Князь-раб. Том 1: Азъ грѣшный

И вот русского купчину Худякова, прибывшего в Пекин с очередным государевым караваном, приглашают на беседу в императорский дворец и просят сообщить в Тобольск, а уж там и в Москву о намерении императора Канси направить послов на Волгу. Пропустит ли русский Чагань-хан, так на маньчжурский манер перевели мандарины титул Петра I, китайское посольство на Волгу, к хану Аюке?

С разных сторон света, из разных земель наблюдали за Цеван-Рабтаном Канси и Гагарин, но их мнения о надменности контайши сходились. Гагарина к такому заключению склоняли воеводские доношения. Из Кузнецка писали, что только-только срубили крепостешку на слиянии Бии и Катуни, как явились контайшины люди и после недолгой битвы разорили крепостцу дотла. Чернолуцкий казачий голова с Иртыша доносил, что из тех же «зюнгорских улусов» повадились люди воровски брать алман с барабинских татар. А с кузнецких татар ясак требуют соболями и железом.

В Тобольске такое не задерживалось, вести дошли до царя Петра.

* * *

Тарский казачий голова Иван Чередов вернулся из Тобольска хмурый и неразговорчивый. Долгой отлучки будто и не было, он был вроде как и не рад встрече с домочадцами, мимоходом сунул ребятишкам гостинцы, и те, чутко улавливая настроение вернувшегося батьки, не ожидая привычных забав, отхлынули в кутний угол избы, к матери. Укоряя себя за черствость, молча постоял казак перед занавеской, за которой выжидающе замерла лавина нежности и тоски по отцовским дурашливым словам и шлепкам, где ребятня вопросительно поглядывала на мать – как дальше встреча повернется. И не качнул Чередов занавески, отошел. Поскрипев жестким поясом, повесил саблю на стену – нескоро теперь понадобится, окликнул жену и, глядя в сторону, сказал:

– Вели баню топить. Сбирай мне сухари, мяса вяленого достань поболе да сала. Бельишка исподнего смены три.

Не удивилась жена – мало ли срочных разъездов по Иртышу было, но на всякий случай спросила:

– На Ямыш? Али в степь?

– На Ямыш, – как-то нехотя и вяло ответил Чередов.

Баня приспела к вечеру. Выжидая, пока выдохнется угарный дух, Чередов обошел двор, заглядывая в такие закутки, куда он давным-давно не заглядывал. В сыром, припахивающем плесенью подвале нашарил за дверью кожаную сумку и отнес ее в дом. Проходя двором, отметил: еще над несколькими подворьями, за крепостным палисадом, курились-докуривались дымы. «Ну вот, не четверток подошел, а тара в бани снаряжается…» Чередов посидел в накаленных до звона стенах бани дольше обычного, призывая не раз казака: «Еще поддай, еще охлещи!» Припадая к полку, кряхтел сквозь зубы, ожидая в истоме всем телом каждой горячей волны и жгучей влажности веника. «Экой он сегодня ненасытный, – удивлялся парильщик. – Неужто в Тобольску все бани погорели?» После пятого захода азарт иссяк. Ополоснув голову щелоком, пахнущим березовой золой, Иван окатился из лохани колодезной водой и пошатываясь вышел на низкое крыльцо бани. Уже стояла плотная темь над Тарой, и только чуть повыше крепости, на берегу иртышской протоки, горели костры – у дощаников мелькали силуэты казаков, пофыркивали еле слышно кони.

Против обыкновения, Иван не потребовал после бани двойного[12] вина и молодых грибков, а, наскоро поужинав, подсел поближе к красному углу. Достал из-за божницы кожаную сумку и положил ее перед женой:

– Тут наше нажитое. Я тебе не показывал – случая не было.

– Нынче что за случай? – недоуменно прошептала жена.

