Князь-раб. Том 1: Азъ грѣшный

Повязанным посольство просидело до утра. Всю ночь рядом топталось несколько караульных калмыков. Утром из юрты вышел Зеленовский, за ним вынесли немудрящие его пожитки, и среди них оказался большой деревянный ящик. Чередов вспомнил его, он видел этот ящик в той кузне, где слесарь чинил ружья. Тогда ящик был полон всяких ключей и напильников, каких-то незнакомых казаку железных приспособлений. «Ишь ты, сволота, всю свою снасть прихватил. И как это наши пикеты смотрят, коли он с таким шкафом во вьюках мимо прошел», – изумился Чередов.

– Эй, оружейник! Ты в Тобольском не всю снасть забрал, – прокричал он Зеленовскому, – забыл кой-чего.

– О чем ты лаешь, собака гагаринская?

– Ты забыл на Панином бугре кол осиновый себе вырубить. Осиновый кол – он и в зюнгорской земле осиновый, и в твою могилу, как в дерьмо, войдет. Ты думаешь, свои рученьки золотые продал? Ты Христа продал! Креста на тебе нет!

Калмыки невозмутимо седлали и вьючили лошадей. Зеленовский отделился от своих провожатых, подошел к Чередову, на ходу расстегивая рубаху:

– Верно пролаял, приблядок гагаринский. Нет на мне креста! – И швырнул сорванное с шеи распятие прямо в лицо Чередову.

Казачий голова бессильно плюнул вслед Зеленовскому.

Сильный ветер ходил долиной реки с самого утра. Клонились оголенные тополя, сбрасывая лишние и слабые ветки, деревья над рекой словно пытались заглянуть в ненастные очи предзимья. Откуда-то из недальней степи пронесло высоким ветром над кочевым улусом серый шар перекати-поля. Он пронесся над тополями, ударился о маковку взгорья на противоположном берегу и, не задерживаясь, вприпрыжку покатился за дальнюю седловину, сливаясь с окрестностью.

Проводив небольшой отряд калмыков, с которыми ушел Зеленовский, Деркем велел развязать казаков. Почесывая носы и протирая рукавами глаза, те только покряхтывали, разгоняя немоту в суставах. Не давая времени на долгий роздых, Деркем, уже сидя в седле, что-то говорил толмачу.

– Что он лопочет? – спросил Чередов.

– Говорит, чай будете пить в другом улусе. Тропа идет по реке, никуда не сворачивать. И самарскому велит идти с ними.

Заседлали лошадей казаки и понуро пошли вслед за ускакавшими калмыками. Сзади посольство никто не сопровождал, не караулил.

Улусы стали встречаться все чаще и чаще. Джунгары и киргизы постепенно скатывались с горных пастбищ, чтобы к разгулу зимы успеть укрыться в калмыцких долинах Лепсу и Каратала. Теперь посольство ночевало не в улусах, а на окраинах кочевых селений, где указывали калмыки. Коли надо урусам в ургу – будут послушны.

За неделю до Покрова пошли затяжные дожди, застилавшие и ближние горы, и долину реки, по которой вслед за калмыками поднималось посольство. Дождь сменялся мокрым снегом, таким густым и плотным, что порой приходилось сдирать его с лошадиных морд. Набрякшая влагой одежда едва успевала провялиться у костров. «Только бы никто не скапустился, хворых не дай бог», – думал Чередов, глядя на своих спутников. В навечерие Покрова, когда люди готовились к ночлегу в жиденьком редколесье, Деркем передал Чередову, что дальше путь пойдет совсем без леса. Надо брать с собой запас дров. Запасные лошади тащились теперь следом, навьюченные связками еловых и можжевеловых сучьев. Снег уже лег плотно, и только его влажная податливость говорила о том, что выпал он недавно.

Через пять недель пути караван вышел на ровное плато, и костер развели уже в потемках. Ночью крепко приударил мороз, так что, когда Чередов поднялся из-под бараньего кожушка, чтобы взглянуть на лошадей, он сперва своим глазам не поверил – так низко и густо висели над ним звезды! Он обалдело глядел на сверканье неба, забыв, зачем он здесь, в этом вечно закрытом тучами каменистом краю. Скалы зубцами возвышались на горизонте, они были иссиня-черны и однолики под светом молодого месяца. Темное чистое небо обещало ясный день.

