Князь-раб. Том 1: Азъ грѣшный

Ко второй половине семнадцатого столетия в Московском кремле на «Златую бабу» махнули в отчаянии рукой и обратили свой взор в сторону, где над Кандалакшской губой, в переливах полярного сияния, все явственнее стало просвечивать серебро Медвежьего острова. Островное серебро давало такие сполохи молвы, что погнала она дьяка Василия Шпилькина аж на Канин нос, а иных искателей серебра даже и за три с половиной тыщи верст от Москвы – на реку Цыльму. Причины сполохов в тех местах не прояснились, зато случай упрочил известия о серебре с острова Медвежьего. А прослышал о медвежьеостровском металле в Кирилло-Белозерском монастыре строитель Ефрем Потемкин. Оказался он при разговоре монастырских мастеров серебряного дела с государевым человеком Петром Моложениновым. Тот имел на руках царскую грамотку о сборе известий по имеющимся в крае рудам. Вот и поведали неосторожные мастера, что из вотчины монастыря, с берега Белого моря, прибыло недавно к ним более десяти фунтов серебра в слитках. Потемкин тут и укатил в Москву «доклада ради». А вскоре повлеклись в Москву белозерские монахи, охраняемые стрельцами. В распросных речах и зазвучало название Медвежий остров, оттуда берутся и доставляются в монастырь серебряные крицы. Четырежды снаряжала Москва отряды на этот остров за самородным серебром, и четырежды находили они в небольших ямках маленькие слитки, но руды серебряной так и не сыскали. На вопрос: «Откуда ж серебро литое в ямках?» поморские мужики задирали бороды кверху и недоуменно рассматривали небо – неужели оттуда?!

Четыре экспедиции с 1671 по 1680 год были удручены неудачей настолько, что во времена Петра на мечтах о северном серебре поставили крест. Однако же мечта не исчезает бесследно, она меняет устремления. Замаячило серебро на Енисее.

Пытал свое заенисейское счастье в рудном поиске посадский человек Петр Свечкин – дошел до устья реки Сым. Не засияло счастье. Учли ошибку Свечкина промысловые мужики Киприян Ульянов и Яков Карела, подались восточнее, к Нерчинску. Тут бы и сказать, что плавильщику Ульянову и серебрянику Кареле в те годы не повезло, а подфартило через двадцать лет совсем иному человеку – греку Александру Левандиани. Но, чтоб не комкать ход времен, надо взглянуть, каким путем пришел в Нерчинский край рудоплавильный греческий мастер и кто ему на этом пути предшествовал.

Еще раз придется вспомнить посольство адмирала Федора Алексеевича Головина в Даурскую землицу. В Нерчинске его встречал воевода Иван Астафьев сын Власьев. И, видать, посчитал воевода, что адмирал имеет только посольский интерес в его владениях, а такая малость, как приезд тунгусов Аракжи и Машии с каменьем рудным в седельных сумках, – это государева посла не должно касаться. Может быть, и лукавил воевода, поскольку знал, что в составе посольства пришел знаток рудоплавильного ремесла иноземец Лаврентий Нейгарт, управлявший до того Казанским медным заводом. Лаврентий беседовал с Иваном столь задушевно, что последний, растаяв, просил расплавить доставленные тунгусами каменья, обретенные на старых богдойских ямах. Пока адмирал Головин шипел и остывал на переговорах с посланцами Поднебесной империи, Лаврентий плавил руду. И знак серебряный в ней нашелся! Да не нашлось смелости показать плод, обретенный в тигле, Головину. Адмирал некоим образом проведал о тайной плавке, и поручик Лаврентий Нейгарт был публично бит. Головин и вся его свита покинули Нерчинск, тунгусы-рудоприищики – тоже. Головин знал, что в блескучих камешках из ямок. Тунгусы так и покинули Нерчинск, не ведая, что привозили. Они пребывали в неведении еще более десяти лет, пока не отыскали их в тайге и не привезли в Нерчинск для споспешествования в рудном поиске греку Левандиани. Но у грека путь в Нерчинск лежал непрямоезжий.