– Случай не случай, а все же еду не на заячью охоту. В степи, говорят, больно живо стало. В Казачьей орде люди промеж себя секутся, а ну как мы в это самое «промеж себя» угодим ненароком. Не приведи господь. Одно слово, забери и спрячь. Тут всего-то нажитого – сыновьям коней к службе справить да еще кой-что выкроится.

– Так при чем степь-то, Ваня? Ты ж к Ямышу, говорил, пойдете…

– А не твоего бабьего ума дело, куда пойдем, – отмахнулся Чередов и достал из кожаного баула, побывавшего с ним в Тобольске, узкий сверток. Снял нагар со свечи, развернул хрусткую бумагу и стал читать, чуть-чуть шевеля губами. Он знал, что написанное – не обычное письмо князя Гагарина. Тяжелая отворчатая печать[13] в нижнем углу листа придавала какую-то незнакомую весомость и бумаге, и ему, казачьему голове, дотоле не знавшему никаких государевых забот, кроме береговых доездов до Иртышу. А тут бумага из самой губернской канцелярии гласила: «По указу великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца и по приказу губернатора сибирского Матвея Петровича Гагарина, татарскому казачьему голове Ивану Дмитриевичу сыну Чередову велено ехать из Тобольска в калмыцкие улусы к контайше…»

Иван прервал чтение и взглянул поверх листа. Напротив сидела жена и разглядывала мужа недоуменно. Чередов, однако же, не заметил растерянности в лице жены и снова опустил глаза к листу: «…и как приедет к его улусам, то, не доехав его, контайшина, улуса, послать ему наперед себя толмача с ведомостью от себя и велеть сказать ему, что по указу Великого государя, Его царского преосветленного Величества, губернатор Сибирский князь Матвей Петрович Гагарин прислал к нему, контайше, из Тоболеска с листом его, казачьего голову Ивана Чередова, и он бы, контайша, приказал, где ему, Ивану, его, контайшу, видеть…»

Наконец жена спросила:

– Не в себе ты. Письмо виновато?

– И это не бабье дело, – ответил Чередов и стал сворачивать бумагу в трубочку.

Утром на Иртыше жена Чередова увидела, что к берегу от съезжей избы приближаются три калмыка на своих низеньких лошадях. Казачий голова приветливо поздоровался с калмыками и даже заговорил с одним, ласково называя его Деркемушкой:

– Скоро, скоро все сладится, скоро тронемся в путь.

Тогда и екнуло бабье сердце.

– Ты скажи, Ваня! В калмаки пойдешь?

Он невесело посмотрел в настороженные глаза жены, обнял ее и, плохо скрывая ложь, успокоил:

– На Ямыш-озеро, на Ямыш. Что-то ты вся взметнулась… А ну-ка, закуси губу да смотри весело.

Слова эти не ускользнули от провожавших, и по толпе баб и ребятишек прополыхнула тревога переглядов. И когда семь прогонистых дощаников отурились от берега, когда мужики дружно ударили тяжелыми гребями и приплесок закипел, заходил воронками за кормой последнего дощаника, тут-то и взвыли тарские бабы, осеняя воздушными торопливыми крестами и правый берег, и воду, и все менее и менее различимые лица и спины мужиков. Плач стоял над широкой излукой до тех пор, пока дощаники, удаляясь, не превратились в легонькие, подрагивающие на воде скорлупки. И там, на судах, его тоже слышали до тех пор, пока не сравнялась с верхами сосен тарская крепостная колоколенка.

