Князь-раб. Том 1: Азъ грѣшный

Шафиров, рассказывая, смотрел только на царя, заранее зная, что все глядят на него, на Шафирова, поскольку Петр, похохатывая, любовался рассказчиком. Но Шафирову как бы не хватало некоего живья в подробностях сражения Карла с янычарами.

– Петр Андреевич! – обернулся с трудом он к Толстому, с которым они совсем недавно сидели в стамбульском Семибашенном замке. – Ведь помнишь, нам английский посланник сказывал, что султан пожаловал свейскому королю несколько жеребцов из Арабии. Какие это были скакуны!.. И был среди них белый, для предбудущего вступления короля шведов в Москву. Так что ты думаешь? Тех лошадей чистокровных Карлус велел забить. Пошла вся парадная животина на солонину. Оборону собирался король держать нешуточную, провиантом запасался. И поелику вошел в кураж, то это сражение в Бендерах затянулось. Янычары к нему подступятся, хотят взять живым, но чтоб повреждения ему не доставить. Ни даже волоска оборонить не велено. Видно, плохо у султана с аккуратными янычарами. То один сабелькой махнул и у короля отсек мочку уха, то пальчика владыка шведской на руке недосчитал, а то и вовсе попался неуважительный какой-то янычарище – кончик носа королю отсек. Нос укоротили, а совсем повязать короля способа нету. Исхитрились, загнали его с остатками сотни во дворец.

Выдержав паузу – было даже слышно, как потрескивает свечной фитиль, как воск плавится, Шафиров продолжил:

– Слышал я, закон магометанский не позволяет туркам рыбой баловаться. Рыбаки они, можно думать, неважные. Но в Бендерах во дворце изловчились. Запалили дворец, в суматохе набросили на Карлуса рыбачью сеть и так в сети, подвесив на шест, до самого Андрианополя и везли. Об этом и сказывал нам визирь великий: калабалык из Бендер прибыл к султанскому двору.

Гагарин хотел было спросить, что же сталось с королем в Андрианополе, но Петр перебил и того, и другого:

– Отсель гистория пойдет для нас не больно веселая. В Бендерах турки рыбину изловили изрядную. А вот куда они ее выпустили, в каких она водах ныне обретается и где выныривает, о том меня в известность никто не привел.

Благодушие, витавшее вокруг царя и своим краешком коснувшееся Шафирова, стало рассеиваться.

– Что короля швецкого в Порте нет, в том можно доверять словам визиря. Карл туркам теперь в обузу, он им теперь без надобности. Они свое, да не свое, а наше у нас взяли. Нам не с Портой сейчас воевать, а с Карлом, где б он ни объявился. И всем вам ведомо, господа, что денежная казна наша худа. Ты, князь Матвей Петрович, платил ли штраф за недоимки по своей губернии?

– Тыщу рублев, – понуро ответил Гагарин.

– И Апраксин в свое время за Казанскую, и другие губернаторы тож поплатились штрафами. А полного денежного сбору нет! Недоимка до того казну довела, что снова нам приспело портить серебряные монеты, половинить их и медные деньги поднимать в цене.

Петр пошарил в кармашке и достал серебряный рубль-новодел:

– Вы думаете, голландцы или соседственные им государства сами серебро копают? Они его везут из Нового Света – из мексиканских рудников. Сей куриозный рублевик я ношу уже лет восемь и сколько еще носить буду для показа нашим казначеям, монетчикам и рудокопам – то Бог ведает. Доколе из-под воинской моей амуниции, из-под российской брони будет торчать цивильный воротник иноземного правителя? – С этими словами царь кинул рубль на середину стола. – Всем показываю, чтоб помнили! На рубле, то бишь на талере, оттиснута моя персона. Да наши чеканные мастеры талер заморский так перечеканили, что от прежнего герба эрцгерцога Тирольского на мою грудь пересел его двуглавый орел и все сие окружено австрийскими гербами. Да воротник монашеский из-под латы высовывается… Такого одеяния я отродясь не нашивал. Как же с таким куриозом торговлю строить? Нужно свой «рубль заводить», пуще воздуху нужно! Хватит уж российский герб перетаскивать на чужие талеры да левки… Душно здесь. Засиделись мы, друзья мои, под этими небесами. Хоть и красно сфера небесная расписана, да пора на наше санкт-петербургское небо взглянуть, сойдем на землю.