Утром казаков разбудило необычное оживление среди калмыков. Они все разом выбрались из-под заснеженных овчин и, опустившись на колени там, где их застал сон, начали истово шептать молитвы. Лица молящихся были обращены к югу. Оттуда, казалось, с самого неба, разливалось белоснежное сияние открывшейся вершины горы, как будто врезанной в необоримую серыми тучами высокую синеву. Калмыки неотрывно смотрели в сторону горы, и слышалось благоговейное: «Ом мане падме хум».

– Что они могли там увидеть? Что твердят?

– Гору увидели. Мы с тобой чему молимся? Они молятся горе. Промеж себя ее не называют – запретно, но сказывали бывалые люди, что она у них прозывается не то Мустаг, не то Музарт.

– Про что ж они шепчут? Ишь, вон какой-то «хум» повторяют…

– Знал бы – сказал. Вроде какое-то свое сокровище поминают, какой-то цветок.

Доселе Чередов не удивлялся, когда наблюдал, как после удачного брода или прощаясь с очередным перевалом, калмыки оставляли на приметном дереве какой-либо лоскуток, а на камень клали куски мяса или курта. Таких чудес он и в Барабе насмотрелся, да и остяки так же поступали при нем на Оби. «А тут почти как у нас за молитву взялись», – заметил про себя Чередов, и щепоть его правой руки невольно взлетела ко лбу, упала к груди и коснулась плеч. Остальные казаки, глядя на него, тоже перекрестились.

Пониже заледенелой громады гор, как бы парящей над всеми остальными, налево и направо цепью простирались ее подобия – такие же островерхие и неприступные. Сияющая ледово-каменная гряда низвергала на путника весь свой размах, и казалось, в этой поднебесной зубчатой стене, отгородившей от мелких сопок и степей ту неведомую страну, куда направлялся Чередов с казаками, нет и не может быть никакого прохода, никакого просвета. И под ногами был лед, усеянный глыбами камней, острой щебенкой. Караван стоял на самом языке ледника, из-под которого источалось воркование родившегося ручья.

После калмыцкого моления двинулись вверх по леднику, а гора нависала над путниками не один день до тех пор, пока весь караван не втянулся в каменистое ущелье. Узкая полоска неба светлела вверху, как будто люди двигались по дну глубокой и совершенно прозрачной реки.

Ущелье кончилось неожиданно – караван оказался перед продуваемым со всех сторон гольцом на обширной седловине. Калмыки стеснились у подножия гольца и стали доставать кто откуда небольшие камни и бросать их в одну кучу. Деркем глянул в сторону Чередова:

– До урги осталось семь переходов.

После перевала дорога не стала ровней и безопасней, порой она шла по узкой полочке карнизов над пропастью, но она вела вниз, в затопленную дымкой чашу высокогорной степи. За день до выхода в долину реки Или с отрогов хребта казакам стала видна просторная округа, покрытая мелкими бледно-коричневыми сопками, совсем как в степи, где кочует кайсацкая орда. Но здесь, в глубокой чаше, окаймленной заснеженными горами, лежала страна совсем иная: там и сям виднелись признаки жилья и даже различался далекий город, как потом узналось, это была Кульджа.

Посольство вышло к берегу Или в конце октября. На противоположном берегу, за завесой пыли, взметенной холодным ветром, тысячами кибиток и юрт лежала урга – ставка Великого хунтайджи Цеван-Рабтана. Изредка среди островерхих калмыцких юрт проглядывали плоские крыши домов. Ни единого минарета не возвышалось над этим скопищем войлочных крыш, Великий хунтайджи не терпел в своем окружении правоверных.

Деркем оставил посольство на берегу, сам переправился на ту сторону, где мычала и блеяла ставка, предупредив Чередова, чтоб он дожидался его здесь. Тарскому казаку такой порядок не понравился, и он вслед за Деркемом послал своего толмача Петрова – так и было велено поступать самим Гагариным. Петров вернулся к вечеру не один, впереди него на добром жеребце красовался крупный, мясистый калмык, одетый в дорогой пестрый халат с меховой опушкой. Петров сообщил:

– От контайши человек, зайсан Чинбиль.

Чинбиль небрежно окинул взглядом сваленные прямо на берегу вьюки, изнуренных дорогой людей и понуро замерший табун голодных коней. Похоже было, что его вовсе не интересуют эти пришлые люди, и он приехал к ним лишь для того, чтобы спросить: «От кого посольство?» Этот вопрос и услышал Чередов.

