонки. Никаких инструкций! Как разводить? Сколько? Она схватила бутылочку, помчалась на кухню. Руки дрожали так, что вода из чайника лилась мимо. Насыпала смесь наугад. Получилась комковатая жижа. Олеся орала уже сипло, захлебываясь. Настя мычала.

Попытка накормить Олесю провалилась. Смесь выливалась обратно. Ребенок давился, кричал еще громче. Ольга бросила бутылочку, схватилась за голову. Слезы бессилия застилали глаза. Она села на пол рядом с Настей, бессмысленно гладила ее по спине. Девочка не реагировала. Олеся захлебывалась криком на диване. Мир сузился до этой какофонии боли и ее собственной парализующей паники. Она была в ловушке. Безоружная. Одна.

Первая ночь стала пыткой. Олеся засыпала урывками на полчаса, просыпаясь с новым визгом. Настя, уложенная на одеяло на полу в гостиной (кроватки не было), раскачивалась и мычала почти без перерыва. Ольга сидела между ними, спиной к батарее, кутаясь в плед. Она пыталась успокоить Олесю, качая ее на руках до онемения в спине. Пыталась хоть как-то устроить Настю поудобнее. Бесполезно. Голова раскалывалась. Мысли путались. Она ловила себя на диких фантазиях: открыть окно и выброситься. Или выбросить… Нет. Она в ужасе отшатывалась от этих мыслей, но они возвращались, как навязчивый кошмар. «Кто подаст стакан воды?» – теперь это был не вопрос, а констатация факта: никто. И никогда. Она была обречена на этот ад до конца своих дней. Или их дней. Кто первым сломается? Она? Олеся от истощения? Настя от… от чего ломаются такие, как Настя? Ольга не знала. Она знала только, что рассвета она ждала со смесью ужаса и тупого облегчения, что эта ночь кончилась. Но день сулил лишь продолжение кошмара. Без сна. Без сил. Без надежды.

Слухи в хосписе расползаются быстро. Особенно такие. Через Катю, которая знала всех и вся, Елена узнала о «происшествии в «Цветке Жизни»». Не в деталях, но суть: мать, ребенок, падение, опека забрала детей к родственнице.

«Вот видишь, Лена? – Катя говорила, меняя белье у соседней кровати. – До чего доводит! Не справилась! Ребенка чуть не убила! А все почему? Потому что одна! Потому что система бросила! Или сама не туда пошла…» Катя бросила многозначительный взгляд на Елену. «Ты на себя посмотри. Ты тоже на грани. Сегодня еле приползла. Вчера – тоже. А завтра? А что, если с Максимом что? Уронешь? Не досмотришь?»

Слова Кати падали на подготовленную почву. Страх, постоянный спутник Елены, расцвел махровым цветом. Она смотрела на Максима. Он сегодня был вялым, плохо реагировал даже на ее голос. Врач говорил что-то про возможную простуду, но Елене чудилось худшее. А что, если это начало конца? Ее конца? Или его? Что если прямо здесь, в хосписе, с ней случится что-то? Инсульт? Сердце? Ее ноги уже почти не слушались сегодня утром. Каждый шаг от автобусной остановки до хосписа был адом. А обратно? А завтра?

Паника, тихая и леденящая, сковала ее. Она представила себя на месте той матери из интерната. Только она не уронит Максима. Она просто… не сможет подняться. Не сможет до него дотянуться. И он будет лежать один, в своей коляске или на кровати, не в силах позвать, не в силах пошевелиться, а она… она будет беспомощно смотреть на него из какого-то темного угла собственного отключившегося тела.

«Катя… – голос Елены был еле слышен. – Я… я плохо себя чувствую. Голова кружится… Ноги…»

Катя тут же бросила белье, подошла, нахмурившись. Положила прохладную ладонь на лоб Елены. «Горячая! И дрожишь вся! Лена, да ты больная! Глупая! Сидела бы дома! Сейчас же вызываем врача!»