Царедворцы выбрались наружу, осоловелые не столько от вина, сколько от спертости табачного духа, в котором они провели несколько часов кряду. Царь задержался у глобуса, еще и еще осматривая его пятнистое тело, схваченное бронзовыми обручами, изображающими меридианы и параллели. В предутренних сумерках бронза, покрытая серебристой мелкой росой, была отчетливо видна на фоне охристой суши. Один из меридианов пересекал Сибирь почти вдоль Каменного пояса. Там же крепился шарнир двери, ведущей внутрь глобуса.

– Гляди-ко, князь Гагарин! Мастер будто для тебя дверь в земли сибирские прорезал. В самую Азию дверь! Ты подумай, тут какая-нибудь да зарыта собака! – заржал самодовольно царь. – Подойди, подойди, князь. Покажи как хозяин губернии, где она у тебя кончается? Не покажешь! Потому краю ей еще нету: ни на север, ни к востоку, ни к полудню…

Не смея откланяться и уйти, вельможи толпились рядом, рассматривая то место на глобусе, где Азия должна была срастись с Америкой. Но утро в Санкт-Петербурге еще не налилось полным светом, в сумеречной мгле терялся край Сибири, врезаясь, словно зубом неведомого зверя, Камчатским полуостровом в темень океана. Там, где стоял Петр, прямо напротив его задранной головы, видно было кругловатое пятно Хвалынского моря[4], а из загадочно мерцавшей Индии, неведомой и всего лишь означенной надписью, текли на север, пересекая всю Сибирь, разветвленные в верховьях реки.

– Рублевик я при тебе не зря доставал, князь, – сказал на прощание Петр. – Приготовь мне отписку по Нерчинску. Хочу доподлинно знать, сколь от тебя каждогодно серебра ожидать можно, сколь всего добыл. Подашь листы Макарову. Сроку тебе – день!

Гагарин молча поклонился.

* * *

Едва царь ушел, компания тотчас распалась.

Ни будущий сват Гагарина, ни даже его настоящий сват Головкин не полюбопытствовали, где Матвей Петрович будет коротать остатки ночи. А может быть, заметив, что поближе к нему держится светлейший, поспешили оставить их вдвоем. Оказавшись рядом, они выглядели странно – высокий, огрузший Меншиков и приземистый, проворно шагающий рядом Гагарин. Видно, что-то их равняло и объединяло в сегодняшнем положении. Может быть, не очень расположительный тон царя, когда он в самом начале беседы осадил светлейшего, а Гагарина весь вечер попрекал нескладными делами сибирскими. Так или иначе, но, оставшись наедине и коротко перемолвившись, Меншиков с Гагариным спустились к Неве. Александр Данилыч мокрым ботфортом растолкал дремавшего на бревенчатом причале шкипера и спрыгнул в небольшую галеру. Гагарин с ухваткой сухопутного человека сполз следом и, когда уже входил под сень каютки, услышал, как Меншиков рыкнул на шкипера: «На какой – на мой! Домой, да не на мой, а на Васильевский!..» Матвей Петрович тихо пристроился в углу каюты, привалясь к стенке, обитой мягкой камкой, и стал исподтишка наблюдать за Меншиковым. Гагарину невдомек было, почему у некогда бесшабашного и всегда беспечального любимчика Петра нынче такой поникший вид. А угрюмство имело свои причины, и немалые. Поборы мирных жителей в Польше, учиненные Меншиковым, и последовавшее за тем предупреждение Петра: не терять «славы и кредиту»! – все это едва ли оставило на челе Данилыча хотя бы морщинку заботы. Польша была всего лишь походным эпизодом в судьбе этого ненасытного поборщика, о покупке графских и княжеских достоинств которому хлопотали в доброхотные дни русские дипломаты в Вене, а то и сам царь просил австрийского императора удостоить Меншикова, за изрядную мзду, дипломом князя Священной Римской империи. Польский случай Данилыч прикрыл воинской необходимостью. Но вот скверного управления Санкт-Петербургской губернией оправдать было нечем. Среди чиновников Ингерманладской канцелярии[5] заскользил, завился неслабеющей поземкой слушок: как бы не сместили наместника ингерманландского, то бишь Данилыча. Пухнут от награбленных денег его подручные в той земле, а казенные доходы губернии в горсти к столице приносят. Буря еще не грянула, но светлейший лакейским чутьем проник – долго ждать не придется. Сегодня царь вроде бы ни с того ни с сего объявил ему днем: отбирает он своей волей подаренный Меншикову Васильевский остров. А светлейший уже третий год кряду, переправляясь через Неву, привык командовать шкиперу: «Греби на мой остров! На Меншиков!» А теперь на Васильев? Да и кто такой Василий? Офицеришко бомбардирской роты, отличился, отбивая шведский десант, и за это острову – его имя? «Эк его повернуло! – про себя с досадой воскликнул Меншиков, вспоминая слова царя о Васильевском. – Выходит, моим остров был на время. Попользовался – верни? Вот тебе и кредит царский!»