– Передай Великому контайше, что прибыли мы с листом на его высокое имя, – твердо выговорил тобольский посланник, глядя на Чинбиля.

Тот, не удостоив Чередова взглядом, ткнул в его сторону костяной, изузоренной серебром рукоятью камчи:

– От кого лист? От царя Белого? Или губернатор послал?

– Петров! Растолкуй господину зайсану Чинбилю, что так про наше царское величество разговаривать непристойно, – принялся наводить посольский лоск на грязном берегу Чередов. – Пусть спросит: от царского ли величества я приехал или от губернаторской светлости…

Совет на калмыка не подействовал. Он коротко спросил:

– От кого человек? Из какого города?

Получив пространный ответ – Чередов говорил заученные слова, как в Тобольске наставили – Чинбиль повернул коня к броду.

– Узнай, – поторопил Чередов толмача, – когда меня до контайши допустят?

Петров прокричал все это вслед Чинбилю, но тот, даже не придержав коня, проговорил что-то отрывисто.

– Ну? Что? – спросил Чередов.

– Сказал, ждите. Позовут.

– Где ждите? На голом месте? Толмач молча пожал плечами.

Чередову пришлось ждать почти месяц. Первые дни отряд стоял табором, прямо у переправы. Урга источала тысячи дымов в холодное небо – никто не звал тобольских посланников. Глава посольства наконец плюнул на такое глупое, неустроенное житье и велел казакам найти где-нибудь поблизости удобное место в урочище: кормить коней нечем, под открытым небом ночевать все труднее – холода подступают. Надо, на худой конец, хотя бы ошалашиться. Отошли версты три вниз по реке, забрались в заросшую ильмом забоку и соорудили два шалаша, накрыв их ветками джиды. Житье показалось более сносным, когда в шалашах расстелили вместо потников пестрые теплые кошмы – их купил у найманов, направлявшихся с торгом в Кульджу, расторопный Бородихин.

Каждое утро начиналось с чертыханья Чередова, что он больше ни в какое посольство не пойдет, пусть его хоть на площади плетью секут. И каждое утро он брал с собой толмача и, торя тропу сквозь заросли хмеля и шиповника, выбирался к переправе. Толмач неторопливо выводил Ивана Дмитрича из состояния угнетенности.

– Тебе, Иван Митрич, не зря сказывали в Тобольску: сядь в канцелярии у воеводы, прочитай, какие есть, старые статейные списки. И допрежь тебя с контайшой пословались. Там ведь много чего про калмыцкие завычки отписано. Зачем тому дивоваться и досадовать – не зовут нас. Все ждали. И нам придется ждать.

Но Чередов ярился и посылал вновь и вновь толмача в ургу. Тот возвращался ни с чем. Снег с окрестных гор мало-помалу спустился к самым закрайкам речной долины, прикрыв подножие склонов. У переправы стали редеть торговые караваны, идущие в Кульджу и обратно, реже раздавалось размеренное натруженное дыхание верблюдов и мулов, которых погонщики правили в ургу. Петров, сидя у переправы, пытался уловить по случайным разговорам, какой караван, откуда прошел. Иногда он напрямую спрашивал караванщиков, и те отвечали, что идут из Эркета, другие называли Кашгар или Аксу. Попадались и торговцы из Большой Бухарии, из Андижана и Коканда. Искаженные разноязычьем названия городов с трудом узнавались, а иные и вовсе были внове для сибирского слуха. Петров переводил свои разговоры с торговцами не очень уверенно, идя к смыслу на ощупь, но Чередов каждый день заставлял его сидеть у переправы и слушать, о чем беседуют путники, что несут эти обрывки разговоров, плывущие мимо, как осенняя листва по Или. Указывая на людей в полосатых халатах и тяжелых бараньих шапках, Петров тихо рассказывал сидящему рядом главе посольства:

– Эти идут с коврами из Мерва. После них в зиму больше никаких караванов не будет, они еле прошли через гору Музарт – снегом перевал завалило. Теперь до весны хода в Малую Бухарию и из нее нет.