Выход каравана дощаников на Ямыш-озеро для Тары был делом обычным. Тара посылала туда своих добытчиков, почитай, уже лет сто, с тех пор как оборотистые казачьи разъезды проведали на правом берегу Иртыша богатое соляное озеро. И соль там была добро камениста и чиста. За ней приходили из Тобольска и даже из Сургута и прочих понизовых городов. Да и вся окрестная степь, разметнувшаяся на сотни верст, тянулась конными и верблюжьими караванами к богатой сибирской солонке, которой хватало на всех. Из Тары за солью ходили в конце лета, выждав, когда неуемная жара пропарит озеро, когда можно будет взять пласт подальше от берега, а чем дальше, тем чище будут сиять и переливаться на августовском солнце окаменевшие слоистые глыбы соли. Провожая ежегодный караван за солью, тарские бабы никогда не ревели в голос. На сей раз их насторожили калмыки, или, как тогда их называли простолюдины, калмаки. Кое-кто называл их и зюнгорцами – не привык русский язык к жесткому, как ременный жгут, слову «джунгары». Слово «калмаки» обронила на причале жена Чередова, и бабий переполох истолковал это упоминание на свой лад – утаили мужики правду о том, куда пошли. А вдруг все дощаники вовсе не за солью, снарядились? Иртышу конца краю нет, где лежит его изголов, там никто из тарских не бывал.

Вывершив речную волну до устья малоприметной речки Преснухи, впадающей в Иртыш справа, отоспавшись вволю под навесами на дощаниках, Иван Чередов с пятью казаками не вдруг вышел в степь. Уже и сентябрь присеребрил первыми заморозками посохшую траву на берегу Ямыш-озера, а его спутников, калмыцких посланцев Деркема и Лоузана, все не было. Из Тары они шли правым берегом, к вечеру поспевая в то место, где притыкались к берегу на ночевку дощаники. Но вот за неделю до выхода к Преснухе калмыки сказали, что уходят дальше степью на несколько дней и выйдут прямо к озеру. Миновала неделя, Деркем не появлялся. Тарские мужики каждое утро выезжали к озеру, лезли на отмелые места, бухали ломами по дну – ломали пласт. Уже оставалось нагрузить солью два дощаника. Пять других тяжело приосели в воду, готовые отправиться вниз по Иртышу, а провожатые, чередовские, не появлялись. Казачий голова все глаза проглядел, насмотрелся на левый, низкий, берег, строя догадки: может, люди из Казачьей орды перехватили зюнгорцев? Но левый берег был пуст, безлюден. Чередов слонялся по окрестностям озера, поминая недобрым словом Деркема. В один из вечеров, особенно ясный и тихий, даже ковыль не дрогнет, не шелохнется, даже залетная иртышская чайка не пискнет, засиделся Чередов у озера до самого заката. Сидел на сухом теплом песке, забыв о досаде на зюнгорцев, постругивая таловый прут, срезанный на берегу Преснухи. Давно ушли к палаткам и шалашам добытчики соли, ни звука над озером. И чем глубже в край неба западало солнце, тем явственней и гуще наливалось озеро малиновым цветом. Тяжелая и плотная вода, словно очарованная закатным преображением, была недвижна. Цвет, казалось, издавал еле уловимый звон – до того он был ощутим, что постепенно заполнил уши и поглотил Ивана своим неумолимым нарастанием всего, без остатка. «Господи, и как же такое чудо содеяно?! Ведь в нем нет и малой живинки, а ведь озеро-то живое, замерло, вздохнуть боится!..» – думал, забывшись, Чередов.

И лишь когда последний отблеск заката слабо отразился на лезвии присмиревшего чередовского ножа, тогда и сдул неожиданный ветерок и малиновый цвет и звон, превратив зеркало в мелкую, на глазах тускнеющую серебряную рябь. Иван повертел в руках таловый прут, уже почти в потемках сделал из него маленький крест. Выбрал место, где мужики выломали соль – нескоро сюда с ломиком кто-нибудь вернется, и погрузил крестик в темную воду. «Если крест никто не порушит, вернусь из калмыцких улусов – заберу с собой», – загадал Чередов и уже в прохладной сутеми двинулся к берегу Иртыша.

