Двойное бремя

Светлана… Племянница. Сестра ее давно умершей младшей сестры. Девочка из интерната. Ольга видела ее редко, раз в несколько лет, по обязанности. Привозила что-то: одежду, сладости. Света всегда была тихой, запуганной, с большими, грустными глазами. Потом вышла замуж за такого же парня из интерната. Ольга слышала, что родились дети. Больные. И все. Она старалась не думать о них. Это была другая, страшная, непонятная жизнь. Чуждая.

И вот этот листок. Этот приговор.

"Две девочки… – прошептала Ольга в тишину кухни. – Одна – двух лет, вторая – грудная. Обе… с ДЦП? Тяжелым?" Она представила Настю и Олесю. Представила их нужды. Постоянный уход. Кормление, возможно, через зонд? Смена памперсов. Бесконечные реабилитации. Врачи. Лекарства. Аппараты. Бюрократия. Борьба за пособия, которые все равно не покроют и десятой доли. Ее маленькая квартира. Ее работа. Ее силы.

Страх сжал горло ледяными пальцами. "Я не смогу. Господи, я не смогу! Это же каторга! До конца жизни!" Мысль о детдоме вызывала отвращение. Она помнила Свету маленькой, приезжавшей на редкие выходные. Помнила ее пустые глаза, тихий голосок. Детдом для таких детей… это ад. Но взять их? Обречь себя на ад другой?

Она встала, подошла к окну. За ним – такой же серый, мокрый вечер, как и у Анны, как и у Елены. Мир казался огромной, бездушной машиной, перемалывающей слабых. Света и ее Алексей – перемолоты. Их дети – на очереди. И вот теперь машина протягивает щупальце к ней, Ольге. "Забери. Или они попадут под следующий жернов".

Она вспомнила лицо сестры. Младшей, беззаботной, погибшей в ДТП, когда Свете было пять. Сестра просила ее смотреть за дочкой. Ольга старалась… как могла. Как считала нужным. Интернат казался лучшим выходом тогда. Теперь…

"Что же делать? – спросила она тикающим часам. – Кто подаст мне стакан воды, если я возьму этот груз?" Вопрос повис в воздухе, смешиваясь с запахом вчерашних щей и ее собственного страха. Завтра нужно идти в опеку. Принимать решение. Выбирать между виной и самоубийством. Между долгом и жизнью. Она не знала ответа. Только тиканье часов отсчитывало секунды до неизбежного. Тик. Тик. Тик. Как капель на кухне Анны. Как стук сердца Елены в автобусе. Как бесконечное раскачивание Насти в углу комнаты ее родителей. Ритм общего горя.

Холодный металл поручня в автобусе все еще отдавался в онемевшей ладони Елены, даже когда она сидела у кровати Максима в теплой палате хосписа. Слова Кати о ПНИ висели в воздухе тяжелым, ядовитым облаком. «Не навсегда. До того, как…» Этот «как» грозил раздавить ее хрупкий мир окончательно. Она гладила руку сына, ощущая под пальцами тонкую кожу, проступающие вены, непослушные мышцы. Его взгляд, прикованный к ее лицу, был одновременно ее спасением и вечным укором. Он был здесь, в этом «тепле», но не дома. А дом – это она. Она, которая с каждым днем чувствовала, как силы утекают сквозь пальцы, как песок в бездонном таймере ее возможностей.

«Катя, а если… если попробовать найти кого? – Елена заговорила тихо, не отрывая взгляда от Максима, как будто обращаясь к нему. – Нянечку? Сиделку? Чтобы помогала дома… Тогда… тогда я могла бы забирать его отсюда? Совсем?»

Катя вздохнула, разминая затекшие плечи. «Лена, родная, ну кто пойдет? За те деньги, что государство дает на уход? Да и где ты найдешь человека, который согласится на это…» Она кивнула в сторону Максима. «…на такую ответственность? Да еще и с твоим… положением. Это же не просто ребенка покормить-перепеленать. Это…» Катя развела руками, не находя слов, чтобы описать весь объем ежедневного подвига, который требовался. «Да и хоспис – не зло. Тут врачи, процедуры, уход постоянный. Дома одной… или даже с нянькой… ты не потянешь физически. И морально. Это круглосуточный адреналин и страх».

