Князь-раб. Том 1: Азъ грѣшный

На следующий день Деркем, когда и Чередов не утерпел, а стал расспрашивать: «Как же так? Человека за всяк – просто собакам выбрасывают?» – ответил спокойно, давая понять, что ничего необычного не произошло:

– Если умер ребенок – не надо хоронить в землю. Его душа полетает по свету и попросится снова к отцу, к матери. И плохой ребенок может снова родиться. И снова умрет. Зачем такой? Надо обидеть плохого покойника, чтоб душа его не возвращалась. Так у нас всегда было.

Деркем ушел, а Чередов настолько был ошарашен отношением калмыков к покойникам, что даже спросить забыл, когда дадут отповедь на поданный контайше лист. Бородихин не удержался и принялся рассуждать вслух:

– Вот, вишь ты, у них душа летает после смерти. У нас насовсем улетает, а ихняя дом знает, к возврату стремится. Чудно! Как это я – поживу, поживу, помру, а потом снова нарождаться буду? Нет, такого со мной не станется. Моя душа в раю навечно поселится. А перед тем как ей там поселиться, душа моя, хоть я пока и не помер, летает кажин день над Иртышом. И вот уже вроде бы она, Тара наша, рядом, вот уже и над бором, и над ериком пролетаю, вот-вот поскотину миную, и дом мой в посаде вижу… А проснусь – все ваши рожи рядом да калмыцкое гаркатанье вокруг. Опостылело мне такое посольство.

…Уже на излете февраля, когда урга на Или стала постепенно оживать, ставка возвращалась из долины Хоргоса, Деркем повел Чередова к зайсанам, собравшимся на гулган в большой белой юрте, недавно поставленной у глиняного дворца контайши. Деркем назвал весь гулган Поименно: Чинбиль, Болован, Родой, Абага, Абаши, Бунчюк, Шара, Донжин. Киргизских выделил особо – Сонжюр и Ботю. Переговоры были короткими. Чередову сказали, что выходил их зайсан Духе со своими людьми под Кузнецк, под Томск и под Красный Яр разобрать обиды, почему урусы их ясашных людей утесняют. Но разыскать обидчиков не смог, а потому и воевал городки, людей по селам под Кузнецком брал, но отпустил. А что тот городок на Катуни и Бии сбил, спалил – то городок этот поставлен на контайшиной земле. Духе его разорил, и внове ставить его зайсаны не дадут.

Чередову передали небольшой свиток, где калмыцким письмом были отписаны контайшины слова губернатору Гагарину. Отповедь показалась Чередову короткой, но по-калмыцки он читать не умел, и Петров их письма не ведал тоже. Напоследок Чередов напомнил о Скорнякове и Зеленовском. Зайсаны дружно приговорили: ружейный мастер – теперь подданный Великого хунтайджи, его мы не отдадим, а Скорнякова забирайте вместе с его лошадьми.

Но и после беседы у зайсанов не вдруг покинул Чередов опостылевшую ургу. Пришлись ждать, пока откроется перевал Музарт и станут проходимы Джунгарские ворота – единственная узкая щель в горной цепи, отгородившей Малую Бухарию от Семиречья. Только в последней десятке мартовских дней тобольское посольство двинулось в горы, сопровождаемое все тем же Деркемом и еще двумя торговцами. Караван получился изрядный – калмыцкие купцы шли в Тобольск с тюками китайки и табака, зеленого чая и мягкой рухляди, собранной с подъясашных карагайских жителей и степных охотников, промышлявших волка, лисиц-белодушек и красных. В особых вьюках покачивались на верблюдах золоченые китайские кумганы. Перед самым выходом Деркем, как бы ненароком, постарался известить Чередова, что он везет на тобольский торг. Уже изведал калмыцкий купец, как дойдет дело до тарской таможни, так и потребуется покровитель. А уж если такому человеку, как Чередов, доверяют царские письма возить к самому хунтайджи, то в Таре он – не просто казачий бакши. Скажет свое слово, и никто не тронет деркемовских тюков с товаром.