Елена не сопротивлялась. Физическое истощение, месяцами копившееся, усугубленное панической атакой и постоянным холодом дороги, наконец сломило ее. Ее отвели в процедурную, уложили на кушетку. Термометр показал 38.5. Врач, молоденькая девушка, качала головой: «Переутомление, переохлаждение, возможно, вирус на фоне ослабленного иммунитета. Вам срочно нужен покой, Елена Петровна. Дома. Минимум неделю».

«Но Максим…» – прошептала Елена.

«Максим здесь, под наблюдением, – твердо сказала Катя. – Мы присмотрим. А ты – домой. Сейчас же. Я тебе такси вызову. И чтобы я тебя здесь не видела до понедельника! Выздоравливай!»

Елена не спорила. Слабость валила с ног. Ее посадили в такси, дали таблетку жаропонижающего. Она смотрела в окно на мелькающие серые улицы, на струи дождя по стеклу. Физическая боль в мышцах, озноб, раскалывающаяся голова были почти облегчением. Потому что они были конкретны. Они отодвигали тот, главный страх – страх перед «тогда». Но лишь на время. Она ехала в пустую квартиру, где некому было подать ей стакан воды. Где единственным звуком будет капающий кран и ее собственный прерывистый кашель. Где она будет лежать и думать о Максиме. О его тихом дыхании в палате хосписа. О том, что она не может быть с ним. О том, что система – этот хоспис – временно заменила ее. И о том, что эта замена может стать постоянной гораздо раньше, чем она думала. Трещина в ее хрупком мире дала о себе знать. Телесно. Теперь она знала – сломаться можно. Быстро. Без героизма. Просто от бесконечной усталости и холода.

Анна вышла вынести мусор. Проклятый дождь моросил, как всегда. Она куталась в старый плащ, думая о бесконечном отчете, который ждал ее дома, о вечной нехватке денег, о пустоте. И о том, что кран на кухне опять подтекает. Безнадега.

Вдруг ее внимание привлекло такси, остановившееся у соседнего подъезда напротив. Из него вышла… та самая женщина? Тетка Ольга? Анна видела ее пару раз, когда та приезжала к Светлане в интернат (Анне случалось проходить мимо). Но теперь Ольга выглядела… раздавленной. И не одна. Она осторожно вынимала из машины… ребенка? Нет, двух. Одна – совсем кроха, на руках, закутанная. Вторая – постарше, но странная. Женщина из такси буквально выгрузила ее, как куклу. Девочка не шла. Она стояла, сгорбившись, голова странно набок, руки скрючены. Потом Ольга, держа младенца одной рукой, попыталась взять вторую девочку за руку. Та вырвалась, съехала на мокрый асфальт.

Анна замерла с мусорным ведром в руке. Картина была сюрреалистичной. Ольга, с лицом, выражавшим чистый ужас и беспомощность, пыталась поднять большую девочку, не уронив младенца. Таксист, видимо, пожалев, вышел, помог поднять ребенка, понес его к подъезду. Ольга, прижимая к себе орущего (Анна уже слышала слабый, но пронзительный плач) младенца, заковыляла следом. Большая девочка в руках таксиста висела как тряпка, голова болталась.

Боже правый… – мелькнуло у Анны. Это же дети Светланы? Те самые? Она их… забрала?

Она стояла под дождем, забыв про мусор, про отчет, про все. Новая картинка в ее окне обретала жуткие очертания. Не подвижница с палочкой и сыном. Не мелькающая тень измученной матери из интерната. А новая жертва. Обычная женщина, втянутая в эту мясорубку. С двумя калеками на руках. В своей маленькой квартире.

Анна вдруг почувствовала прилив не просто жалости, а чего-то похожего на вину. И на злость. Вины – за свои вчерашние мысли о стакане воды. Злости – на всех: на Светлану и Алексея, родивших этих несчастных; на систему, бросившую их; на Ольгу за ее нелепый, обреченный героизм; на себя – за то, что она просто стоит и смотрит. Но что она могла сделать? Принести стакан воды? Смешно.

Она резко развернулась, пошла обратно, швырнула мусорное ведро у подъезда. Поднялась к себе. Подошла к окну. В окне напротив горел свет. Она представила, что там сейчас: крик младенца, неподвижная девочка на полу, Ольга, мечущаяся в панике. Такой же ад, как у Елены. Как у Светланы. Только в другой упаковке.