Еще неделю ходил казачий голова к озеру, уже и крестик его, видный в прозрачной стоячей воде, покрылся крупинками соли, и не подумаешь, что деревянный, а зюнгорцы все не появлялись. Они прибыли, когда Чередов уже решил – завтра сам уйду, без провожатых. Деркем, не слезая с лошади, постегивал камчой по борту дощаника, в котором спал Чередов, и монотонно тянул:

– Айда, Иван… Айда, Иван…

По-русски получалось: «Ай да Иван», и это разозлило Чередова, как будто он виноват, а не «зюнгорец», что две недели псу под хвост выброшено.

Деркем приехал к Иртышу не один. Поодаль, вокруг Лоузана, вертелось на конях человек двадцать незнакомых калмыков, и у каждого была еще и вьючная лошадь. «Эге, – смекнул Чередов, – понятно, где твоя некрещеная морда пропадала». Он разглядел среди конников нескольких барабинских татар. От последней русской крепости в Чернолучье Деркем пошел к востоку степью. И, видно, не впустую сходил – кого успел, объясачил. Какая же ему вера, такому послу? И эти, что пришли с ним, видно, где-то в условном месте ждали Деркема. Вот тебе и купцы-посланцы! Ясак дерут с наших татар. Вслух ничего не сказал казачий голова – уж чему-чему, а учтивости в обращении с зюнгорцами Чередова в Тобольске наставляли долго.

«Этак с тороками, набитыми в Барабе, долго мы до контайши будем ехать», – размышлял Чередов, проверяя свои походные вьюки, подтягивая подпругу. Но, вопреки чередовским ожиданиям, пошли они очень споро. Деркем отделил десяток человек из столпившихся возле огня калмыков, и те, с легкой ноги, взлетев в седло с высокой лукой, затрусили вперед, поджидая казаков. Два дня конного хода по правобережью Иртыша не сулили Чередову незнакомого – он бывал здесь и раньше, знал, что скоро выйдут к Калбасунской башне. Она и показалась вдали на исходе вторых суток. Оплывшее от времени глиняное строение было когда-то капищем для кочевых жителей этих мест, но, видно, это были не калмыки и не барабинцы, потому что и те и другие миновали башню, даже не взглянув в сторону заросших полынью, сглаженных дождями зубцов уцелевшей стены. Калмыки протрусили к берегу и стали устраиваться на ночлег. Рядом разожгли костер казаки Чередова.

– Как же они в седле на одном затуране держатся? – недоумевал молодой казак Андрей Бородихин. – Я с утра – шмат сала да в обед еще шмат. Вечером – варево. А они что же, так на одном толокне да на соленом кипятке до самого своего улуса дотянут?

– Ты днем приглядись – они изо рта курт не выпускают. Насушили им дома этого курта на всю дорогу, – растолковывал Чередов молодому калмыцкие хитрости. – Я пробовал курт, не угрызешь. А им – в сладость. И сыты надолго. Так и до своих бараньих мест доберутся.

До калмыцких разъездов дошли уже на исходе второй недели, встретив их в иссушенной каменистой степи. Правда, до этого была еще одна встреча. Только вышел отряд к иртышскому плавежу, где можно было переправиться без особого риска, как на той стороне реки показался человек на коне. И нельзя было понять по одежде, кто он. Помаячил и молча исчез. А когда стали сбором и принялись собирать плавник на костры, тут он и выехал снова. И заговорил, заговорил, будто радуясь звуку своего голоса:

– Я глядь-поглядь, что за наваждение? И калмыцкие шапки, и наши: все перемешалось. Думал, они ведут вас в плен, и то – их побольше числом. Ан нет, смотрю, переправились, не повязаны…

Чередов и казаки окружили всадника. Был он неимоверно тощ, и одежонка на нем трепыхалась, вовсе не предназначенная для осени: грязная рваная рубаха, армяк такой же прикрывали худущие плечи, а портки – да что там о них говорить…

– Ты откулева такой вывернулся? – простецки разглядывая пришельца, спросил Бородихин.

– И кто он такой? – тоном построже добавил Чередов.