Трудно перевалив Музарт, караван надолго застрял в урочищах Чаган-Узуна. По окрестным калмыцким улусам носились всадники, собирая воинов, – киргиз-кайсаки подступили к горам. Весь май просидел Чередов на Чаган-Узуне – никого в путь не выпускали. И вот потянулись к калмыцким улусам, поднимаясь от низовий, вереницы пленных кайсаков. Джунгары праздновали победу. Однако же и воинская удача не успокоила распорядителей каравана. Посольству и торговцам была выделена охрана в сто конных калмыков и столько же теленгутов. Вооруженные всадники провели караван опустошенной степью, даже пастушьих кочевок не встречалось. Охрана покинула Деркема и Чередова только на берегу Иртыша.

Вид каменистого правого берега Иртыша, заросшего красноствольными соснами, вызвал у казахов вздох облегчения – ну вот и дома почти, родным повеяло. На подходе к Семи Палатам, где караван собирался стать на дневку, Чередов рассудил: ордынские места миновали, кайсаки сюда после побоища не выйдут, на правом берегу – телеутские кочевья. Их, телеутов, не перестают доить алманщики контайши. Не ровен час, придется встретиться с большой откочевкой телеутов, авось удастся разойтись миром, все же посольство, да еще от контайши. А коли так, то ради чего ему, Чередову, тащиться рядом с верблюдами Деркема? От Иртыша надо идти наособицу от каравана, идти скорой рысью – душа вперед коня летит! Как только вышли к месту дневки, Чередов с толмачом подъехал к Деркему и объявил: дальше посольство пойдет само по себе, а торговцы – сами по себе. Посольству в Тобольск раньше надо поспеть.

– Ты, Деркем, вдругорядь идешь в Тобольск. Дорога известна. Давай мимо Тары токмо не проходи. Коли разминемся, я тебя сыщу в Тобольском, на Посольском дворе. – С этими словами Чередов уже было тронулся к плавежу через Иртыш, но, оглядев своих, не досчитал Бородихина.

– А этот вертун где?

– Да он все обочь того верблюда ехал, на котором Деркемова женка качается, – хохотнул Немтинов. – Ишь, кобелина, не считается, что муж рядом, все ей какие-то знаки подавал. И то – по бабе стосковался.

– Все стосковались! Вот я ему покажу и Деркемову женку, и кузькину мать! – озираясь по сторонам, пригрозил Чередов.

Нетерпеливее всех ждал переправы Кузьма Скорняков. Ему все еще не верилось, что он через несколько дней будет среди своих, где-нибудь за стенами острога или крепости, а самое большее – через месяц доберется до Тобольска. Самарец первым спустился к воде и ждал остальных, неотрывно глядя на правый берег. Конь под ним разбрызгивал копытами звонкую гальку, словно понимая седока, всю его дрожь улавливая чутким телом.

Бородихин появился совсем не оттуда, куда поглядывал раздраженно глава посольства. Андрей вывернулся из-под невысокого яра, подступавшего к Иртышу, и по мокрому бечевнику поскакал к своим.

– Я подумал, вы прямо к Палатам, – оправдывался он. – Я вас там ждал. Какой чемер вас тут к берегу прижал?

– Щас будет тебе чемер, как выстелю кнут по хребтине! – взъярился Чередов. – Где тебя носит нечистая? Или в тебя взаправду чутхур вселился! – ругался голова. – Плавиться на ту сторону надо, а его след простыл.

…Вечером на том и другом берегах Иртыша горели костры. На левом горело несколько, цепочкой – караванные, калмыцкие, на правом – один, казачий. Между огней, обозначавших во тьме ширину реки, плескалось и перекатывалось ее просторное тело, устремленное к северу. Огни не досаждали реке – наоборот, в ней как бы прибавилось свету. К отражению звезд добавилась пляска калмыцких огней и одного русского костерочка. Река знала: небесные высокие огни и эти, взошедшие над берегом всего на одну ночь, кочевые, к утру исчезнут, угаснут, и будущей весной, а может быть, уже и этой осенью в высокую воду она смоет кострища, девственно очищая свое ложе для каких-то новых путников.