Ее собственная усталость, ее собственная жажда внимания, ее ненавистный капающий кран – все это вдруг показалось мелкими, пошлыми неудобствами. «Кто подаст стакан воды?» – фраза прозвучала в голове с новой, горькой иронией. Мир был полон людей, умирающих от жажды у колодца, но слишком слабых, чтобы зачерпнуть. Или не видящих колодца из-за собственных слез. Анна закрыла шторы. Но картина с Ольгой и детьми врезалась в память. Глубже, чем образ Елены. Потому что Ольга была не героиней по призванию. Она была как она. И ее жертва казалась еще страшнее. И еще бессмысленнее. Это усиливало ее собственный кризис, ее ощущение безысходности мира. Завтра нужно было чинить кран. Символично.

Изолятор в «Цветке Жизни» был не камерой, а просто пустой, голой комнатой с решеткой на окне и тумбочкой, привинченной к полу. Алексей сидел на единственной табуретке, сжав кулаки. Ярость сменилась страхом. Страхом перед милицией, перед судом, перед тем, что его отправят в ПНИ для взрослых «сопровождаемого проживания» – то есть под вечный надзор, в ту же тюрьму, но без иллюзии свободы. Страх гнал мысли в привычное русло: виновата Света. Всегда Света. И эти ублюдки-дети.

Дверь открылась. Вошла Валентина Петровна и мужчина в строгом костюме – представитель опеки или соцзащиты, Алексей не разобрал.

«Соколов, – начала Валентина Петровна без предисловий. – Ситуация крайне серьезная. Ребенок травмирован по вашей халатности и попустительству. Возможно возбуждение уголовного дела. Опека изъяла детей. Временно они будут у тети Светланы».

Алексей вскочил. «Какое дело?! Она упала! Сама! Светка криворукая!»

«По показаниям Светланы и медперсонала, вы создали обстановку, приведшую к инциденту, – холодно сказал мужчина. – Угрозы, агрессия. Ребенок был выронен в результате конфликта с вашим участием. Это факт».

«Она врет!» – заорал Алексей, но в его голосе слышалась паника.

«Светлана сейчас дает официальные показания, – продолжил мужчина. – Вам грозит не только лишение родительских прав, но и, возможно, ограничение дееспособности с помещением в специализированное учреждение. Вам нужен адвокат. Если сможете найти».

Слова «лишение прав», «ограничение дееспособности», «учреждение» прозвучали как молот по стеклу. Его жалкий мир – комната, Света, даже эти ненавистные дети – был его миром. Его иллюзией контроля. Теперь иллюзия рухнула. Его лишали всего. Возвращали в статус «интернатовского овоща», за которым нужно присматривать. Хуже смерти.

«Света… – прохрипел он. – Где Света? Я с ней поговорю! Она скажет, что я не виноват!»

«Светлана Игоревна сейчас не может с вами общаться, – отрезала Валентина Петровна. – Она находится под наблюдением врача. Шоковое состояние. Решение о вашем дальнейшем пребывании здесь будет принято после официального разбирательства. Пока – остаетесь здесь».

Дверь закрылась. Алексей остался один в голой комнате. Ярость вернулась, бессильная, направленная внутрь. Он бил кулаком по бетонной стене, пока не пошли кровь и боль. Но боль была ничто по сравнению с холодным ужасом бесправия и возврата в самую бездну системы, откуда он так отчаянно, так неумело пытался выбраться. Он был обломком. И система снова затягивала его в свою бездну.

Светлана лежала на кушетке в медпункте. Врач дал ей успокоительное. Оно не помогало. Сквозь туман она слышала голоса: Валентины Петровны, чужого мужчины. Слова: «показания», «инцидент», «лишение прав», «психологическая помощь». Они не доходили до сознания. Внутри был только образ: Олеся, падающая. Глухой удар. Ее маленькое лицо, искаженное ужасом и болью. И чувство – окончательное, бесповоротное: она не мать. Она – чудовище. Как ее собственная мать-пьяница? Хуже. Она сломала ребенка. И теперь ее сломали. Забрали детей. Отняли последнее, что давало ее жалкому существованию хоть какой-то смысл, хоть какое-то определение – «мать». Пусть плохая. Пусть не справляющаяся. Но мать. Теперь она была ничем. Пустым местом. Ошибкой, которую система теперь будет «разбирать» и «корректировать». Ее личный цикл брошенности завершился. Полностью. Окончательно. Она лежала и смотрела в потолок, не в силах плакать. Внутри была мертвая тишина. Гораздо страшнее крика Олеси.

