Двойное бремя

Она подошла к окну. Темно. Дождь стучит по стеклу. Где-то там, в этой промозглой тьме, в убогой комнатке интерната, жили ее племянница и те дети. Дети ее сестры. Сестры, которая когда-то смеялась, бегала, мечтала… и погибла, оставив пятилетнюю Свету. Ольга тогда подумала: интернат – лучшее. Профессионалы. Уход. Социализация. Теперь она видела плоды этой «социализации». Сломанную Светлану. Агрессивного Алексея. И этих двух девочек, обреченных повторить путь родителей или скатиться в бездну спецотделения.

Чувство вины, холодное и липкое, подползло к горлу. Она старалась? Да, как умела. Привозила подарки на Новый год, на день рождения. Отправляла открытки. Но это было формальностью. Долгом перед памятью сестры. Она не впустила Свету в свою жизнь. Не попыталась понять ту боль, тот ужас интерната. Отгородилась. И теперь расплата. Не абстрактная вина, а конкретная – взять на себя этих детей или отправить их в детдом, зная, что это приговор.

«Кто подаст мне стакан воды?» – мысль Анны, случайно подслушанная Ольгой в давней очереди в поликлинике, вдруг всплыла с пугающей ясностью. Она сама не знала Анну, но фраза врезалась в память. Теперь она понимала ее всем нутром. Она была не изможденной героиней вроде Елены, не сломленной жертвой вроде Светланы. Она была обычной женщиной, уставшей от жизни, мечтавшей о спокойной старости. И вот этот вопрос: кто позаботится о ней, если она возьмет на себя этот неподъемный крест? Кто поддержит, поймет, поможет? Сын? Он далеко, у него своя жизнь, свои заботы. Подруги? Посочувствуют и отшатнутся, боясь этой ноши. Государство? Даст копеечное пособие и тонну бумаг. Никто. Абсолютно никто не подаст ей стакан воды, когда она сломается под этим грузом.

Она взяла со стола фотографию сестры. Молодая, улыбающаяся, с сияющими глазами. «Что бы ты сделала?» – спросила Ольга тихо. Фотография молчала. Сестра всегда была легкомысленнее, верила в лучшее. Она бы, наверное, ринулась спасать, не думая о последствиях. Ольга была другой. Прагматичной. Знала цену своим силам. И сил этих не хватало.

Она положила фотографию обратно. Взгляд упал на телефон. Завтра утром нужно звонить на работу. Предупреждать, что задержится. Потом – в опеку. Смотреть в глаза чиновнице. Слушать про «гуманизм», «родственные узы», «ответственность». А потом… потом принимать решение. От которого зависели жизни двух маленьких, уже изуродованных судьбой девочек. И ее собственная жизнь, которая могла превратиться в бесконечный кошмар.

Ольга села за стол, опустила голову на руки. Больше не было сил даже плакать. Только тиканье часов. Тик. Детдом. Тик. Ее квартира, превращенная в лазарет. Тик. Позор перед памятью сестры. Тик. Полное самоуничтожение. Тик. Тик. Тик. Бомба замедленного действия отсчитывала последние часы ее спокойной жизни. И Ольга не знала, как ее обезвредить. Не знала, есть ли вообще шанс на спасение – для них или для себя.

Сцена: Окно Анны. Поздний вечер.

Анна стояла у окна, курила третью сигарету подряд. Вечерняя тьма поглотила двор, но свет из окон подъезда напротив выхватывал из мрака знакомую картину: Елена, согнувшись в три погибели, пыталась вкатить пустую коляску в подъезд. Видимо, Максима уже занесли. Движения женщины были еще более скованными, чем утром. Каждый шаг давался с видимым усилием. Анна видела, как Елена остановилась, оперлась лбом о стену подъезда, судорожно ловя воздух. «Бедная…» – подумалось автоматически. И тут же – «Идиотка. Добьет себя».