Разноязыкий, разноликий, пестрый азиатский мир, объединенный караванным ритмом жизни, медленно струился двумя встречными потоками вдоль берегов Или, погруженный в вековечную думу о превратностях пути, о том, как миновать смертоносные воронки военных завихрений, возникавшие неожиданно на ветвях Великого шелкового пути. Здесь же, на переправе через Или, купцы зачастую столковывались с вооруженными калмыками, за какую плату проводит воинский человек со своим отрядом караван до граничных земель с Китаем или Авганом. Охраны не нанимали только китайские купцы. Уверенные в своей неприкосновенности, они вели себя вольготно. Высокое покровительство Канси простирало и до берегов Или свою длань, оберегая покой над плоскими войлочными шляпами китайцев и за пределами Поднебесной империи. В пестроте караванного потока, пересекавшего пределы Джунгарского ханства, не были видны разве что глубокие лисьи треухи киргиз-кайсаков. Петров проведал у бухарских людей, что нет в этом году крупной сечи между кайсаками и зюнгорцами, даже мелкая порубежная баранта прекратилась. Чередов слушал тихие рассказы толмача и мотал все эти случайные новости на ус.

В один из поздних дней ноября почти половина урги вдруг пришла в движение, и бесконечная вереница кибиток двинулась по Или к ее верховьям. Чередов вопрошающе глянул на толмача. Ни слова не говоря, тот быстренько смотался в ставку контайши. Вернулся возбужденный:

– Снимаются на Хоргос. На Хоргосе у них зимовка, туда откочуют.

– А контайша?

– И он туда же уйдет.

– Придется и нам на этот Хоргос?

– Лучше здесь подождем. Может, еще позовут.

Позвали. Так неожиданно, рано утром позвали, что Чередов, когда появился посланный от контайши Чинбиль, долго и суетно рылся в тороках, отыскивая свой посольский наряд, наконец он оделся в кармазинового сукна однорядку с желтыми шнуровыми петлями застежек и нахлобучил пофорсистей высокую поярковую шапку. В ургу с казачьим головой пустили только толмача Петрова, тоже приодевшегося в свежий ездовой кафтан. Подседлали еще одну лошадь, как того требовал обычай, и навьючили подарками для контайши. Губернатор Гагарин велел отобрать для подношения только фряжские товары: тончайшее сукно из Лондона, итальянский бархат, серебряные тарелки немецкой руки – и ничего китайского брать не велел. Пусть контайша видит, что у русских водятся вовсе не знакомые калмыкам вещи из тех стран, о которых калмыки, может быть, и слыхом не слыхивали.

Легкий снежок навевало сверху, он успевал тут же растаять, едва ложился на гриву коня, на рукав, на кожаный футляр с письмом от царя, которое вез контайше Чередов. Урга уходила с обжитых за лето стоянок – чернели круги утоптанной земли на месте снятых юрт. Редкий снег был бессилен прикрыть всю срамоту, накопившуюся за лето вокруг жилищ и овечьих загонов. Перед глинобитным, приплюснутым к земле дворцом контайши, однако же, было малость почище, и Чередов перестал брезгливо морщиться. Разглядывал ворота, ведущие во дворец. Ничего особенного они собой не являли: два столба, обозначавших проезд, возвышались над глиняным дувалом. Пышность воротам придавала многочисленная стража с копьями и саадаками, и Чередов походя отметил добротность и узорчатость кожаных колчанов, набитых совсем не безобидными стрелами с плоским оперением. «Не больно казисто живет их владетель, – думал Чередов у глиняной стены летнего дворца контайши, пока Чинбиль находился в покоях, сообщая о прибытии русского посольства, – у нашего губернатора палаты каменные, а этот глиной довольствуется», – вспомнил казачий голова тобольские хоромы Гагарина. И тут же в памяти всплыли напутствия губернатора: «Там особо не робей. Не пристало нам перед контайшой шапку ломать».

Шапку ломать все же пришлось, но не свою и не сразу, а много позже того, как оказался Чередов в просторной глубине дворца, где на небольшом возвышении, покрытом коврами, восседал Великий хунтайджи Цеван-Рабтан. Огонь нескольких очагов освещал стоящих около контайши зайсанов. Одетые в пышно пестрые халаты, они охватывали ложе своего властителя серебрящейся мерцающей подковой. Перед Цеван-Рабтаном поблескивала ценинная китайская посуда. Сам он как бы таился в глубине играющей бликами дорогой посуды и прочей утвари. Над лениво-надменными глазами хозяина дворца нависала роскошная меховая шапка с алым парчовым верхом. Полы раззолоченного халата были различимо грязны даже при неярком свете.

Чинбиль, кланяясь низко-низко, проговорил что-то негромко и коротко, обращаясь к контайше.

– О тебе докладывает, о письме, – перевел шепотом Петров, – он закончит, и тебе можно начинать.