Глава 6: Ночной Ад и Трещины Рассвета

Звук. Он заполнил крошечную квартиру, вытеснив воздух, мысли, саму возможность существования. Крик Олеси. Не плач младенца, а пронзительный, животный, леденящий визг отчаяния и боли, который, казалось, вибрировал в костях, сверлил мозг. Он не прекращался. Он нарастал, захлебывался на секунду, и снова взмывал вверх, разрывая тишину ночи. Он был физической силой, от которой хотелось биться головой о стену, лишь бы заглушить его хоть на мгновение.

На фоне этого нечеловеческого звука – низкое, монотонное, безучастное «мммм… мммм… мммм…» Насти. Девочка лежала на одеяле, расстеленном на полу гостиной (кроватью служил диван Ольги, а кроватки не было), скрюченная, лицом вниз. Ее раскачивание было почти незаметным, лишь легкая вибрация тела в такт мычанию. Мир девочки оставался герметичным, непроницаемым для крика сестры и паники тети. Это было почти хуже – эта отстраненность посреди хаоса.

Ольга металась между ними, как загнанный зверь в клетке. Каждый нерв был оголен. Каждое движение давалось через невероятное усилие воли, сквозь нарастающую панику и физическое истощение.

«Олечка, тише, солнышко, тише…» – ее голос срывался, превращаясь в хриплый шепот. Она качала ребенка на руках, но тряска только усиливала крик. Попробовала прижать к себе плотнее – визг стал пронзительнее. Положила на диван – Олеся выгибалась дугой, лицо багровело от неистового усилия. Давала бутылочку с наугад разведенной смесью – ребенок захлебывался, выплевывал, кричал сильнее.

«Настенька… может, водички?» – Ольга поднесла к губам старшей девочки чашку с водой. Настя не отреагировала. Вода пролилась на одеяло. Монотонное «мммм» не прерывалось. Ольга вытерла тряпкой лужу, чувствуя, как руки дрожат все сильнее.

Она попыталась сменить памперс Насте. Это было кошмаром. Тело девочки было напряжено, неподатливо. Ноги неестественно вывернуты. Памперс был переполнен, тяжелым, с резким кислым запахом. Ольга, с трудом удерживая Настю, одной рукой пыталась отстегнуть липучки, вытащить старый памперс, подтереть, подсунуть чистый. Настя мычала громче, ее раскачивание стало резче. Ольге казалось, что это длилось вечность. Когда она наконец застегнула чистый памперс, она была покрыта холодным потом, ее тошнило от запаха и собственной беспомощности.

А Олеся орала. Без передышки. Казалось, ее легкие были бесконечны, а горло – выстлано сталью. Звук проникал всюду, даже когда Ольга затыкала уши. Он был внутри черепа. Он был воплощением ее ошибки, ее обреченности.

В три часа ночи Ольга села на пол между двумя источниками своего кошмара, прислонившись спиной к батарее. Она закуталась в старый плед, но дрожь шла изнутри. Голова раскалывалась. Сердце бешено колотилось, срываясь в тахикардию от постоянного стресса. Глаза слипались, но сон был невозможен. Мысли путались, скатываясь в темные пропасти.

«Зачем? Зачем я это сделала?» – стучало в висках. «Они же не выживут. Или я не выживу. Кто первый?» Она смотрела на Олесю, которая, казалось, вот-вот захлебнется от крика, и на Настю, погруженную в свой непостижимый мир страданий или пустоты. «Их бы… в спецотделение? Там тихо? Там не кричат? Им там… легче?» Мысль была чудовищной, но она приходила, как наваждение. «А мне? Кто поможет мне?» Она вспомнила сына. Его растерянное лицо вчера по телефону: «Мама, ты уверена? Это ж… навсегда». Она не была уверена. Она была в ужасе. «Он не приедет. У него своя жизнь. Свои проблемы. Он не поймет». Подруги? Они отшатнутся от этого ада. Соцработник? Принесет бумаги. «Никто. Абсолютно никто».