– Да из орды я. От киргизов кайсацких ушел, а места мне здесь вовсе неведомые. Кузьма Скорняков я, с-под Самары. Далеко до наших городков? Хоть бы острог какой…

– Ты сперва сядь, сперва поешь, – заторопились казаки вокруг Скорнякова, – потом мы тебе и острог, и иную защиту укажем.

Защиту указывать не пришлось. Наутро Деркем подошел к Чередову с толмачом и приказал беглеца взять с собой.

– Ему до дому подаваться надо! – возразил было казачий голова, но за Деркемом стали остальные калмыки, охватывая русских почти сомкнувшейся подковой.

Потупились казаки, примолкли. Чередов оглядел всех своих пристально, развел руками: дескать, мы уже в гостях…

Наутро вместо того, чтобы двинуться к югу, Деркем ткнул камчой вниз по реке. Спустились версты три, и показалось несколько приземистых крыш. Калмыки начали спешиваться. Деркем приказал казакам ждать поодаль. Издали Чередов рассматривал строения, каких доселе не встречал: одна к одной лепились семь кирпичных башен с пологими скатами крыши. Вход каждой из них был обращен к востоку. Калмыки, однако же, в башенки не вошли, а замерли подле них на коленях, подставив обнаженные затылки осеннему солнцу. И стояли так, шепча что-то, пока не была переброшена слева направо последняя бусина на шелковом шнурке четок в руках Деркема. Он ушел от башен последним. Чередов разглядел, как Деркем взял что-то с порога самой высокой кумирни и спрятал на груди.

«Неужто камень за пазуху сунул? Эк его…» – подумал казак.

Калмыки расселись по седлам, и Деркем кивнул в полуденную сторону. И захрустела ломкая осенняя полынь под копытами, заластился к коленям лошадей белесый ковыль. Пошла изнуряющая с утра до вечера раскачка: то легкой рысью, а то и в намет, и совсем редко – шагом. Езда выматывала все силы из тулова, так что к вечеру падали казаки еле живые, засыпая, едва голова касалась брошенного на кошму седла, уже во сне со стоном разминая занемевшее в тряске тело.

Отсинел вдалеке, по правую руку, Балхаш, стали чаще встречаться безлюдные огромные кладбища. Уже миновали заросшие черемухой и тальником берега Лепсу, а Деркеп все не давал роздыха, только на короткое время позволял всему каравану вздремнуть в седле. Окидывал подозрительным взглядом невысокие сопки и снова поддавал коню под бок мягкой пяткой. Чередов спросил его в один из ночных привалов:

– Почему летим сломя голову?

Толмач послушал Деркема и ответил:

– Ты к кому послан с листом: к Великому хунтайджи или к Хаип-хану кайсацкому?

– Чево дурика валяешь? Ясно, до контайши лист.

– Деркем говорит, чтобы ты не отставал, а то угодишь, посол тобольский, в кайсацкие аулы.

Отряд шел через ничейное пространство. Ни калмыков, ни казахов в этом лоскутке Семиречья не было. И такое затишье настораживало Деркема. Он торопился, как торопится всякий путник, не уверенный в том, что его кто-то защитит в степном беспределье.

Скачка прекратилась, как только на левобережье Лепсу встретился первый калмыцкий разъезд. Из-под косматых зверовых шапок глянули на казаков любопытством вспыхнувшие глаза, но блеск поугас, как только Деркем сообщил, что урусы идут пословаться к великому контайше.

В первом же калмыцком улусе, на реке Чаган-Узун, стало посольство на дневной отдых, выменяли на ножи тобольской выделки барана. И еще не успели остыть остатки жира на донышке котла, как один из казаков, Максим Немтинов, поманил пальцем из-за кошмяного ската юрты Чередова к себе:

– Ты встречал в Тобольском ружейника Зеленовского?

– Встречал. Совсем недавно.

– Здеся он…

– Приблазнилось тебе. Откуль? Полтретья месяца тому, я его видел.