Елена знала, что Катя права. Знание это было гвоздем в крышку гроба ее надежд. Домашний уход был иллюзией, красивым фантиком на горькой пилюле реальности. Даже если бы нашлись деньги на сиделку (а их не было), даже если бы нашлась святая (а где их взять?), ее собственное тело сдавало. Сегодняшняя дорога под дождем, эта вечная борьба с автобусом, ступеньками, равнодушием – это был не просто путь, это был ежедневный износ. И износ этот приближал тот самый «как». Она сжала руку Максима сильнее. Он тихо кряхнул.

«Прости, солнышко, мама не думает о плохом, – быстро прошептала она, чувствуя, как предательские слезы снова подступают. – Мы сегодня книжку почитаем? Про медвежонка?»

Она достала из сумки потрепанную книжку с яркими картинками. Чтение было их ритуалом. Ее голос, пусть сбивчивый, пусть усталый, был мостиком в его мир. Она начинала читать, стараясь вложить в слова всю нежность, всю любовь, все свое «я тут». Максим не смотрел на картинки. Он смотрел на ее губы. Слушал вибрации ее голоса. Его мир сужался до этого звука, до ее присутствия. Иногда уголок его рта дергался – подобие улыбки. Для Елены это было ярче любого солнца.

За дверью палаты слышались шаги, приглушенные голоса медсестер, чей-то тихий плач. Обитель скорби и ожидания. Елена читала, гладила Максима по волосам, и мысль о ПНИ отступала на задний план, придавленная сиюминутной необходимостью быть здесь и сейчас. Ради этого взгляда. Ради этой тени улыбки. Ради ощущения, что она нужна. Пусть даже ценой собственного истощения. Цикл ее жертвенной любви был замкнут на нем. Разорвать его могла только смерть. Ее или его. И оба варианта были невыносимы.

Запах тушенки и отчаяния в комнате Алексея и Светланы сменился запахом лжи и формальности. После ухода Валентины Петровны, бросившей на прощание: «Еще один скандал – и обратно в корпус! И детей ваших в спецотделение!», наступила гнетущая тишина. Олеся, истошно проплакавшись, уснула в своем манежике, всхлипывая во сне. Настя затихла в углу, уткнувшись лбом в стену, лишь легкое покачивание спины выдавало ее присутствие. Алексей сидел на своей кровати, уставившись в одну точку на грязном линолеуме. Злость сменилась тупой апатией, подкрашенной остатками хмеля. Светлана, с лицом, опухшим от слез, молча убирала осколки кружки, которую Алексей швырнул в стену во время скандала с заведующей. Каждое движение давалось ей с усилием – тело ныло, рука, куда он толкнул, горела синяком под рукавом.

«Спецотделение…» – прошептала она, не выдержав тишины. Голос был хриплым, чужим. – «Она сказала… детей в спецотделение».

Алексей даже не пошевелился. «И что? Там хоть орать не будут. И нам спокойнее».

Светлана замерла, сжимая в руке осколки. «Леша… это же… Это же для самых… самых тяжелых. Где… где они просто лежат. Где…» Она не могла договорить. Представить Настю и Олесю там, среди таких же потерянных тел, без единого лучика внимания, без попыток что-то сделать… Это было страшнее детдома. Это был конвейер умирания.

«А чем они не тяжелые? – Алексей поднял на нее мутный взгляд. – Одна – овощ. Другая – рева. Ни ходить, ни говорить. Только обуза. В спецотделении хоть кормить и мыть будут. А нам… нам жить надо, Света. Хоть как-то.»

«Жить? – Светлана выпрямилась, и в ее глазах, обычно потухших, вспыхнуло что-то дикое, отчаянное. – Как жить, Леша? Вот так?! В грязи? В вечном страхе? От твоих пьянок и криков? От их…» Она кивнула на детей. «…их боли? Это не жизнь! Это ад! И ты его устроил! Ты сказал – рожай! Ты обещал…» Голос ее сорвался. Обещал что? Нормальность? Счастье? Он обещал вырвать ее из интерната, а втолкнул в другой, еще более тесный и беспросветный.