Уже и дорогу сквозь густой орешник не нужно было освещать, и вовсе рассвело, когда Меншиков и Гагарин подходили к деревянному дворцу светлейшего, одиноко стоящему среди просторной луговины, окаймленной дикой порослью. Данилыч в передней шарахнул по двери маршалка своего тростью и рявкнул:

– Водки! – Протаранил створчатые двери гостиной и, падая в кресло, забурчал: – Надоело мне в компании подканцлера распивать эрмитажное. Глаза б мои твоего сватушку не видели. Что, уж совсем решено – сговор был и рукобитье? Так женишь ты или нет своего Алешку на шафировой толстухе? – спросил он Гагарина.

– Сговор был, – ответил Гагарин, внешне сумрачный.

– Все одно милей государю не станешь.

– Не для того женитьба.

– Как же! Поверил я. Ты же видишь, как вьется-стелется перед Петром Алексеичем Шафиров. И он, государь наш, больно полюбил его. За мир с Портой. Да не Шафирова там заслуга – Толстой умом проявился. Ты верно сведущ, что не велено нам говоренного в Сенате до времени разглашать. Да все равно скоро известно станет, орден Шафирову повесят за подвиги турецкие. Азов потеряли, а Шафирову – орден!

– Все ж заслуга-то есть… – попытался слабо защитить будущего родственника Гагарин.

– Заслуга? А ты не помнишь, сколь соболей и рублей серебром стравливают наши послы, коли штыком да саблей дело не могем сделать? Сколько мягкой рухляди через твои руки в Посольский приказ перетекло, пока ты на Москве сидел губернатором. И куда все? На подношения. Вот и цена любви. Ежели сумеешь укупить государскою казной супротивника – тебе за это последует любовь царская. А она коротка, ой коротка…

Меншиков все прикладывался и прикладывался к сулейке, даже не глядя на пододвигаемую слугой закуску, вовсе не обращая внимания на то, что пьет один, а Гагарин только слушает его да поддакивает или вяло отнекивается.