Но сегодня раздражение было слабее. Сегодня Анна видела не только Елену. Она видела тень той женщины из интерната, Светланы, которую случайно заметила пару недель назад во дворе – изможденную, с перекошенным от усталости лицом, пытающуюся успокоить орущего ребенка в коляске. Видела воображаемый образ тетки Ольги, сидящей сейчас где-то в своей квартире и смотрящей на бумагу из опеки. Видела этот порочный круг: интернат рождает неспособных родителей, те рождают обреченных детей, система подбирает одних и калечит других, а наблюдатели вроде нее – устают, раздражаются и задают бессмысленные вопросы о стакане воды.

«А что, если сломается Елена? – подумала Анна, следя, как та, наконец, вкатила коляску и медленно поплелась за ней. – Кто тогда Максиму? В хоспис навсегда? В ПНИ?» Мысль о ПНИ вызвала смутный ужас. Она слышала истории. «А если тетка Ольга не возьмет тех девочек? В детдом для инвалидов? Это лучше?» Анна не знала. Она знала только, что все варианты плохи. И что где-то рядом, в этом же городе, под этим же мелким дождем, люди бились в этих ловушках, не имея выхода.

Она потушила сигарету, резко дернув штору. Надоело. Надоело быть наблюдательницей. Надоело это вечное сочувствие-раздражение. Надоел ее собственный, нытьем раздавшийся голос: «Кто подаст стакан воды?» Кто? Да никто. Мир устроен так. Одни тащат неподъемный крест, другие еле волочат свой маленький чемоданчик усталости, третьи – вообще выпали из жизни, как ее мама в конце. И стакан воды – это роскошь. Привилегия сильных или просто удачливых.

Она пошла на кухню. Кран все еще подкапывал, несмотря на ее дневные усилия. «Тик-тик-тик» – вторило каплям эхо часов в ее душе. Она налила стакан воды. Холодной. Выпила медленно, чувствуя, как жидкость омывает пересохшее горло. Не помогло. Жажда была глубже. Жажда смысла. Жажда понять, как жить в этом мире, где чужая боль бьет в глаза из каждого окна, а своей тихой усталости – стыдно. Она поставила стакан в раковину. Рядом с капающим краном. Два источника воды. Ни один не мог утолить ее жажду. Анна выключила свет на кухне и пошла в темноту своей спальни, оставляя за спиной окно, подъезд напротив, Елену, Максима, Светлану, Алексея, Настю, Олесю, Ольгу и весь этот огромный, несправедливый, пропитанный болью и дождем мир. Сегодня она не могла больше наблюдать. Сегодня она сама была слишком близка к тому, чтобы сломаться. И стакан воды был бы не лишним. Но просить было не у кого.

Глава 4: Бремя

Утро в квартире Ольги началось с ощущения надвигающейся казни. Она не спала. Бумага из опеки лежала на кухонном столе, белея в сером свете, пробивавшемся сквозь занавески. Каждый «тик» часов отдавался в висках. «Соколова Анастасия, 2 лет… Соколова Олеся, 3 мес…» Имена обретали плоть в ее воображении. Две маленькие девочки. Сестры. Племянницы ее сестры. Обреченные.

Она механически сварила кофе, но пить не смогла – ком в горле. Позвонила на работу, голос звучал чужим: «Валентина Ивановна, я… сегодня не смогу. Семейные обстоятельства. Экстренные». Начальница буркнула что-то невнятное про «дисциплину» и «отчеты», но Ольга уже не слушала. Главное – отзвонилась. Куда страшнее был звонок, который предстояло сделать Светлане. Или не делать? Просто прийти? Но нужно было знать… что-то знать.

Рука дрожала, набирая знакомый, но редко используемый номер интерната. Долго ждала гудков. Наконец, сонный голос: «Цветок жизни», охрана.

«Мне… к Соколовой Светлане. В отделение выпускников. Это… тетя Ольга».

«Минуточку». Фоновый шум, чьи-то крики вдалеке. Ольга прижала трубку так, что ухо заныло. Что я скажу?

«Алло?» Голос Светланы был еле слышен, хриплый, как будто она плакала всю ночь. Что, скорее всего, и было правдой.