– Он в юрте у калмыков на кошме сидит. Милуется с ними, – указал Немтинов на белобокую разнаряженную юрту в самой середке улуса. – Весь подушками обложен.

– Щас сведаю, – раздраженно прошептал Чередов.

Но не успел он и на десяток шагов приблизиться к белой юрте, его остановили два молодых калмыка:

– Туда ходи нету!

Раздосадованный, Чередов отступил и стал наблюдать издалека. За пологом юрты исчезали слуги, подносившие вареную баранину и тяжко колебавшиеся бурдюки. Мелко семеня, двое пронесли дымящийся котел с каким-то варевом и, пятясь задом, с поклонами вывернулись из-под полога наружу и замерли у входа.

Чередов крякнул, вернулся к своим. В сердцах стукнул себя кулаком по колену и уставился в подернутые пеплом головешки костра. Позвал Немтинова:

– Принесите хворосту, а может, какую сухостоину найдете. Раз принесешь хворост, а на второй – останься в кустах. Все одно мы его скрадем. Утроба его подведет – вишь, какая жратва, не выдержит.

Казаки сходили за хворостом и снова разошлись в стороны. Калмыки возле кибиток что-то прокричали, толмач чередовский ответил.

– Че они там прогорготали? – спросил Чередов.

– Куда твои люди ходят, спрашивают. Я и сказал, что ночуем без юрты, ночной костер прожорливей дневного.

Чередов стал осматривать седло, кося взглядом в сторону большой юрты. Дождался-таки. Покачиваясь, оттуда вышел Зеленовский. Чередов узнал его по костлявой фигуре, да и месячной давности борода мало изменила наружность ружейного слесаря. Зеленовский поковылял в кусты, а Чередов нервно вертел седло и так и сяк. Слесарь двинулся в ту сторону, куда ушли Немтинов и Бородихин. Понуря голову, Чередов ждал. И когда из зарослей тальника раздался треск сучьев и вначале сдавленный, а потом на полную глотку крик Зеленовского, Иван, с досадой шлепнув разлапистой ладонью по блескучей коже седла, бросился на крик и, подбегая, увидел: сминая кусты, Немтинов и Бородихин извивались над мосластым телом оружейника, силясь захлестнуть его руки сыромятным ремнем и всунуть тряпку в рот. Портки на слесаре были спущены до колен, он ошарашенно вращал глазами и отбивался от Бородихина исцарапанными в кровь коленями. Чередов не успел даже и дотронуться до Зеленовского, как сзади его обвила и захлестнула на груди волосяная веревка, а через мгновение и казачков тоже спеленали и укротили. Чередов позавидовал проворности калмыков.

Зеленовский поднялся, надернул штаны и, узнавая Чередова, прохрипел ему в лицо:

– Собака! Сам бздиловатый, так недопесками травишь!

– Не трожь казаков. Сам пес. Куда хвост поджимал, когда из Тобольску срывался? Я тебя все одно домой заверну.

Ружейник, поддерживая одной рукой портки, поднес к обвислым усам казачьего головы грязную фигу и поплелся к юрте. Повязанных казаков повели к их кострищу, и там они увидели уже обмотанных веревками остальных своих спутников: и толмача Петрова, и самарца, и еще двух казаков. Чередов велел толмачу:

– Позови Деркема.

Петров прокричал в сторону белой юрты что-то, но никто оттуда не вышел. Еще покричал. Без ответа. Он глянул на Чередова и смолк. Усаженные рядком, слегка привалясь друг к другу, казаки молчали. Редко кто из них не посмотрел в сторону реки, уходившей к северу, неширокое русло которой угадывалось по змеящейся кайме тополевника.

К вечеру из юрты вывалились Деркем с Лоузаном, следом выглянули незнакомые калмыки, целая толпа повалила куда-то на окраину улуса. Проходя мимо связанных казаков, Деркем, не глядя на Чередова, уронил:

– Чево твоя хотел, Иван?