– И что я стал примечать. Небеспредельна любовь государя. Она у него, как тот глобус, где мы сегодня аудиенцию имели. Вмещается в ту любовь точию столь, сколь предусмотрел тот, кто эту пустую землю в обручах состроил. И любовь у человеков та же. Человек – сосуд скудельный, в пустоту его всего мира не вместишь. Кто бы и хотел попасть внутрь – нету уж места. Кого-то вышвыривать из сердечного сосуда надобно, чтоб на место выкидыша новый поместился. Вспомни-ка, князь Матвей, кто до тебя в Сибирском приказе главенствовал? Лучший советчик государя – Андрюшка Виниус. А как он усидеть хотел в приказе, как цеплялся! А уж такой непременный был. И Пушкарским приказом и Аптекарским – всем ведал. И Сибирский упустить жаль. А мы его – чик! – Меншиков попытался было показать, как он саблей достает воображаемого Виниуса, но сделал это излишне резко. Тяжело кувыркнувшись, Меншиков уткнулся в ножку кресла под Гагариным и оттуда договорил: – А мы его – чик-чик! Петру Алексеичу – чик! Нас хотят виниусы укупить. Да, вернейший Виниус…

Светлейший поднял голову и, глядя останавливающимися глазами на Гагарина, еле провернул сквозь плач язык:

– А нам с этого «чик-чик» что? Государевой любви больше.

– Ну так что ж, что укупить. Это все тебе в почесть! От чистого нрава. Андрей Андреич, слова про него худого не скажу, был душевный человек. Он ведь меня спас, ты это знаешь, он меня в Енисейске из-под сыска вызволил.

– Укупить? – завопил припадочно Меншиков. – Да кто ж так укупает?! Кто за такое место – голова Сибирского приказа – дает всего десять тысяч! Издеватель. Он такой ничтожной суммой, такой малостью меня и привел в обиду. И ты его не возвышай! Ты с ним дружелюбство имел, а кто о тебе в столице радел? Кто?

– Так ведь он же меня и взял к Москве из-под стражи в Енисейском. Своей волей и взял. Полно тебе, Александр Данилыч, – попытался успокоить Гагарин издрызганного водкой, обидой и плачем Меншикова. – Что Виниус? Его уж и нету…

– Тебя, Матвейка, кто из грязи в князи вернул? Теперь ты князь, и я князь! Кто тебя главным судьей в Сибирском приказе выставил? От кого ты дружеского сикурсу дождался?! То-то же. Не Виниус тебя воздвиг на такое высокое поприще. Ты бы, может, и по сей день сновал челноком из Москвы в Преображенское, Ромодановскому бы цидулки подьяческие важивал. Он-то, князь-кесарь, тоже не больно хотел приказ Сибирский из-под себя выпускать. Да он такого ломтя ни в жизнь бы не отдал по доброй воле. Надо было к тому Петра Алексеича склонить. А кто склонил? И почему к твоей персоне все склонилось?

– Данилыч! Помилуй! Да ведь и я в долгу не остался. А только Виниус…

– Что тебе сегодня въехал в башку этот Виниус! – снова взъярился светлейший.

Одно упоминание имени Виниуса вызывало в Меншикове какой-то звериный протест. Попервоначалу Гагарин принял это за некую маскировку. Он знал еще по Москве, как умеет наседать на свою очередную жертву петровский слуга. Ошеломив намеченную фигуру потоком вопросов, Данилыч умел возвыситься над ней, а уж потом, взорлив, принимался выжимать из жертвы все, что пожелает. О, это искусство – доить зависимого человечка! Меншиков не доил кого попало, а выбирал провинившегося боярина, прикрывал его своим крылом от гнева Петра, постепенно выводил благодарную жертву на доходную должность, а уж когда защищенный и спасенный светлейшим комиссар[6] или откупщик начинал набухать деньгой, тогда-то и возникал рядом Меншиков и принимался трясти его с усердием благодетеля. Когда-то виноватый и спасенный редко оказывался неблагодарным. Так было и в первый приезд Гагарина в Петербург в 1710 году, когда, канюча и сетуя на безденежье, Меншиков пожалился: государь велит строить в новой столице хоромы, а где денег взять? Дворец обойдется в немалый кошт. Тогда Гагарин в очередной раз раскошелился. Но что-то сегодняшнее поведение наместника Ингерманландии не походило на его обычные обхаживания. Матвей Петрович еще не видел светлейшего таким поблекшим и разбитым. Что-то, видно, стряслось здесь, в столице, за то время, пока Гагарин сидел в Сибири, коли нынче вдребезги пьяный Меншиков плачет о царевой любви, как об уходящей красавице, да еще и не выдает, даром что пьян, истинной причины расстройства, а все укрывается за гневом на давно выпавшего из царского круга Виниуса.