«Света, это тетя Ольга». Пауза. На другом конце – тяжелое, прерывистое дыхание. «Мне… позвонили из опеки». Ольга выдохнула. Лучше сразу. «Прислали бумагу. Про Настю и Олесю».

На другом конце раздался сдавленный стон. Потом – шепот, полный такого отчаяния, что Ольгу передернуло: «Тетя… они… они хотят забрать? В детдом? Или… в спецотделение?» Последнее слово прозвучало как приговор.

Ольга закрыла глаза. «Они… просят меня. Взять. Временно». Она не смогла сказать «забрать». «Чтобы не в детдом».

Молчание. Потом – тихие всхлипы. «Тетя… я… я не знаю… Алексей… они орут… я не справляюсь…» Голос Светланы сорвался. «Я… я плохая мать…»

«Света, успокойся», – автоматически сказала Ольга, но успокаивать было нечем. «Они… здоровье? Как они?» Нужны были факты. Конкретика. Чтобы представить масштаб катастрофы.

«Настя… она почти не двигается. Сидит. Раскачивается. Памперс. Ест… только пюре, с ложки. Не говорит. Только мычит…» Света говорила монотонно, как заученный урок страдания. «Олеся… плачет. Все время. Спит мало. Голову плохо держит. Врач говорил… очень тяжело. Возможно… судороги будут…» Она замолчала, задыхаясь.

Ольга почувствовала, как пол уходит из-под ног. Она схватилась за стол. Судороги. Пюре. Памперс в два года. Крик без остановки. Картина была хуже самых мрачных ее предположений. «А… помощь? Какая помощь? Пособия? Соцработник?»

Света коротко, с горечью рассмеялась. «Пособие… копейки. Соцработница… бумажки приносит. Раз в месяц. Помощи… нет. Никакой. Только… интернат помогает. Еду дают. Белье меняют». Она снова замолчала. Потом тихо, словно боясь, что кто-то услышит: «Тетя… если не ты… их заберут?»

«Да», – прошептала Ольга. Это был единственный четкий ответ. «В опеку нужно идти сегодня. Сейчас».

На другом конце – долгая пауза. Потом тихий, сдавленный голос: «Тетя… сделай… что сможешь. Пожалуйста». И звонок оборвался.

Ольга опустила трубку. Руки тряслись. «Сделай, что сможешь». А что она могла? Сломать себе жизнь? Или сломать им? Она посмотрела на фотографию сестры. Улыбающееся лицо казалось теперь укоризной. «Ты обещала. Пусть не ей, но мне. Присмотри». Ольга не присмотрела. Теперь нужно было платить по счетам. Ценой всего.

Она медленно пошла одеваться. Каждое движение – через силу. Надевала самое строгое платье, как на похороны. Потому что это и были похороны. Похороны ее спокойной, предсказуемой, уставшей, но ее жизни. Она смотрела в зеркало. Женщина с запавшими глазами, серым лицом, в строгом платье. «Спасительница?» – усмехнулась она горько. «Жертва». Она взяла сумку, положила паспорт и ту злополучную бумагу. На пороге остановилась, оглянулась на свою маленькую, чистую, пустую теперь квартиру. «Прощай», – прошептала она. И вышла, закрыв дверь на ключ. Тиканье часов осталось внутри. Оно больше не имело значения.

Хоспис встретил Елену запахом каши и лекарств. Утро. Максим был уже накормлен (через зонд), его лицо казалось спокойным, но бледным. Катя, встретившая ее у двери, сразу нахмурилась.

«Лена, ты какого лешего приперлась? – зашипела она, отводя Елену в сторону от палаты. – Вчера еле ноги волочила, сегодня опять! Посмотри на себя! Тень!»

Елена попыталась улыбнуться, но получилась гримаса. «Максюша… он вчера беспокойный был. Хочу с ним побыть. День сегодня… солнечный». Она кивнула на окно, где сквозь грязные стекла пробивалось бледное мартовское солнце.