Капля. Ольга подняла голову. Не из крана. Из ее глаз. Она не плакала, это была просто капля усталости и безнадежности. Она скатилась по щеке и упала на плед. За ней – другая. Ольга не вытирала их. Она сидела и смотрела сквозь слезы на уродливый узор линолеума, слушая дуэт страдания своих племянниц. Крик и монотонное мычание. Адская симфония ее нового бытия.

Рассвет застал ее в той же позе. Олеся, наконец, истощенная, заснула урывками, всхлипывая во сне. Настя тоже затихла, уснула в своей странной, скрюченной позе. Тишина, внезапно наступившая, была оглушительной. Ольга осторожно поднялась, ее тело болело, как после побоев. Она подошла к окну. Серое, мутное утро. Дождь прекратился, но небо было свинцовым. Она смотрела на двор, на грязные сугробы, на бездушные коробки домов. Ее маленькая крепость стала тюрьмой. И она сама была и надзирателем, и заключенной. Первый день новой жизни начинался. Она не знала, как в нем выжить. Не знала, зачем.

Тишина в квартире Елены была иной. Гнетущей. Давящей. Лишенной привычных звуков – скрипа коляски, собственного тяжелого дыхания при перемещении Максима, шуршания страниц книги, которую она читала ему, даже его тихого кряхтения. Звук капающего крана на кухне, который так раздражал Анну напротив, здесь был единственным свидетельством, что время еще течет.

Елена лежала на диване, укрытая тонким пледом. Температура спала до субфебрильной, но слабость была абсолютной. Каждое движение, даже поворот головы, требовало невероятных усилий. Тело ныло, как будто ее переехал грузовик. Голова была тяжелой, мутной. Но хуже всего была не физическая боль. Хуже была пустота. И страх.

Она смотрела в потолок. Перед глазами стоял Максим. Его глаза. Глубокие, карие, как у нее. Сегодня они, по словам Кати по телефону, были тусклыми, сонными. «Простыл, бедняжка. Но врач слушал – вроде ничего страшного. Колем антибиотик для профилактики». Профилактики чего? Пневмонии? Она знала, как быстро это случается у таких детей. Как быстро банальная простуда могла стать фатальной.

«А если… если ему станет хуже? Сейчас? Пока меня нет?» – мысль впивалась когтями. «Он будет один. В своей кроватке. Не сможет позвать. Не сможет сказать, где болит. А я… я здесь. Бесполезная». Она представила его испуганный взгляд, если он проснется и не увидит ее рядом. «Он подумает, что я бросила его. Как та мать… Светлана». Образ упавшей Олеси, о котором шепотом рассказала Катя («Опека забрала детей к тетке, девочка упала, синяк…»), смешивался с ее собственным кошмаром. «А если я уроню его? Когда вернусь? Если ноги не выдержат? Если спина?»

Она попыталась подняться, чтобы сходить в туалет. Головокружение ударило с такой силой, что она едва не рухнула обратно. Ей пришлось держаться за стену, передвигаясь мелкими, шаркающими шажками. Каждая мышца кричала протестом. Это было не просто недомогание. Это был крах. Тело, годами работавшее на пределе, годами игнорирующее боль и усталость ради Максима, наконец, взбунтовалось. Оно отказало. Здесь и сейчас.

Она доплелась до кухни, налила воды. Рука дрожала. Стакан казался невероятно тяжелым. Она пила маленькими глотками, глядя в окно на подъезд напротив. Там жила та женщина, Анна, которая всегда смотрела на нее. Елена иногда ловила ее взгляд – смесь жалости, усталости и какого-то раздражения. «Что она сейчас думает? Что я наконец-то сломалась? Что я эгоистка, бросившая сына?» Елене хотелось крикнуть в пустоту: «Я не бросила! Я не могу!»

Она вернулась на диван. Тишина снова сомкнулась вокруг. Без Максима, без его присутствия, его дыхания, его взгляда, квартира казалась чужим, холодным местом. Ее миссия, ее смысл, ее крест – был там, в хосписе. А она была здесь. Ненужная. Сломанная.