Слуга сунулся было к Меншикову с уговорами отдохнуть, но тот и слушать не хотел. Весь день то принимался снова пить, то погружался в полубред, но едва Гагарин пытался уйти, он тут же вскидывал бровь и взглядом вдавливал сибирского губернатора в кресло. Гагарин уж и на надобность явиться к Макарову ссылался, но светлейший потребовал:

– Будешь при мне! Я тебе чем не Макаров? Даже лучше Макарова. Со мной к Бахусу вход без доклада!

К вечеру набрякший водкой Меншиков, покрытый густой испариной, попытался встать, потянулся за тростью, но внезапно побледнел и рухнул на ковер. Его хотели унести на постель, но у светлейшего горлом хлынула кровь. В суматохе домочадцы не сразу сообразили послать за лекарем. А когда доктора доставили с того берега Невы, Александр Данилыч уже не подавал признаков сознания. Лекарь стал считать пульс. Он трижды перевернул часы-минутники, прежде чем сказал:

– Кровь отворить надобно. Либо за пиявками послать придется.

Гагарин все время неотступно был при Меншикове. Оставить его в таком положении – бог избавь! Потом ни царь, ни Катерина Алексеевна не простят. Когда лекарь принялся пускать кровь, Гагарин подумал: «За пиявками зря не послал. Я хотел бы посмотреть, как они будут сосать кровь из этой государевой пьявицы… – Но тут же осенил себя крестом: – Свят, свят… Что это я так нехорошо о благодетеле своем? Не хотел, Данилыч, прости. Бес мне накинул морок на разум…»

Протолкавшись до утра среди притихшей прислуги и домочадцев светлейшего, время от времени пуская слезу и украдкой подремывая, Гагарин на следующий день вышел из меншиковских хором к Неве. И не свежий ветер согнал с лица Матвея Петровича несказанное огорчение по поводу болезни Меншикова, а им произнесенные и засевшие в мозгу слова: «Ты князь, и я князь…», вызвавшие в Гагарине необоримую внутреннюю ярость: «Известно всей подлой Москве, всем подворотням кокуйским, каков ты князь!»

Гагарин не кичился своим княжеским происхождением. Родовитая кровь сама себя оберегает. Чего и выказывать себя, коли он, Матвей Гагарин, по наследному праву еще с младых ногтей был пожалован в государевы стольники. Безродных в такую почесть не записывают.

Кто знает, может быть, представитель двадцать пятого колена рода Гагариных уже и не помнил, что родословная их идет от Всеволода Большое Гнездо. Вряд ли он помнил и об Иване Всеволодовиче Стародубском, поставившем на крыло такие известные на Руси княжеские фамилии, как Палецкие, Пожарские, Хилковы, Ряполовские, Татевы, Ромодановские. Прозвище Гагара получил князь Михайло Иванович Стародубский-Голибесовский. Этот первый Гагара был уже семнадцатым от Рюрика коленом. Вот этого – колено от Рюрика! – на Руси никто из князей не забывал.

Наследники первого Гагары в истории московской, памятной потомкам, особой славы не стяжали, но и незаметными не остались. В Смутное время Роман Иванович Гагара был ближайшим сподвижником князя Пожарского. Данило Григорьевич Гагара, по прозванию Короб, имел свое слово при избрании царя Михаила Федоровича, а затем воеводствовал в Пскове. С этим городом предки Матвея Петровича имели самую прямую связь. Тут нельзя не вспомнить судьбу Афанасия Федоровича Гагарина – деда сибирского губернатора. В молодости он с Борисом Годуновым ходил на Серпухов, воеводствовал на пару с князем Григорием Ромодановским в Кашире, а через пять лет оказался товарищем[7] воеводы в Пскове. Это время для Псковского края отмечено очередным шведским нашествием.