«Солнечный! – Катя фыркнула. – Ты лучше посмотри, какая ты! Синяки под глазами – как фиалки! Дрожишь вся! Иди домой! Поспи! Максимушка не убежит. Он здесь. В тепле. За ним присмотрят». Катя ткнула пальцем в сторону палаты. «А ты свалишься – кто ему тогда нужен будет? А?»

Слова «кто ему тогда нужен» ударили Елену прямо в сердце. Тот самый страх. Страх, который не давал ей спать по ночам, гнал в автобусы, заставлял терпеть боль. Страх перед «тогда». Она посмотрела в палату. Максим лежал, его глаза были открыты, смотрели в потолок. Казалось, он не замечал ни ее, ни Кати. Но она знала – он чувствует ее присутствие.

«Я… я посижу немного, Катюш. Часок. Почитаю ему. А потом… потом пойду. Обещаю». Голос Елены звучал жалко, вымаливающе.

Катя вздохнула, махнула рукой. «Час! И домой! Слышишь? И чтобы я тебя больше сегодня не видела! Иначе сама вызову соцработницу, пусть тебя по голове погладит за героизм!» Угроза была пустая, но сказана с такой заботливой злостью, что Елене стало чуть легче.

Она вошла в палату, подошла к кровати. «Привет, солнышко», – прошептала, беря Максима за руку. Его пальцы слабо сжались в ответ. Или ей показалось? Она села, достала книжку. Но читать не могла. Слова Кати звенели в ушах: «Ты свалишься… кто ему тогда?» Перед глазами стоял образ ПНИ – холодные стены, переполненные палаты, чужие руки, которые будут его кормить, мыть, но не будут любить. Не будут знать, что он любит слушать про медвежонка. Не будут видеть эту тень улыбки в уголке рта. Не будут чувствовать его доверие, его хрупкую связь с миром.

Она смотрела на его лицо. Такое беззащитное. Такое родное. Ее жизнь, ее смысл, ее крест. И ее тюрьма. Любовь и отчаяние смешались в один клубок, который душил ее. Она положила книгу, прижалась лбом к его руке. «Что же нам делать, Максюша? – прошептала она так тихо, что услышать мог только он, да и то – чувством, а не слухом. – Как маме не сломаться?» Ответа не было. Только его ровное, чуть хрипловатое дыхание и далекий гул хосписа за дверью. Она сидела так долго, забыв про «час», забыв про все. Пока Катя не заглянула снова, хмурая, но уже без гнева.

«Ну все, героиня. Марш домой. Или я тебя сама на такси посажу?» – Катя взяла Елену под локоть, помогая подняться. Ноги Елены подкосились. «Вот видишь! Еле стоит!»

Елена позволила себя вывести. У порога палаты она обернулась. Максим смотрел ей вслед. Его взгляд, казалось, спрашивал: «Ты уходишь?» Он всегда спрашивал. «Я вернусь, сынок. Завтра. Обязательно», – прошептала она. Но сегодня в ее голосе не было прежней уверенности. Была только усталость и тот самый, гложущий страх. Страх перед «тогда», который теперь шел с ней рядом, как тень.

Комната была неестественно чиста. Светлана вымыла пол, вытерла пыль, убрала осколки. Даже открытка с котятами висела ровнее. Олеся спала в своем манежике, утомленная ночным криком. Настя сидела на одеяле, тихо раскачиваясь. Алексей молчал. Он сидел на кровати, смотрел в стену, но не пил. Его молчание было страшнее крика. Оно висело в воздухе, тяжелое, угрожающее.

Светлана металась по комнате, делая бессмысленные движения – поправляла уже ровно висящее полотенце, перекладывала памперсы. Она ждала. Ждала звонка от Ольги. Ждала прихода Валентины Петровны. Ждала… конца. Какого-то конца. Любого. Лишь бы это закончилось.

После звонка тети Ольги ее охватила странная апатия. Страх был, но он был глухим, далеким, как боль в онемевшей конечности. Главное чувство – стыд. Стыд перед тетей. Перед детьми. Перед собой. Стыд за эту грязь, за этот крик, за свою слабость, за то, что она родила их такими, за то, что не может быть матерью, за то, что боится мужа, за то, что… живет. Она была ошибкой. Ее жизнь – ошибка. И ее дети… Они были живым воплощением этой ошибки.