Алексей встал. Медленно, с трудом, опираясь на спинку кровати. Лицо его было каменным. «Я устроил? Я? – Он шагнул к ней. Шаг был неуверенным, но зловещим. – Это ты родила уродов, Светка. Твои гены кривые. Твоя мать, пьяница, тебя такой выдавила. А я… я пытался сделать из тебя человека! Дать тебе семью! А ты… ты мне вот это подсунула!» Он ткнул пальцем в сторону спящей Олеси. «И еще смеешь обвинять?»

Светлана отшатнулась, прижимая осколки к груди. Страх, знакомый, животный, снова затопил все остальное. Искра бунта погасла. «Прости, Леша… Я не… Я не хотела…»

«Молчи! – прошипел он. – Слышишь? Заткнись и убирай эту свинарню. И чтоб я больше ни слова не слышал ни про спецотделение, ни про что! И детей… заткни. Любой ценой. Поняла?» Он повернулся, плюхнулся обратно на кровать, отвернулся к стене. Разговор был окончен.

Светлана стояла, дрожа всем телом. Осколки впивались в ладонь. Боль была острой, реальной. Почти приятной на фоне той адской боли внутри. Она посмотрела на Настю. Девочка все так же качалась, уткнувшись в стену. Ее мир был где-то там, за этой стеной, в тишине и ритме. Она не слышала скандала. Не понимала угроз. Светлане вдруг страшно захотелось туда. В этот тихий, недоступный уголок. Куда не долетают крики Алексея, плач Олеси, слова Валентины Петровны о спецотделении. Куда не проникает осознание собственной чудовищной несостоятельности и безысходности.

Она опустилась на колени рядом с Настей, осторожно положила руку ей на спину. Тело девочки напряглось, раскачивание усилилось на секунду, потом замедлилось. Светлана прижалась лбом к стене рядом с дочерней головой. Холод штукатурки. Она закрыла глаза. «Прости… – прошептала она в стену, не зная, кому адресует – Насте, Олесе, себе, своей давно умершей матери, всему миру. – Прости, что родила вас… такими. Прости, что не справляюсь. Прости…» Слезы текли по щекам, смешиваясь с грязью на стене. Цикл горя, брошенности и нелюбви, начавшийся в этих стенах много лет назад, затягивал новое поколение. И Светлана, жертва и соучастница, чувствовала себя лишь мелким винтиком в этой бездушной машине, неспособной ни вырваться, ни остановить ее ход. Только плакать в холодную стену.

Тиканье часов на кухне Ольги звучало как бомба замедленного действия. Каждый «тик» – шаг к утру. К тому моменту, когда нужно будет идти в опеку. Бумага лежала перед ней, белая, с казенным шрифтом, неумолимая. «Соколова Анастасия, 2 лет… Соколова Олеся, 3 мес… временное размещение… до определения дальнейшей судьбы…»

Дальнейшая судьба. Ольга сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Дальнейшая судьба – это она. Или детдом. Третьего не дано. Система поставила ее перед выбором без вариантов.

Она встала, прошлась по тесной кухне. «Однушка». Гостиная, она же спальня – ее маленькая крепость, место, где можно развесить вышивки, поставить фотографию сына с невесткой, где тихо и чисто. Кухня – место для жизни. Где разместить их? Двух девочек? Одну – двухлетку, которая, судя по немногим сведениям, почти не двигается, не говорит? Другую – грудную, тоже с ДЦП, которая, наверное, орет днями и ночами, как та несчастная Олеся в ее кошмарах? Где кроватки? Где пеленальный столик? Где хранить горы памперсов, лекарств, смесей? Как водить их по врачам, реабилитологам? Как совместить с работой? Бухгалтерия не ждет. Цифры, отчеты, начальник-хам… А если уволит? На что жить? На детские пособия? Смешно.