Казаки, нахлебавшись густого кулеша, приправленного бараньим салом, допивали чай. Каждый молча в себе переживал возвращение на берег, где их, наверное, уже никто не тронет, не повяжет, никто не будет назойливо ехать рядом. Выговаривался только самарец Скорняков:

– У нас на Волге не то. Волга – она пошире. Правда, боры есть такие же красивые, как здеся. Я только глянул на утесы по берегу, еще издали только увидел, так и Жигули свои вспомнил. Здеся таких нет. У нас столбами! На них с воды глянешь – шапка падает. А как наверх заберешься да посмотришь – Самару видать!

– Куликуешь, как тот кулик, – беззлобно прервал самарца Бородихин. – Иртыш тебе, вишь, не нравится. Он тут еще молодой, да еще не в силе. Он заматереет, как с Тоболом сойдется. Вот там и посмотришь – в Тобольском, с Троицкой горы. Только смотри, как зайдешь на гору, вниз недолго заглядывайся, а то полетишь вперед шапки. Долго до воды лететь. Костоправов в Тобольском мало, а тебе надо берегчи кости-то, чай, до Самары долго-долго еще странствовать…

– Да не дольше, чем в орде мытарили. И с вами в калмыки угодил – год прибавь.

– Нешто их у вас на Волге нету калмыков? Я слыхивал, там, на Волге, хан Аюка. Он какой-то сродственник тому контайше, к которому мы ходили. Аюка хоть и под рукой нашего царя ходит, да слышал я, что народец у Аюки коварный. А хошь, я тебе грамотку дам на случай?

– На какой случай?

– Ну, попадешь в полон к своим калмыкам ал и еще как, а у тебя грамота! Скажешь, от контайши в самой Урге получена, именная. Вроде как на беспрепятственное житье в любом ихнем улусе…

– Нет таких грамоток! Врешь!

– А это видал? – Бородихин выхватил из-за пазухи узкий свиток и прихвастнул: – Золотом писана.

– Ну-ка, ну-ка, что там за грамотка? – приподнялся на локте Чередов.

– Да так… – попытался спрятать свиток Бородихин.

– Покажи! – с угрозой проговорил Чередов.

Бородихин молча протянул свиток.

Казачий голова с хрустом развернул сухой пергамент, подаваясь всем телом к огню. Поглядел недоуменно на золотистые знаки, побегал глазами в дебрях непостижимых завитков и, не зацепившись хотя бы за один разумом, позвал:

– Петров! Погляди.

Петров ткнулся носом в лист и вернул его Чередову. Тот уставился на Бородихина.

– Ты где его взял?

– Контайша на проводы дал, – шельмовато осклабился Бородихин.

– Андрюшка! Быть тебе поротым. Вот те крест! Как в Тару воротимся – так на козла распну под розги. Где взял? Откуда свиток?

– Это ему женка Деркемова любовь свою так изъяснила, – подъязвил Немтинов.

– Цыц! – одернул его Чередов. – Я прямо тут могу лозы в спину всыпать. Андрюшка! Где взял?

Дело принимало нешуточный оборот. Бородихин теребил пояс, глядя в сторону, выдавил:

– Где да где… зарядил одно. В кумирне взял.

– В какой кумирне?

– На той стороне, где калмыки еще о прошлый год молились. В палатах. Я ж туда вперед всех выехал.

– И что ты там еще напакостил?

– Да ничего я там не напакостил. Там грамоток – ворох! Я одну взял.

– Зачем взял?

– Так просто. Писано больно красиво. Я таких и не видел отродясь.

– И не увидишь, – захрустел пергаментом Чередов, пряча его в кожаный чехол, где лежало письмо контайши к Гагарину.

– Эх, дурак я, дурак! – тоскливо воскликнул Бородихин, заваливаясь на спину и глядя в звездное небо. – Вот приедем в Тару, в Тоболеск, может, случится поехать. Пойду я на любой кружечный двор, а лучше в кабак «Притык», подойду к целовальнику и скажу ему: «Дайка мне двойного вина, больно я по нему соскучился, пока у контайши гостевал, поелику не пьет контайша сам и другим вокруг себя не велит». И только-только целовальник свое нюхало наглое для насмешки надо мной поднимет, дескать, где тебе, маломерку, до контайши, тут я ему прямо к носу эту грамотку и представил бы. Смотри, мол, темень ты кабацкая, чево мне контайша как ближнему приятелю прописал, для меня как для лучшего друга золота не пожалел. И тут, глядишь, целовальник, может статься, тоже вина бы задарма не пожалел. И стал бы я гулять, как полагается казаку после похода.