Она остановилась возле Насти. Девочка монотонно качалась. Светлана опустилась на колени, осторожно положила руку ей на голову. Волосы Насти были тонкими, мягкими. «Прости, – прошептала Света. – Прости, что я твоя мама». Настя не реагировала. Ее мир был надежно защищен стеной аутизма и ДЦП. Светлана завидовала ей. Завидовала этой недоступности.

Вдруг Олеся завозилась в манежике, издала кряхтящий звук – предвестник нового крика. Сердце Светы упало. «Нет… только не снова…» Она бросилась к ребенку, схватила на руки. «Тише, Олечка, тише, мама тут…» Но девочка уже набирала воздух, ее личико краснело. Светлана закачала ее, зашипела, запела сбившуюся колыбельную – все напрасно. Пронзительный, раздирающий душу крик заполнил комнату.

Настя замычала громче, ее раскачивание стало резче, хаотичнее. Алексей резко повернулся. Его лицо исказила знакомая гримаса злобы. «Опять?! – зарычал он. – Я же сказал – заткни ее! Любой ценой!»

Светлана, прижимая орущую Олесю, метнулась к двери. «Я… я выйду! На улицу! Может, воздух…» Но Алексей встал, перегородил ей путь.

«Куда?! Чтоб все слышали?! Чтоб Валентину вызывали?! – Он шагнул к ней. Глаза были безумными. – Заткни. Ее. Сейчас!»

«Я не могу!» – взвыла Светлана в ответ на крик дочери. Отчаяние придало ей сил. Она попыталась протолкнуться мимо него к двери. Алексей схватил ее за плечо, резко дернул. Светлана вскрикнула, Олеся выскользнула у нее из рук.

Все произошло за долю секунды. Ребенок, завернутый в пеленку, упал на пол. Не на ковер. На жесткий линолеум. Раздался глухой удар, а потом – на секунду – абсолютная тишина. Олеся перестала кричать. Ее глаза широко раскрылись от шока и боли. Потом раздался новый, нечеловеческий визг, полный животного ужаса.

Настя забилась в углу, завывая. Алексей замер, смотря на орущего на полу ребенка, его лицо было искажено не злобой, а внезапным, диким страхом. Светлана стояла, как парализованная. Она смотрела на Олесю, на ее маленькое тельце, дергавшееся в истерике, и понимала, что это – точка невозврата. Не просто ее ошибка. Ее преступление. Нечаянное. От безысходности. Но преступление.

Она рухнула на колени, подхватила Олесю, прижимая к себе, зажимая ладонью рот, пытаясь заглушить этот ужасающий крик, который теперь звучал как обвинение. «Тихо, тихо, солнышко, мама тут, прости, прости, прости…» Она сама завыла, качаясь вместе с ребенком на грязном полу. Цикл брошенности и боли замкнулся с жуткой силой. Теперь она была не просто жертвой. Она была тем, кого всегда боялась – матерью, которая не уберегла. Которая уронила. Которая сломала. И не только ребенка. Все. Себя. Алексея. Их жалкое подобие семьи. Все рухнуло с этим глухим ударом о линолеум.

Алексей отступил к своей кровати, сел, опустив голову на руки. Его плечи затряслись. Но это не были слезы раскаяния. Это были слезы ярости и страха за себя. Он понимал. Понимал, что теперь – конец. Валентину Петровну вызовут обязательно. Милицию, возможно. Детей заберут. Его – может, тоже, за халатность, за соучастие в чем-то страшном. Интернат отвернется. Он снова станет никем. Обитателем самой дальней, самой страшной палаты. Его иллюзия «нормальной жизни» разбилась вдребезги вместе с криком его дочери. И виновата была Света. Всегда Света. И эти дети. Эти проклятые дети.

Кабинет в органах опеки был маленьким, заставленным папками, пропахшим бумажной пылью и дешевым кофе. Женщина за столом, представившаяся Ириной Викторовной, смотрела на Ольгу поверх очков. Взгляд был устало-профессиональным, без сочувствия.