Она подошла к окну. Темно. Дождь стучит по стеклу. Где-то там, в этой промозглой тьме, в убогой комнатке интерната, жили ее племянница и те дети. Дети ее сестры. Сестры, которая когда-то смеялась, бегала, мечтала… и погибла, оставив пятилетнюю Свету. Ольга тогда подумала: интернат – лучшее. Профессионалы. Уход. Социализация. Теперь она видела плоды этой «социализации». Сломанную Светлану. Агрессивного Алексея. И этих двух девочек, обреченных повторить путь родителей или скатиться в бездну спецотделения.

Чувство вины, холодное и липкое, подползло к горлу. Она старалась? Да, как умела. Привозила подарки на Новый год, на день рождения. Отправляла открытки. Но это было формальностью. Долгом перед памятью сестры. Она не впустила Свету в свою жизнь. Не попыталась понять ту боль, тот ужас интерната. Отгородилась. И теперь расплата. Не абстрактная вина, а конкретная – взять на себя этих детей или отправить их в детдом, зная, что это приговор.

«Кто подаст мне стакан воды?» – мысль Анны, случайно подслушанная Ольгой в давней очереди в поликлинике, вдруг всплыла с пугающей ясностью. Она сама не знала Анну, но фраза врезалась в память. Теперь она понимала ее всем нутром. Она была не изможденной героиней вроде Елены, не сломленной жертвой вроде Светланы. Она была обычной женщиной, уставшей от жизни, мечтавшей о спокойной старости. И вот этот вопрос: кто позаботится о ней, если она возьмет на себя этот неподъемный крест? Кто поддержит, поймет, поможет? Сын? Он далеко, у него своя жизнь, свои заботы. Подруги? Посочувствуют и отшатнутся, боясь этой ноши. Государство? Даст копеечное пособие и тонну бумаг. Никто. Абсолютно никто не подаст ей стакан воды, когда она сломается под этим грузом.

Она взяла со стола фотографию сестры. Молодая, улыбающаяся, с сияющими глазами. «Что бы ты сделала?» – спросила Ольга тихо. Фотография молчала. Сестра всегда была легкомысленнее, верила в лучшее. Она бы, наверное, ринулась спасать, не думая о последствиях. Ольга была другой. Прагматичной. Знала цену своим силам. И сил этих не хватало.

Она положила фотографию обратно. Взгляд упал на телефон. Завтра утром нужно звонить на работу. Предупреждать, что задержится. Потом – в опеку. Смотреть в глаза чиновнице. Слушать про «гуманизм», «родственные узы», «ответственность». А потом… потом принимать решение. От которого зависели жизни двух маленьких, уже изуродованных судьбой девочек. И ее собственная жизнь, которая могла превратиться в бесконечный кошмар.

Ольга села за стол, опустила голову на руки. Больше не было сил даже плакать. Только тиканье часов. Тик. Детдом. Тик. Ее квартира, превращенная в лазарет. Тик. Позор перед памятью сестры. Тик. Полное самоуничтожение. Тик. Тик. Тик. Бомба замедленного действия отсчитывала последние часы ее спокойной жизни. И Ольга не знала, как ее обезвредить. Не знала, есть ли вообще шанс на спасение – для них или для себя.

Анна стояла у окна, курила третью сигарету подряд. Вечерняя тьма поглотила двор, но свет из окон подъезда напротив выхватывал из мрака знакомую картину: Елена, согнувшись в три погибели, пыталась вкатить пустую коляску в подъезд. Видимо, Максима уже занесли. Движения женщины были еще более скованными, чем утром. Каждый шаг давался с видимым усилием. Анна видела, как Елена остановилась, оперлась лбом о стену подъезда, судорожно ловя воздух. «Бедная…» – подумалось автоматически. И тут же – «Идиотка. Добьет себя».