* * *

До Калбасунской башни, по расчетам Чередова, оставалось два-три дня ходу. Жара стояла в белесой степи крепкая, лето было в самой силе. Чтобы не изнурял июльский зной, выезжали до восхода, а когда солнце выкатывалось в зенит и замирало там, отлеживались в прибрежном тальнике, чтобы через час-другой снова не оставлять седла до полных сумерек. В одну из таких дневок, перед тем как нырнуть в благодать тенистого куста, Немтинов вышел на суглинистый яр оглядеться. Вернулся не сразу и между прочим обронил:

– Совсем недалеко впереди нас кто-то берегом идет.

– С чего ты взял? – лениво спросил разморенный Чередов.

– Саженей сто отсюда – балка. Там кострище свежее. Земля горячая.

– На таком пекле все горячее.

– Да нет. Костер в устье ручья жжен, земля под золой не остыла, головешки еще шают.

– Наверстаем. Что там за люди, посмотрим, – позевывая, заключил Чередов.

В нем еще не проснулся тот бывалый доездчик, которого воспитала сторожевая служба. Сейчас ему хотелось одного – развалиться на этой тихой степной земле и наконец-то отдохнуть душой от постоянного стеснения, которое он испытывал, пребывая в ставке контайши да и пока шел под охраной. Погружаясь в дрему, почему-то вспомнил недавние мечтания Андрюшки Бородихина у иртышского плавежа: «…и стал бы я гулять, как положено казаку после похода». Да-а-а… Погулять – не глупо. Погулять – дело молодое. Да и ему, Чередову, должен ведь быть какой-то роздых за исполненный выезд в контайшины улусы, в ставку контайши. А может, и добавка в жалованье за удачное посольство будет… Или мне добавку придется самому учинить, как пойдут через Тару калмыцкие торговые люди? А пойдут они теперь чаще – царь позволил. Пойдут не пойдут, но пора напомнить губернатору, что обещал мне место повыше казачьего головы. Посмотрим, чем князь пожалует…

Тени от тальника поползли по береговому откосу. Казаки ополоснули в реке вспотевшие лица, двинулись вдоль обрыва – у воды хоть малая пощада от зноя.

Ночевать остановились у начала глубокой излуки Иртыша. Когда вовсе стемнело, Немтинов вылез на обрыв и позвал Чередова:

– Я ж тебе говорил, вон они… – указал он рукой на мерцающий огонек.

Чередов спустился к табору и объявил:

– Завтра пойдем без дневного спанья – узнаем, кто там так проворно поспешает.

На следующий день казаки заметили впереди идущих задолго до вечера. Пять всадников шли вдоль берега, не поднимаясь на уступ. «Раз они идут бичевником, значит, хоронятся под берегом, – размышлял Чередов, – боятся, чтоб со степи кто не увидел. С той стороны опаски никакой – тут через Иртыш вдруг не переправишься». Не теряя из виду всадников, шли следом за ними до вечера, а когда неизвестные уже расположились табором, выехали чередовские казаки прямо к огню.

– Здорово ночевать, – сказал нарочито спокойно казачий голова.

– Спаси Бог. Милости просим к нам, – ответил старик, помешивая в котелке. – На наше счастье, спопутчиков Бог послал?

– Куда вам попутно? Да и откуда вы?

– С промыслу, милый, с промыслу. А вы?

– Да ты что, дедок, али не видишь, доезд береговой, – высунулся на свет Бородихин.

– Уж больно далеко вас занесло… – неопределенно сказал старик.

Спутники его молчали.

– Э-э-э, отец! Да разве для казака такой путь – далеко? Через день, глядишь, и Калбасунская башня высунется, а там и Ямыш-озеро недалече, – развьючивая коня, поддержал разговор Чередов.

Старик, пожалуй, был не очень к тому расположен. А на вопрос: «А чево промышляли-то?» ответил уклончиво:

– Да так…

– Так он и есть так, считай, что ничего, – допытывался заигрывающим голосом Чередов.