Чередов никак не ожидал, что голос его осечется с первых же слов. Но так вышло, что, едва он заговорил о подарках, как голос подвел его. Никто на это внимания не обратил, контайша – тем более, он впервые слушал русского. Чередова вслед за оплошкой озадачило другое – контайша не встал принимать не только подарки, но и письмо велел взять одному из зайсанов, а подарки как бы смел взмахом руки в глубь сумрачного зала. Пока длилось шуршание церемонии с передачей подарков, Чередов прокашлялся, проверяя голос, и стал ждать, с чего же начнет контайша.

Тот заговорил, бесстрастно глядя на русского.

– Как здоровье твоего царя? – повторил Петров вслед за контайшой.

– Скажи ему, – полуобернулся к толмачу Чередов, – о нашем царском величестве надлежит говорить, сняв шапку.

Эти слова несколько озадачили контайшу. Но шапки он не снял и, не меняя позы, спросил:

– Что в письме написано? С чем приехали?

– В письме писано по таким пунктам, – приступил к изложению цели своей миссии Чередов. – Первостатейно писано, что иноземцы, живущие в Барабинских волостях, есть его царского величества ясачные люди, что платят они ясак его царскому величеству искони. И что к тем иноземцам приезжают контайшины люди и чинят великую обиду, и берут ясак с них… Вторая статья о том остроге на Бии и Катуни, который люди контайшины разорили. Острог поставлен по указу его царского величества на русских землях. Где Бикатунский острог – те земли царские, сибирские, а не контайшины, потому сибирские реки Обь, и Енисей, и Лена – искони наши от устья, где впали в Северное море, и до гор, из которых реки те потекли, – это земля царского величества. О том и самому Эрдени Журукты контайше ведомо. А в третьей статье его царское величество разрешает калмыцким торговцам торговать во всех сибирских городах беспошлинно, акромя как черными соболями и лисами чернобурыми…

Контайша выслушал слова толмача без оживления на лице, но когда заговорил сам, что-то в нем зазвенело повелительское, раздраженное.

– Разве неведомо Белому царю, что контайша на Барабинских землях кочует и они его издавна? – с оттенком утверждения перевел Петров.

– Ты еще раз ему скажи, что о нашем царском величестве надлежит говорить с вежеством и без шапки. Коли не так, то я и отвечать не стану, – приказал Петрову губернаторский посланник.

Контайша выслушал возжелание, и возникла неловкая пауза молчания. Неизвестно, сколько она продлилась бы, но тут раздался голос Чинбиля, обратившегося к контайше.

Петров нашептывал, склонившись к уху Чередова:

– Растолковывает, что-де у нас, у русских, как Богу молятся стоя и без шапок, так и о царском величестве говорят только стоя и непременно сняв шапку…

Помолчав, контайша медленно потянулся к шапке и обнажил сухой морщинистый лоб и глубокие заливы залысин. Следом за ним поснимали шапки зайсаны. Цеван-Рабтан указал Чередову место подле себя. Тот молча сел. Теперь, казалось, разговор пойдет поспокойней. Ан нет.

– Белому царю должно быть известно: еще когда правил Батыр-хан, кочевали ойраты под Ямышевым и в Барабинских землях.

– На такое мне велено сказать, – отвечал Чередов, – многие иноземцы под Астраханью, и Самарой, и Царицыным, и под иными многими городами его царского величества кочуют, а своей землей те места николи не называют и ссоры с людьми царского величества, как учинилось под Кузнецком, как на Бии и Катуни случилось, никогда не чинят.

– Много ли любезности от Белого царя получает хан Аюка? – снисходительно поинтересовался контайша.

– При хане Аюке каждодневно, по указу его царского величества, находится пять тыщ оружных людей из самого стройного и ученого войска для береженья хана. Сам хан Аюка царскому величеству служит и радеет верно и отсылает в крупные баталии, которые ведет его царское величество, по нескольку тыщ конных людей. Совсем недавно отряжал к Азову на оборону от турок и крымских татар большое войско.

Что-то, видимо, не понравилось в этих подробностях контайше, и он спрятался за вежливый вопрос:

– Где находится Белый царь?

– При своем флоте…

О таком предмете, как флот, контайша беседы не продолжил, а спросил:

– Что еще хотел сказать посланник?

Статейные вопросы посольской миссии были уже названы все, и Чередов перешел к тому, что накопилось у него за время долгого перехода от Тобольска до урги.