Но сегодня раздражение было слабее. Сегодня Анна видела не только Елену. Она видела тень той женщины из интерната, Светланы, которую случайно заметила пару недель назад во дворе – изможденную, с перекошенным от усталости лицом, пытающуюся успокоить орущего ребенка в коляске. Видела воображаемый образ тетки Ольги, сидящей сейчас где-то в своей квартире и смотрящей на бумагу из опеки. Видела этот порочный круг: интернат рождает неспособных родителей, те рождают обреченных детей, система подбирает одних и калечит других, а наблюдатели вроде нее – устают, раздражаются и задают бессмысленные вопросы о стакане воды.

«А что, если сломается Елена? – подумала Анна, следя, как та, наконец, вкатила коляску и медленно поплелась за ней. – Кто тогда Максиму? В хоспис навсегда? В ПНИ?» Мысль о ПНИ вызвала смутный ужас. Она слышала истории. «А если тетка Ольга не возьмет тех девочек? В детдом для инвалидов? Это лучше?» Анна не знала. Она знала только, что все варианты плохи. И что где-то рядом, в этом же городе, под этим же мелким дождем, люди бились в этих ловушках, не имея выхода.

Она потушила сигарету, резко дернув штору. Надоело. Надоело быть наблюдательницей. Надоело это вечное сочувствие-раздражение. Надоел ее собственный, нытьем раздавшийся голос: «Кто подаст стакан воды?» Кто? Да никто. Мир устроен так. Одни тащат неподъемный крест, другие еле волочат свой маленький чемоданчик усталости, третьи – вообще выпали из жизни, как ее мама в конце. И стакан воды – это роскошь. Привилегия сильных или просто удачливых.

Она пошла на кухню. Кран все еще подкапывал, несмотря на ее дневные усилия. «Тик-тик-тик» – вторило каплям эхо часов в ее душе. Она налила стакан воды. Холодной. Выпила медленно, чувствуя, как жидкость омывает пересохшее горло. Не помогло. Жажда была глубже. Жажда смысла. Жажда понять, как жить в этом мире, где чужая боль бьет в глаза из каждого окна, а своей тихой усталости – стыдно. Она поставила стакан в раковину. Рядом с капающим краном. Два источника воды. Ни один не мог утолить ее жажду. Анна выключила свет на кухне и пошла в темноту своей спальни, оставляя за спиной окно, подъезд напротив, Елену, Максима, Светлану, Алексея, Настю, Олесю, Ольгу и весь этот огромный, несправедливый, пропитанный болью и дождем мир. Сегодня она не могла больше наблюдать. Сегодня она сама была слишком близка к тому, чтобы сломаться. И стакан воды был бы не лишним. Но просить было не у кого.

Глава 3: Решение

Холодный металл поручня в автобусе все еще отдавался в онемевшей ладони Елены, даже когда она сидела у кровати Максима в теплой палате хосписа. Слова Кати о ПНИ висели в воздухе тяжелым, ядовитым облаком. «Не навсегда. До того, как…» Этот «как» грозил раздавить ее хрупкий мир окончательно. Она гладила руку сына, ощущая под пальцами тонкую кожу, проступающие вены, непослушные мышцы. Его взгляд, прикованный к ее лицу, был одновременно ее спасением и вечным укором. Он был здесь, в этом «тепле», но не дома. А дом – это она. Она, которая с каждым днем чувствовала, как силы утекают сквозь пальцы, как песок в бездонном таймере ее возможностей.

«Катя, а если… если попробовать найти кого? – Елена заговорила тихо, не отрывая взгляда от Максима, как будто обращаясь к нему. – Нянечку? Сиделку? Чтобы помогала дома… Тогда… тогда я могла бы забирать его отсюда? Совсем?»

Катя вздохнула, разминая затекшие плечи. «Лена, родная, ну кто пойдет? За те деньги, что государство дает на уход? Да и где ты найдешь человека, который согласится на это…» Она кивнула в сторону Максима. «…на такую ответственность? Да еще и с твоим… положением. Это же не просто ребенка покормить-перепеленать. Это…» Катя развела руками, не находя слов, чтобы описать весь объем ежедневного подвига, который требовался. «Да и хоспис – не зло. Тут врачи, процедуры, уход постоянный. Дома одной… или даже с нянькой… ты не потянешь физически. И морально. Это круглосуточный адреналин и страх».