Она закрыла глаза, и рука сама потянулась в сторону – туда, где обычно стояла коляска или где она держала его руку. Пустота. Физическая боль от этой пустоты была острее, чем боль в мышцах. Она сжала пальцы в кулак, прижала его к груди, пытаясь унять эту ледяную тоску. «Держись, Максюша, – мысленно шептала она. – Мама… мама попробует встать. Завтра. Обязательно завтра». Но даже в мыслях голос звучал слабо, неуверенно. Завтра казалось таким же далеким и пугающим, как мысль о ПНИ. Трещина в ее мире, давшая о себе знать физическим сломом, теперь зияла черной пропастью, в которую мог рухнуть не только ее хрупкий организм, но и все, ради чего она жила. И рядом не было никого, кто подал бы ей стакан воды, чтобы хоть немного унять эту внутреннюю жажду – жажду быть рядом с сыном, жажду не сломаться окончательно.

Анна стояла у окна, курила. Утро. Серое. Без дождя, но без солнца. Взгляд ее автоматически скользнул к подъезду напротив. Никого. Ни Елены с коляской. Ни новой трагедии – Ольги с детьми. Пустота.

Но вчерашняя картина стояла перед глазами ярче реальности: Ольга, с лицом застывшего ужаса, пытающаяся удержать орущего младенца и одновременно поднять с асфальта старшую девочку – куклу с болтающейся головой. И лицо таксиста – смесь брезгливости и жалости. Анна сжала сигарету так, что чуть не сломала фильтр.

«Боже, как она там?» – мысль пришла неожиданно, навязчиво. «Эта ночь… с этим криком… с этим… мычанием». Анна представила. Ярко. До мелочей. Орущего ребенка, которого невозможно успокоить. Девочку-растение на полу. Женщину, мечущуюся в панике в своей маленькой, теперь разрушенной квартире. Как она, Ольга, справлялась? Спала? Ела? Дышала?

И тут же – привычное, корявое чувство вины. За свои вчерашние мысли у плиты: «Кто мне стакан воды подаст?». Глупость. Пошлая, эгоистичная глупость. Ее «страдания» – вечный отчет, капающий кран, одиночество – были мелочными неудобствами по сравнению с тем адом, который разворачивался за стеклом напротив и в соседнем подъезде. У Елены – сын в хосписе, а она сама сломалась. У Ольги – два маленьких калеки на руках. У Светланы – ребенок с синяком, отобранные дети и, наверное, тюрьма или психушка. А у нее, Анны, – целые конечности, работа, крыша над головой и… нытье о стакане воды.

Злость вспыхнула внезапно и яростно. Не на себя даже. На всех. На Светлану и ее Алексея – уродили, не справились. На систему – бросила их, как бросила Елену, как бросала ее саму с матерью. На Ольгу – за ее идиотское, обреченное «я смогу». На Елену – за то, что своим ежедневным подвигом заставляла чувствовать Анну мелочной и слабой. На этот проклятый город, на этот серый свет, на эту вечную тоску.

Она резко потушила сигарету о подоконник. Развернулась, прошла на кухню. Капля упала в раковину. Тик. Она посмотрела на кран. На гаечный ключ, валявшийся рядом после вчерашних неудачных попыток. Потом ее взгляд упал на шкафчик. Там стояла маленькая, почти новая детская ванночка. Осталась от племянницы, которая гостила года три назад. Белая пластиковая корытце. Бесполезная вещь.

Мысль пришла стремительно, почти неосознанно. «Ольге. Для той… маленькой. Может, купать…» Это было ничто. Капля в море нужды. Но это было что-то. Конкретное. Физическое. Не просто жалость за стеклом.

Анна схватила ванночку. Она была легкой. Потом остановилась. «Сумасшедшая? Просто принести? Сказать что? «Держите, вам пригодится»? Стыд ударил в лицо жаром. Она выглядела бы идиоткой. Навязчивой. Глупой. Ольга, измученная, могла захлопнуть дверь перед носом. Или расплакаться. И то, и другое было невыносимо.