«Ну что, Ольга Сергеевна? Приняли решение?» – спросила она, пододвигая к Ольге папку с документами. «Ситуация, как вы понимаете, экстренная. Родители… не справляются. Угроза жизни и здоровью детей. Факты есть». Она не уточняла, какие факты. Ольга не спрашивала. Она и так все знала. Крик Олеси в трубке. Глухой удар, который она почти услышала в своем воображении. Отчаяние Светы.

Ольга смотрела на бумаги. На строки, где нужно было поставить подпись. Взять на себя. Временно. До определения… чего? Судьбы? Будущего? Будущего не было. Было только «сейчас» и этот страшный выбор.

Она вспомнила фотографию сестры. Ее смех. Ее просьбу: «Присмотри за Светой». Она не присмотрела. Теперь Света сломалась. И сломала своих детей. Кто присмотрит за ними? Детдом? Спецотделение? Это было не присмотром. Это было списанием. В лучшем случае – конвейером ухода без любви. В худшем…

Ольга подняла глаза на Ирину Викторовну. «А если… если я не смогу? Если… не справлюсь?» – голос ее дрожал.

Ирина Викторовна вздохнула, сняла очки. «Ольга Сергеевна, честно? Никто не справляется с таким. Это адский труд. На всю жизнь. Государственная поддержка… – она махнула рукой, – вы знаете, какая. Но… это родные дети. Племянницы. И альтернатива…» Она не договорила. Пожала плечами. «Выбор за вами. Но выбирать нужно сейчас. Дети в интернате. В медпункте. Младшую осмотрели. Ушиб, испуг. Но если оставить их там… в этой среде…» Она снова не договорила. Но Ольга поняла. Спецотделение. Или что-то хуже. Алексей. Света, сломленная окончательно. Повторение падения.

Ольга посмотрела в окно. Серое небо. Мелкий дождь. Такой же, как вчера. Как всегда. Мир не менялся. Менялись только жертвы его бездушия. Она была следующей на очереди. Но эти девочки… они уже были в очереди с рождения. С самого начала. Без шанса.

Она взяла ручку. Тяжелую, неудобную. Подпись. Простая загогулина. Но она означала конец. И начало ада. Она поставила ее. Твердо. Неожиданно для себя.

«Я… заберу их. Сегодня. Если можно».

Ирина Викторовна кивнула, не выражая ни радости, ни сожаления. Просто констатация факта. «Хорошо. Оформляем. Вам нужно будет заехать в интернат с нашим представителем. Забрать вещи детей. Их медицинские документы. И… самих детей». Она произнесла это так, будто речь шла о передаче мебели.

Ольга слушала инструкции, кивала. Внутри была пустота. Тишина после взрыва. Страх никуда не делся. Ужас перед будущим – тоже. Но был еще… странный, крошечный, почти неощутимый толчок. Не надежды. Не любви. Ответственности. Грубой, неумолимой. Как камень на шею. Но ее камень. Ее крест. Она не спасет мир. Не спасет даже этих девочек, наверное. Но она подала им стакан воды. Хотя бы попыталась. В этом мире, где никто не подает стакана воды, это уже было что-то. Пусть это «что-то» убивало ее собственную жизнь. Она подписалась под этим. Буквально.

Она вышла из кабинета опеки. Дождь моросил. Она стояла на ступеньках, глядя на мокрый асфальт, машины, спешащих людей. Где-то в этом городе Елена везла Максима в хоспис. Где-то Анна смотрела в окно и думала о своем стакане воды. Где-то Светлана рыдала над упавшей Олесей, а Алексей дрожал от страха. А она, Ольга, только что подписала себе приговор. Идти в интернат. Забрать двух маленьких калек. Привезти их в свою маленькую «однушку». И попытаться… жить. Или выживать.