Елена знала, что Катя права. Знание это было гвоздем в крышку гроба ее надежд. Домашний уход был иллюзией, красивым фантиком на горькой пилюле реальности. Даже если бы нашлись деньги на сиделку (а их не было), даже если бы нашлась святая (а где их взять?), ее собственное тело сдавало. Сегодняшняя дорога под дождем, эта вечная борьба с автобусом, ступеньками, равнодушием – это был не просто путь, это был ежедневный износ. И износ этот приближал тот самый «как». Она сжала руку Максима сильнее. Он тихо кряхнул.

«Прости, солнышко, мама не думает о плохом, – быстро прошептала она, чувствуя, как предательские слезы снова подступают. – Мы сегодня книжку почитаем? Про медвежонка?»

Она достала из сумки потрепанную книжку с яркими картинками. Чтение было их ритуалом. Ее голос, пусть сбивчивый, пусть усталый, был мостиком в его мир. Она начинала читать, стараясь вложить в слова всю нежность, всю любовь, все свое «я тут». Максим не смотрел на картинки. Он смотрел на ее губы. Слушал вибрации ее голоса. Его мир сужался до этого звука, до ее присутствия. Иногда уголок его рта дергался – подобие улыбки. Для Елены это было ярче любого солнца.

За дверью палаты слышались шаги, приглушенные голоса медсестер, чей-то тихий плач. Обитель скорби и ожидания. Елена читала, гладила Максима по волосам, и мысль о ПНИ отступала на задний план, придавленная сиюминутной необходимостью быть здесь и сейчас. Ради этого взгляда. Ради этой тени улыбки. Ради ощущения, что она нужна. Пусть даже ценой собственного истощения. Цикл ее жертвенной любви был замкнут на нем. Разорвать его могла только смерть. Ее или его. И оба варианта были невыносимы.

Сцена: Комната Алексея и Светланы. Вечер того же дня.

Запах тушенки и отчаяния сменился запахом лжи и формальности. После ухода Валентины Петровны, бросившей на прощание: «Еще один скандал – и обратно в корпус! И детей ваших в спецотделение!», наступила гнетущая тишина. Олеся, истошно проплакавшись, уснула в своем манежике, всхлипывая во сне. Настя затихла в углу, уткнувшись лбом в стену, лишь легкое покачивание спины выдавало ее присутствие. Алексей сидел на своей кровати, уставившись в одну точку на грязном линолеуме. Злость сменилась тупой апатией, подкрашенной остатками хмеля. Светлана, с лицом, опухшим от слез, молча убирала осколки кружки, которую Алексей швырнул в стену во время скандала с заведующей. Каждое движение давалось ей с усилием – тело ныло, рука, куда он толкнул, горела синяком под рукавом.

«Спецотделение…» – прошептала она, не выдержав тишины. Голос был хриплым, чужим. – «Она сказала… детей в спецотделение.»

Алексей даже не пошевелился. «И что? Там хоть орать не будут. И нам спокойнее.»

Светлана замерла, сжимая в руке осколки. «Леша… это же… Это же для самых… самых тяжелых. Где… где они просто лежат. Где…» Она не могла договорить. Представить Настю и Олесю там, среди таких же потерянных тел, без единого лучика внимания, без попыток что-то сделать… Это было страшнее детдома. Это был конвейер умирания.

«А чем они не тяжелые? – Алексей поднял на нее мутный взгляд. – Одна – овощ. Другая – рева. Ни ходить, ни говорить. Только обуза. В спецотделении хоть кормить и мыть будут. А нам… нам жить надо, Света. Хоть как-то.»

«Жить? – Светлана выпрямилась, и в ее глазах, обычно потухших, вспыхнуло что-то дикое, отчаянное. – Как жить, Леша? Вот так?! В грязи? В вечном страхе? От твоих пьянок и криков? От их…» Она кивнула на детей. «…их боли? Это не жизнь! Это ад! И ты его устроил! Ты сказал – рожай! Ты обещал…» Голос ее сорвался. Обещал что? Нормальность? Счастье? Он обещал вырвать ее из интерната, а втолкнул в другой, еще более тесный и беспросветный.