– Соль в степи приглядывали.

– Аль ямышевская не солона?

– Солона-то солона, да вроде как и на ее ноне подать наложили. А нам не по копейке этакое наложение. Раньше задарма пользовали озеро.

– Ну, так что же в степи? Нашли соль?

– Набрели на одно малое блюдечко – сажен сто поперек будет. Есть соль да вроде горчит чуток.

– А не врешь, что горчит? Старик промолчал.

Ужинали казаки отдельно. Спали тоже чуть поодаль от артельщиков, но за ночь дважды менялся караульный, которого Чередов нарочито выставил у костра. Утром казачий голова подошел к промысловым.

– Ну-тко, отец, покажь мне своих молодцов, дай-ка, я погляжу, что за птицы у меня по степи летают? – И он обратился ко всем сразу, приказывая: – Рукава закатайте до локтя и руки мне вот так, чтобы запястье со всех сторон, показывайте.

Артельщики вначале не поняли, зачем это. Но старик смекнул.

– Ты, видать, беглых рекрутов ищешь?

– Молодец, старый! Их самых.

– Дак у моих робят – ни синь пороху! Никто им крестов рекрутских на запястьях не выкалывал. Мои робятки порохом не тертые.

Молодые русобородые парни стояли понуро, покорно обнажив руки до локтя.

– Откуда ж они будут, твои робятки? Ты вчерашний вечер смолчал на такой вопрос. Да и сам ты откуда, старик?

– Все Коркинской слободы.

Не обнаружив у артельщиков наколотых крестов, которыми в России с петровских пор стали метить рекрутов, Чередов вроде бы пообмяк и переспросил примирительно:

– Коркинские, говоришь?

Старик осенил себя крестом.

– Вижу-вижу, что коркинские, – удовлетворенно произнес Чередов, – там вас, двуперстников непуганых, много собралось.

– Каждый человек по совести своей печется о блаженстве Божьем, – смиренно ответил старик. – Что ж такого, что двуперстники?

– Да, для дела не помеха. Токмо дело ваше мне зело как непонятно. Шибко далеко за солью вышли. А может, и не соль промышляли?

– Как бы тебе сказать. Да ведь и ты со своими заединщиками не больно-то похож на казачий доезд, – возразил старший артельщик. – Ни пики, ни сабли. Какой же доезд?

– Эвон ты как! – насупился Чередов. – Ну-ну. Будет вам и пика, будем вам и сабля, только до Тары дойдем, а паче Тары в Чернолуцкой крепости разберемся, какие вы коркинские. Сбирайте свои манатки, дальше пойдете с нами.

И тут холодные темные глаза Чередова натолкнулись на взгляд пронзительный. Синеглазо смотрел на него молодой артельщик. Как будто дохнуло тем ясным небом, что осеняло горную высь там, перед хребтом по пути в Джунгарию. На Чередова в упор смотрел парень лет двадцати. До светлой желтизны выгоревший чуб прикрывал его лоб, молодая борода сбегала по скулам к воротнику рубахи – парень смотрел исподлобья, уперев подбородок в грудь.

– А ведь я тебя, дядя Иван, помню, – тихо сказал он, не отводя взгляда от Чередова.

– Где ж, милок, мы с тобой сустретились?

– Лет семь назад приезжали вы со своим братом, дядя Яков его зовут, были в нашей слободе. И говаривали тогда, что тарские казаки ни за что не станут носить немецкого платья и бород стричь не станут. Говорили и осеняли себя двуеперстно…

– И как же твоя фамиль, коли ты такой памятливый? – с издевкой спросил Чередов, припоминая все, что говорил молодой артельщик.

– Костылев. Степашка Костылев.

– Ну вот что, Костылев Степашка. Не тебе надо мной разыскивать. Чай, говоришь ты с казачьим головой Тары. И я каждой встречной сопле ответствовать не должен. Сбирайтесь! И чтоб все время ехали впереди, на виду чтоб ехали.