Вместе с воеводой псковским Федором Леонтичем Бутурлиным Афанасий Гагарин устроил оборону города, и Псков выстоял. Успешное сидение против шведов, сохранившее крепость, было отмечено царем, но тут вышла заминка, показавшая, что князья Гагарины цену себе знают. Посланники царя Московского привезли воеводе и его товарищу пожалованные государем рубли. Царский золотой Афанасий Гагарин отверг, поскольку точно такой же рубль был уже вручен Бутурлину. Вторым Афанасий Гагарин быть не пожелал. Кто знает, это ли стремление не быть вторым сделало свое или сыграло роль то, что непринятый рубль вернулся к царю, но только вскорости после псковского сидения Афанасий Гагарин сменил калужского воеводу Дмитрия Пожарского. В такой чести он проходил всего три года и удостоился иной. Можно бы назвать ее и не такой уж высокой, да место, куда всегда устремлялись люди честолюбивые, было высоким. В 1622 году Афанасий служил объезжим головой в Кремле для береженья от огня. Главным кремлевским пожарником он послужил недолго. С 1623 года начинается сибирский отрезок истории того рода Гагариных, продолжателем которого и являлся Матвей Петрович. Дед его, Афанасий, сел томским воеводой после «береженья Кремля от огня». Хотел ли он быть в Сибири или не хотел – это сегодня неведомо. В Сибирь за отличие и в награду не посылали никогда. Афанасий до отъезда в Томск успел похлопотать за сына Петра, и того определили в государевы стольники. Без доброй славы кончил свой век в Томске Афанасий. Посадский староста подал на него челобитную, обвинил в том, что, и года не прослужив, Гагарин присвоил весь пятинный хлеб[8] и ссыпал его в свои житницы. На этом и обрываются сведения о горделивом князе. А сын его, Петр, особой гордостью не отличался, довольствовался должностью стряпчего, но с возрастом княжеский гонор взял свое, и он попросился воеводой в Нарым. Тянет по каким-то причинам Гагариных в Сибирь. Как будто они для того и живут, чтобы, пообретавшись в молодые годы при дворе и насобачившись к матерому возрасту царедворским премудростям, уехать потом в Сибирь. Но, прежде чем лечь в тяжкий сибирский суглинок, Гагарины вдали от царева ока навластвуются вдосталь. Петр Афанасьевич помер воеводой в Березове в 1670 году.

Но на этих двух представителях фамилии Гагариных сибирский свет не сходился клином.

Осматривая Тобольск в 1711 году, первый сибирский губернатор – князь Матвей Петрович Гагарин – мог еще услышать отголоски того, как в Тобольске воеводствовал во времена Годунова Григорий Иванович Гагарин. Тоболяки еще могли рассказать кое-что о том, как правили городом в середине века Иван Семенович Гагарин-Ветчинка и его сын Иван Иванович. Недолго воеводствовали, но это не редкость. Посаженные в тот или иной город на год-два воеводы тасовались, как карты. Видя в такой перетасовке охранительную от мздоимства меру, государев двор воспитал целое племя кочевавших по Сибири очень вертких воров, успевавших и за год так украсить рыльце пушком, что лика человеческого уже и не проглядывало. Множество Гагариных помнит Сибирь на своем веку. Но Матвей Петрович памятен особо. Даже на фоне тех двадцати семи князей Гагариных, что в конце семнадцатого века владели в России наследными имениями. Однако же на том доме, где в 1699 году находился Матвей Петрович, не красовалось его родового герба – большого щита, поделенного на четыре разноцветные части, где, по законам геральдики, размещалась рука со шпагою, красная крепость, медведь и дуб в серебряном поле как память о Стародубском, знаменитом основателе рода. И княжеской шапки, коей на гербе был покрыт малый центральный щиток с дубом на золотом поле, не было в том году на голове князя Матвея Гагарина, поскольку пребывал он в Енисейской острожной тюрьме. Опростоволосил перед Сибирью Гагарина посланец Петра думный дьяк Данило Полянский. Это он вызвал нерчинского воеводу Матвея Петровича Гагарина в Енисейск и учинил над ним розыск, который тянулся не один год.