– Сам знаешь, чево. Ружейный слесарь записан в тобольских мастеровых. Живет в посаде. Зачем его у себя держите?

Деркем переглянулся с окружением, что-то спросил.

– Выспрашивает у своих улусных: ружейник сам ли к ним пришел? – перевел толмач.

Деркем повернулся к Чередову и говорил долго.

– Улусные люди сказывают, сам пришел. И просит отвести его к великому контайше, – тихо перевел Петров.

Чередов даже передернулся весь.

– Так он, пес, воровски из Тобольску ушел. Никто его оттуда не извергал. Он же вор! Мы его и сдадим дома как вора!

Обдумывая слова Чередова, Деркем качался из стороны в сторону, заложив руки за скрученный жгутом шелковый пояс. И спросил:

– Ты, Иван-бакши, в ургу идешь? Ты сам себя послал?

– Царь и губернатор. Тебе об этом в Тобольске толмачено было.

– Ты, Иван, называешься дома головой, но тебя послали. Так?

– Так, твою мать! Скажи ему, чево он изгаляется, ему ж все известно.

Петров терпеливо перевел, исключая только Деркемову мать. Деркем погладил живот и, уходя, бросил:

– Ты не сам идешь в ургу. Тебя послали. Ружейник сам идет. Не трожь его, мирно будет.

Чередов надолго замолчал, уткнувшись подбородком в грудь. Его вывел из задумчивости голос Скорнякова:

– И чево ж ему, мастеровому человеку, в Тобольску вашем не жилось? Ну, люди у вас. Я второй год уже томлюсь в орде и все уйти не могу. Меня под Самарой на покосе взяли. Налетела орава, и всех наших деревенских, кто был на лугах ночью, перевязали. Вас увидел – в радость было! А вышло, что из одной орды да в другую. Нет, у нас я такого случая, чтоб наш самарский да в орду самоходом, по доброй воле, не могу я такого припомнить. И что у вас там, в Тобольску, за жизнь такая, коли бегут люди?

– Люди как люди, – хмыкнув, без злобы ответил Чередов. Он сам недоумевал: что могло сорвать с места Зеленовского? И что он у контайши делать будет? Там оружие – стрела да сабля. И ничего не понимая, досадуя на веревку и на самого себя, Чередов все же выместил досаду на Бородихине и Немтинове:

– Вернемся в Тобольск, вы у меня начнете иначе служить. Будете у меня по полдня не только таловые прутья рубить. По целым дням почнете учиться друг друга вязать. Стыд какой – двое одного повязать не могли, а теперь вот все сидим, опутанные.

– Напрасно ты, Иван Митрич, укоряешь нас, – вступился толмач за спутников, – ну повязали бы его. А потом куда? Мы уж третью седмицу в пути. Эвон куда ушли! Что он тебе дался, этот Зеленовский? Да укупили его контайшины торговцы. Деркем тот же. Нужен он контайше для заведения огненного бою. Промеж себя они толковали, удивлялись, больно высокую цену урус ломит.

– Ты человек не оружной и в казачьи дела не суйся, – огрызнулся Чередов. – Они мое слово не сполнили. А что далеко заехали, то не лихо. Люди мы воинские, шерть казачью давали, саблю целовали и службу повсюду справлять должны. А кабы ты ранее сказал, мол, укупили ружейника, я б его там, в кустах, когда он, бесштанный, вырывался, и зарубил бы… – на этом Чередов осекся. Казаки расхохотались. Бородихин спросил ехидно:

– Эт чем же ты его, Митрич, рубить бы стал? Ты свою саблю в Таре на гвоздик повесил…

Чередов понял: занесло его и, делать нечего, тоже хохотнул:

– А хоть бы и прутом черемуховым засек. Или бы подошел вон к тому калмычонку молодому с поклоном, дескать, одолжи, любезный-дорогой, сабельку ненадолго – нечисть тут у вас в улусе завелась, с пути христианского скособочилась, надо ей шею малость поправить…