Чередов долго приглядывался к неожиданным спутникам, убеждаясь, не соль они искали в степи. Вокруг Коркинской на Ишиме своих озер – хоть огребись солью. Спать ложатся – котомки не просто бросят, а под голову. Котомки тощие, да, видно, непустые, что-то в них веское. И уж так любовно да крепко они их приторочивают к седлам, будто стекло везут. Чередов вырос в Таре, степь знал. Знал и о том, что не первый десяток лет выходят праздные люди за казачьи пикеты, ищут в степи старые бугры и копают их – клады ищут. И находят. Он наблюдал за коркинскими слобожанами и решался: «А не пощупать ли их с золотого боку?» На подходе к Ямышу он поравнялся со стариком и начальственно обронил:

– Приотстанем.

Приотстали.

– В бугры ходили? – пошел в наступление Чередов.

– А хоша и в бугры, – устало ответил старик.

– Что сыскали – подуванили?

– Не много-то сыскалось…

– Так подуванили?

– Давно, еще в буграх.

– Указ о невыезде в степь вам в слободе оглашали?

– Сказывают, был прочётный[14]. А самому слышать не привелось…

– Давай полюбовно. Теперича со мной находки делить будете. Мне – половину.

– Не по-божески.

– Ладно. Я все по-божески улажу. Всех за преступленье против губернаторского указу – в острог. И тогда все на казну отпишем. Гагарин любит степные находки, слыхивал я. Седни придем на Ямыш. Утром чтоб в моем бауле все положено было.

…После полудня показалась речка Преснуха, а на востоке в мареве едва виднелось соляное озеро. Старый табор за целый год, видно, никому не понадобился: шалаши зимой раздавил снег, и они теперь стояли суковатыми скелетами. Как только развьючили лошадей, нахлебались варева, Чередов сказал Петрову:

– Останешься за старшего. Я – к озеру, обернусь быстро. Приглядывайте за промысловыми.

Не без труда нашел он то место, где опустил в воду крест из тальникового прута. Чередов извлек свою памятку. Стекая с креста, застучал по песку рассол, обнявший деревянный остов сияньем искристых крупинок. Крест стал тяжелым и играл на закатном солнце живым светом – соль сияла. Но некогда было любоваться Чередову его красотой – в табор торопился. Уже подъезжая к шалашам, понял: что-то произошло. Растерянность, с которой встретил его толмач, подтвердила опасения.

– Чего ты весь скапустился? – еще не доехав до костра, прокричал Чередов.

– Артельщики ушли…

– Как ушли? Все?

– Двое. Костылев и еще один.

– Куда ж ты глядел? Раззява!

– Они вроде как на водопой да коней искупать в Иртыше. А сами вплавь на ордынскую сторону…

– Где старик?

– Вот он я, – тоже виновато и с готовностью ко всему показался у шалаша старший из промысловых.

– Ты знал, что твои молодцы утекать собираются?

– Ни сном ни духом! – Старик положил крест.

– А почто упустил?

Старик помялся и, наконец, решившись, глянул на Чередова открыто:

– Тебе, господин голова, самому должно сдогадаться…

Никто из казаков не понял истинного значения этих слов, но после них Чередов отстал от старика, напомнив все же:

– Стало быть, решили по закону, по указу… Так-так.

Оставшиеся артельщики ходили, словно в воду опущенные.

Ночью, озираясь – нет ли глаз посторонних, принес старик тряпицу и молча положил ее под бок Чередову. Рука казачьего головы во тьме разлаписто накрыла сверток, а когда шорох стариковских шагов затих, Чередов приподнял припасенное, прикидывая: «Фунта четыре, а то и боле будет… Хорош подкидыш». Прикинул и подгреб «подкидыша» к изголовью. Полежал неподвижно и вдруг заворочался. «А могло быть не четыре, все семь, не упусти этот полоротый толмач Костылева…» – подумал Чередов и долго-долго не мог уснуть.

Артельщики шли с тобольскими посланцами еще с неделю, а затем старик начал проситься на левый берег Иртыша:

– Нам на Ишим править надо. Тут до Коркиной короче: через Тару крюк верст в полтораста.

Чередов согласился отпустить коркинских. На прощание напомнил:

– Костылеву Степашке и его дружку передай: должок за ними. Али сам в Тару доставит, али я к ему в гости наведаюсь. Ступайте с Богом.