Алексей встал. Медленно, с трудом, опираясь на спинку кровати. Лицо его было каменным. «Я устроил? Я? – Он шагнул к ней. Шаг был неуверенным, но зловещим. – Это ты родила уродов, Светка. Твои гены кривые. Твоя мать, пьяница, тебя такой выдавила. А я… я пытался сделать из тебя человека! Дать тебе семью! А ты… ты мне вот это подсунула!» Он ткнул пальцем в сторону спящей Олеси. «И еще смеешь обвинять?»

Светлана отшатнулась, прижимая осколки к груди. Страх, знакомый, животный, снова затопил все остальное. Искра бунта погасла. «Прости, Леша… Я не… Я не хотела…»

«Молчи! – прошипел он. – Слышишь? Заткнись и убирай эту свинарню. И чтоб я больше ни слова не слышал ни про спецотделение, ни про что! И детей… заткни. Любой ценой. Поняла?» Он повернулся, плюхнулся обратно на кровать, отвернулся к стене. Разговор был окончен.

Светлана стояла, дрожа всем телом. Осколки впивались в ладонь. Боль была острой, реальной. Почти приятной на фоне той адской боли внутри. Она посмотрела на Настю. Девочка все так же качалась, уткнувшись в стену. Ее мир был где-то там, за этой стеной, в тишине и ритме. Она не слышала скандала. Не понимала угроз. Светлане вдруг страшно захотелось туда. В этот тихий, недоступный уголок. Куда не долетают крики Алексея, плач Олеси, слова Валентины Петровны о спецотделении. Куда не проникает осознание собственной чудовищной несостоятельности и безысходности.

Она опустилась на колени рядом с Настей, осторожно положила руку ей на спину. Тело девочки напряглось, раскачивание усилилось на секунду, потом замедлилось. Светлана прижалась лбом к стене рядом с дочерней головой. Холод штукатурки. Она закрыла глаза. «Прости… – прошептала она в стену, не зная, кому адресует – Насте, Олесе, себе, своей давно умершей матери, всему миру. – Прости, что родила вас… такими. Прости, что не справляюсь. Прости…» Слезы текли по щекам, смешиваясь с грязью на стене. Цикл горя, брошенности и нелюбви, начавшийся в этих стенах много лет назад, затягивал новое поколение. И Светлана, жертва и соучастница, чувствовала себя лишь мелким винтиком в этой бездушной машине, неспособной ни вырваться, ни остановить ее ход. Только плакать в холодную стену.

Сцена: Квартира тетки Ольги. Вечер того же дня.

Тиканье часов на кухонном шкафу звучало как бомба замедленного действия. Каждый «тик» – шаг к утру. К тому моменту, когда нужно будет идти в опеку. Бумага лежала перед ней, белая, с казенным шрифтом, неумолимая. «Соколова Анастасия, 2 лет… Соколова Олеся, 3 мес… временное размещение… до определения дальнейшей судьбы…»

Дальнейшая судьба. Ольга сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Дальнейшая судьба – это она. Или детдом. Третьего не дано. Система поставила ее перед выбором без вариантов.

Она встала, прошлась по тесной кухне. «Однушка». Гостиная, она же спальня – ее маленькая крепость, место, где можно развесить вышивки, поставить фотографию сына с невесткой, где тихо и чисто. Кухня – место для жизни. Где разместить их? Двух девочек? Одну – двухлетку, которая, судя по немногим сведениям, почти не двигается, не говорит? Другую – грудную, тоже с ДЦП, которая, наверное, орет днями и ночами, как та несчастная Олеся в ее кошмарах? Где кроватки? Где пеленальный столик? Где хранить горы памперсов, лекарств, смесей? Как водить их по врачам, реабилитологам? Как совместить с работой? Бухгалтерия не ждет. Цифры, отчеты, начальник-хам… А если уволит? На что жить? На детские пособия? Смешно.