– В дороге на Иртыше контайшины люди забрали и увели полоняника, бежавшего из Казачьей орды, самарского жителя Скорнякова. Скорняков – подданный его царского величества. Калмыцкие люди, коими начальствовал Деркем, забрали у Скорнякова лошадей, на которых он убежал из орды. Пусть Великий контайша велит отпустить Скорнякова к дому, в свою землю.

– Что еще?

– Там же, в урочищах за Иртышом, встретился нам беглый тобольский ружейник Зеленовский, воровски ушедший из города. И его домой воротить надо.

– Еще?

– Велено мне дождаться отповеди на все статьи, указанные в поданном мне листе, а коли ответа не будет, то писал бы Великий контайша к его сиятельству господину губернатору сибирскому князю Гагарину в Тобольск.

Контайша молча надел шапку, давая понять, что разговор закончен.

Чередов с Петровым вернулись в свой табор в полном неведении о том, когда и какой они получат ответ и получат ли они его вообще. Однако перемены к ним сказались на следующий же день. Посольство водворили в глиняный дом в самой урге, и в котлах над очагом забулькало баранье варево, задымился густой чай. Но этих радостей хватило на неделю. Неопределенность ожидания затянулась и давила на одуревших от безделья казаков. Никто их никуда не звал, и за стены почти опустевшей ставки их не выпускали. Почти каждый день заглядывал к ним с двумя-тремя калмыками Деркем, чтобы удостовериться: «Живы, урусы? Сыты, урусы?..» Уже и февраль катился к середине – никакого ответа. После откочевки контайши на Хоргос жизнь в урге притихла, только небольшой сторожевой отряд охранял летнюю стоянку Цеван-Рабтана. Еще в самом начале житья на контайшиных харчах молодой казачок Бородихин, забавляясь от безделья, спросил у Деркема:

– Коли ты к нам приставлен в догляд, может, прикажешь баньку нам истопить?

Петров с улыбкой перевел бородихинскую просьбу. Деркем не уловил издевки, принялся всерьез растолковывать, что у них нет никаких бань. Зачем баня? Когда человек моется, он свое счастье смывает!

Бородихин долго хохотал над такими словами, продавливая слова сквозь судороги веселья:

– Так мы… считай, полгода… как самые счастливые без бани. А контайша? Он тоже счастливый?

Деркем ошалело смотрел на катавшегося по кошме казака и кричал:

– Чутхур? Чутхур?

– О чем он спрашивает? – просмеявшись, обернулся Бородихин к толмачу.

– Спрашивает, в тебя черт вселился? Что ты так ржешь? Видно же, не по ноздре ему твои шутки.

Деркем разозленно хлопнул дверью, на прощание пообещав свезти Бородихина к ламе – пусть он чутхура из уруса выгонит. Казачок посерьезнел и заключил, что негоже христианину к ламе на чистку ходить. А Чередов стал над насмешником сверху:

– Ты чужую жизнь не трожь! Пустобрех! У них на все свой закон, и тебе в нем понятья нету. Без закону да без уряда, ты думаещь, они смогли бы под собой столь городов и земель держать? Шиш! А ведь от мунгалов до Малых Бухар – все под контайшой!

Чередов явно осторожничал и спустил свою злость на молодого для острастки – а ну как забияка еще что-нибудь с калмыками выкинет. А еще нет никакого ответа на лист, нет известия, отпустят ли Скорнякова. Да еще как с этим вором Зеленовским дело обернется?

А все же как ни старался Чередов с уважением относиться к укладу калмыцкой жизни, но и он однажды пришел с берега Или весь взъерошенный. Бестолково потоптался у огня, озираясь, и низким, не своим, голосом проговорил:

– Андрюшка и ты, Петров, ступайте на берег. Там, под обрывом мальчонка мертвый лежит. Уже над ним воронье и собаки шалавые кружат. Хоть ногтями землю сгребите – закопайте, упокойте мальчонку.

– Какой мальчонка? Кто его? – медленно поднялся с кошмы Бородихин, вцепившись взглядом в старшого.

– А никто. Сам, видать, помер. Стою я, на реку смотрю – уже и забереги пошли. Тут подъезжает один из деркемовых охранников и волочит на веревке за собой этого мальчонку. Подъехал к обрыву, сметнул мальца вниз и уехал.

Казаки ушли на берег. Вернулись без слов, смурные и, не глядя друг на друга, уткнулись каждый в свой угол.