…К началу сентября посланцы Гагарина благополучно пришли в Тару. Разбирая дорожный баул, Чередов положил на стол тряпицу с золотыми бляшками, не разворачивая ее. Он насмотрелся на «подкидыша» в степи. Разные мысли крутились в голове на том пьянящем просторе, но ни одной ясной не было. Вслед за золотом он извлек другой сверток, поменьше, в котором лежал его соляной крест. Развернул – и екнуло в груди! Верхняя перекладинка креста надломилась, и ее половинки, словно руки, сникли книзу, едва держась на таловой коре, да и основа креста была совсем нарушена. На изломе в искристой соляной оболочке виднелся слабый остов с коричневатой рыхлой сердцевиной.

* * *

В те дни, когда Чередов с калмыцким караваном спускался с гор, отгородивших Малую Бухарию от киргиз-кайсацкого Семиречья и прибалхашских степей, пославший его к контайше сибирский губернатор был занят делами, на первый взгляд, к Сибири отношения не имеющими. Царь еще одним указом заставил всех царедворцев ставить в новой столице каменные дома, но и в прежних, мазанковых, еще не все обжились. И не во всех петербургских новосвитых дворянских гнездах, от стен которых тянуло болотной плесневелой сыростью и холодом, успел наладиться семейный строй жизни, а уж давай возводи палаты каменные! В хлопоты Матвея Петровича по строительству нового дома поближе к Неве, где позже образовалась Гагаринская пристань, неожиданно вмешивались визиты к самым разным вельможам и по самым разным случаям.

В середине апреля он, выйдя на крыльцо, глянул на усадьбу князь-папы, где рядом с бестолково выстроенными курятниками и поварней возвышалась нелепая хоромина с огромным куполом. На куполе восседал неунывающий Бахус. При виде этой фигуры князя передернуло: голова еще была полна остатками вчерашнего пированья. Царь устроил очередное «некоторое шумство» по случаю прихода в Петербургскую гавань трех купленных в Англии кораблей. Все они – «Арондель», «Армонт» и «Фортуна» – имели на борту по полусотне пушек, и после вчерашнего князю казалось, что он выпил за каждую из них, благословляя каждым бокалом пушечку на русскую службу. А сегодня заседание царевой тост-коллегии должно было продолжаться, это и передернуло Матвея Петровича, но он сошел с крыльца и направился в «Австерию» – царь велел явиться туда. Не пойти Гагарин не мог. Это он – ой как хорошо! – понял на всю жизнь, уразумел еще в Москве, пройдя однажды питейную школу во дворе у князя Ромодановского в Преображенском. Матвей Петрович по какому-то случаю замешкался и припоздал к застолью. Его встречала раскрасневшаяся от вина и жратвы «кумпания» во главе с белым медведем. Встав во весь рост, огромный медведь, выученный охотниками Ромодановского, мелко семенил навстречу Гагарину, держа перед собой на вытянутых лапах серебряное блюдо с огромной чаркой. При каждом шаге медведя из чарки сплескивалось зелье, но и оставшегося в ней любому питуху хватило бы на два приема. А тут все разом надо в себя опрокинуть. Однако не чарка вызвала испарину на лбу Гагарина. Грязное надвигающееся брюхо медведя вонюче телепалось все ближе и ближе, и наконец он замер перед запоздавшим князем, переступая с лапы на лапу. На уровне глаз Гагарина подрагивало в чарке питье и черные медвежьи когти, стиснувшие края блюда. Князь Гагарин уже видел на этом дворе, как отказавшегося принять чарку медведь начинал трепать за волосы. Он представил, как эти грязные когти сорвут с него парик, а там и до живых волос дойдет… И никто не попрепятствует ромодановской потехе, а хохот царя только прибавит веселью дикого восторга. Тогда, стоя перед гогочущей «кумпанией», Гагарин взял чарку и, глядя неотрывно в звериные глаза, опрокинул ее себе на лицо. Медведю было все равно, что водка потекла по щекам и подбородку, по полам камзола. Медведь, исполнив заученное, довольно пал на все четыре и поковылял к рундуку крыльца, а Гагарин, силясь улыбнуться, волочил ноги за медведем. Больше он к царевым застольям не опаздывал.