* * *

Он не любил вспоминать своего нерчинского воеводства. Были на то свои причины. Но царь Петр затребовал отписку о Нерчинском серебре, и это вызвало в памяти лицо Романа Алмазника… Роман уже полгода как вернулся в Нерчинск из Китая. Он доставил нерчинскому воеводе заказанные серебряные вещицы, драгоценные камни и среди них прекрасный лал[9], да жемчугу привез – зерно к зерну. Скатный! На два ста рублей товару. А воевода все тянет, не отдает денег. Каменья и жемчуг, сверкнув, исчезли в кармане князя, а через несколько дней на Алмазника вместо денег посыпались угрозы: по какому праву торг заповедным товаром ведешь?! Будешь на площади глотку драть – сведут тебя к таможенному голове, там не откупишься. Гнев князя неподделен, неслучайные свидетели гнева прячут головы в воротники и отворачиваются. Но укоризна на лице Алмазника не проходит. Алмазник исчезает из Нерчинска, а Гагарину известно – он уже в Иркутске, ожидает возвратного каравана из Китая, чтобы податься к Москве…

Матвей Петрович вышел из лодки у Петропавловской крепости, и в мозгу шевельнулся петровский вопрос: «Сколько ждать серебра?..» Подумалось: «Знать, сколь ждать каждогодно я не могу. Тут без дьяков своих приказных я ничего не ведаю. Да ведь не скажешь Петру Лексеичу: а дьяк его знает. Мог бы выручить Ивашка Чепелев. Он с моих слов слал письма в Томск, чтоб оттуда перевели в Нерчинск для плавки серебра требуемых мастеров. Ему, Чепелеву, все потом ведомо было – книги приказные в его руках».

«Сколько ждать серебра?» – этот вопрос преследует его снова уже на пороге сенатского здания, и он должен ответствовать перед Макаровым, но отвечать не готов. Понурый вид Матвея Петровича встречные принимают за переживание по случаю припадка, случившегося с князем Меншиковым, все расспрашивают – ведь рядом со светлейшим был. Рассеянно отвечая, Гагарин наконец изворотливо озаряется – припадок все покроет.

И когда Матвей Петрович переступил порог кабинета Макарова, слезы едва не брызнули из его глаз.

Кабинет-секретарь встретил Гагарина внешне бесстрастно, но, однако же, выдержав приличествующую паузу, потревожился:

– Совсем плох Александр Данилыч?

– Не спрашивай, благодетель мой. Плох так, что хуже и подумать грех.

– Лекарь при нем?

– Неотступно. И я рядом неотступно, да вот Петр Лексеич велел мне быть к тебе еще вчерашний день. Потому и покинул…

Макаров отодвинул в сторону толстые конверты с множеством печатей – депеши от русских посланников за границей, какие-то листки челобитных на имя царя, длинные ведомости с соляных копей и прочие бумаги. И замер над чистым столом. К светлейшему Макаров не мог быть безучастным.

Десять лет назад он начал писарем в Ижорской канцелярии, коей в то время ведал обласканный царем Меншиков. В решительной мере нынешний кабинет-секретарь царя своим восхождением к такой должности был обязан не чему иному, как трудолюбию и сдержанности. Он как бы утихомиривал своей бесстрастностью и аккуратностью кипящий вокруг Петра водоворот реляций, депеш и прошений, давая всякой бумаге нужный ход в нужное время. Но ведь и началом своей карьеры он был обязан Меншикову.