«Кто подаст стакан воды?» – пронеслось в голове. Она горько усмехнулась. Теперь этот вопрос был не про нее. Она должна была подавать. Двум маленьким девочкам. До конца. Какой бы этот конец ни был. Она достала зонтик, раскрыла его против мелкого, назойливого дождя. И пошла ловить такси. В ад. По собственному выбору. Самый страшный выбор в ее жизни.

Глава 5: Точки Разлома

Такси высадило Ольгу у ворот интерната. "Цветок Жизни". Название казалось злой насмешкой. Высокий забор с колючей проволокой, унылые корпуса из серого бетона, выцветшие занавески в окнах. Воздух пропитался не просто запахом дезинфекции и каши, как вчера в хосписе, а чем-то тяжелее. Запахом безнадежности, немытого тела, подавленной агрессии и тоски. Вечностью несчастья.

Ее встретила та же Ирина Викторовна из опеки, лицо каменное, и Валентина Петровна, заведующая. Лицо Валентины Петровны было натянутым, в глазах – не сочувствие, а раздражение и усталость от лишних хлопот.

«Пойдемте, Ольга Сергеевна, – сказала Валентина Петровна резко, не протягивая руки. – Дети в медпункте. Со Светланой… вы можете увидеться. Кратко. Она не в себе».

Коридоры были пустынны в это утреннее время, но звуки доносились из-за закрытых дверей: монотонное мычание, резкий вскрик, приглушенный плач, громкий, нечленораздельный голос кого-то из персонала. Стены, выкрашенные когда-то в веселые цвета, облупились, покрылись грязными разводами на уровне рук. Ольгу охватил физический ужас. Здесь выросла Света? Здесь растут Настя и Олеся?

Медпункт. Небольшая комната с кушеткой, столом и шкафчиком с лекарствами. На кушетке сидела Светлана. Она казалась маленькой, ссохшейся. Лицо было опухшим от слез, глаза – огромными, пустыми, как у загнанного зверька. Она держала на руках Олесю, плотно закутанную. Ребенок был тих, но дышал неровно, прерывисто. В углу комнаты, на полу, на расстеленном одеяле, сидела Настя. Она раскачивалась, уткнувшись лицом в колени, издавая тихое, монотонное «мммм… мммм…». Она была одета в чистое, но слишком большое платье, ноги в памперсе неестественно вывернуты.

«Света…» – прошептала Ольга, подходя.

Светлана вздрогнула, подняла на нее глаза. В них не было узнавания, только животный страх. Она прижала Олесю крепче.

«Тетя… не отдавай их… не отдавай…» – голос был хриплым шепотом, полным такой бездонной мольбы, что Ольгу передернуло. «Я… я не хотела… она упала…»

«Светлана, – вмешалась Валентина Петровна строго. – Решение принято. Ольга Сергеевна забирает детей временно. Для их же блага. Вы не справились. Факт налицо». Она кивнула на Олесю. На лбу у девочки, чуть ниже линии волос, виднелся небольшой синяк, страшный в своей обыденности на таком крошечном личике.

Света замотала головой, запричитала: «Нет… нет… я исправлюсь… Алексей… он больше не будет…» Но в ее глазах не было веры в свои слова. Было только отчаяние и стыд. Глубинный, сжигающий стыд матери, допустившей недопустимое.

«Где Алексей?» – спросила Ольга, оглядываясь.

«В изоляторе, – холодно ответила Валентина Петровна. – На время разбирательства. Чтобы не мешал. Вещи детей собраны». Она указала на два жалких пластиковых пакета у двери. Один побольше – с какими-то тряпками, пачкой памперсов. Второй, маленький – с бутылочками, соской, упаковкой смеси.

Ольга подошла к Насте. Осторожно коснулась ее плеча. «Настенька?»

Девочка не реагировала. Раскачивание не прекратилось. Ее мир был герметичен. Ольга попыталась заглянуть ей в лицо, осторожно приподняв подбородок. Пустые, ни на чем не фокусирующиеся глаза. Слюна текла по подбородку. Ольга почувствовала приступ тошноты. Это реальность. Это теперь ее реальность.

«Надо ехать, Ольга Сергеевна, – торопила Ирина Викторовна. – Дети устали».