…Томский воевода Василий Ржевский в 1695 году написал доношение молодому Петру в первопрестольный град: «…посылал я, холоп Ваш, в горные порубежные волости для ясашного сбору томского сына боярского Степана Тупальского со товарищи, и он, Степан, приехав в Томск, явил мне, холопу Вашему, с фунт руды серебряной». И пошла переписка между Томском и Москвой – долгая. А легкий на подъем Степан Тупальский сходил на Каштак вторично и привез еще восемь пудов серебряной руды. Вот эта проба, оказавшись в Москве, и повернула Петра лицом к Сибири. Но с оглядкой на Амстердам. Пробирный мастер Тимофей Левкин получил в Москве из сибирской пробы несколько золотников серебра. Царь в достоверности анализов Левкина засомневался. И небольшая доля оставшейся руды с безвестного Каштака пошла корабельным ходом на край земли – в Амстердам. Только через два года Петр дал знать томскому воеводе: «…из Амстердама писал бургомистр Николай Витзен о томской руде, которую ты прислал, что по опыту мастеров добрых в Амстердаме вышла из полчетверти золотника руды самая малая частичка и что та руда небогата, но что де мастер объявил, что глубже будет лучше…»

Вслед за этим письмом в Томск и прибыл плавильный мастер – грек Александр Левандиани, имевший указание царя разведать руду на Каштаке и построить там сереброплавильню. Грек имел на руках грамоту из Сибирского приказа, гласившую: «К тому рудокопному промыслу прислать из Тобольска работных людей…» Начались долгие сборы. Путь неблизкий – выйти в Обь, из нее в Чулым, из него в Кию, из нее в Сердь, и только потом выйти на нужном месте на берег вовсе неведомого Тусюла! Напрямик – двести верст пути! Но кого Сибирь напрямки выпускала? Да еще коли идешь отрядом в восемьсот человек да тащишь следом пушечный, ружейный и промысловый припас для копки руды.

На Каштак экспедиция Левандиани вышла только в конце сентября. Уже лег первый зазимок, когда принялись копать четыре глубокие ямы. И крепость заложили, и плотину готовились возводить, и печи плавильные ставить… Все прервал посвист чулымских стрел – таежные коренные люди поняли, зачем явились русские на Тусюл. Александр Левандиани, уцелевший в каштакском сражении, написал Петру: «Наше сие художество со страхом и войною не может совершаться, нам надо копати в горах, а нас убивают…»

Каштакский острог кочевники спалили.

Левандиани отсиделся в Томске, ожидая царского указа. Петр заслал грека еще глубже в Сибирь – в Нерчинск. Вспомнил головинские пробы серебряные.

От Томска до Нерчинска в те поры дорога была немалая и не в любое время года. Между Красноярском и Иркутском зимника не было. Так что прибыл Левандиани в Нерчинск только летом 1704 года. Печь для плавки руды на речке Серебрянке Левандиани выкладывал сам, на свой, никому не ведомый в Сибири манер. Но прежде отыскали ему братьев-тунгусов, и они, в который раз за последние двадцать пять лет, указали государевым людям место рождения серебра. Команда Левандиани накопала в том году около шестидесяти пудов руды, и в толстостенной, размахом до сажени, печи выплавил грек восемь пудов серебристого свинца, а из него извлек и чистое серебро, за которым и было решающее слово – быть или не быть руднику на Серебрянке. Даже при великой дороговизне – пуд металла обходился более двухсот рублей – было решено: дело не ограничивать пробной плавильней; и через два года уже попыхивали дымком десять толстобоких горнов, укрытых навесами, вокруг них выросли рудные и угольные амбары, жилые избы, поварни и бани. А на замену Левандиани прислан из Петербурга грек Григорьев с сыном, оба рудоплавильщики. Что – Левандиани плох? Да нет, хорош. До того хорош, что его еще до нарвского позора затребовал имеретинский царевич Александр Арчилович, ведавший Пушкарским приказом. Вот по его челобитью и отправили Левандиани в Москву. Смена рудных мастеров в Нерчинске говорила о том, что дело в даурских шахтах и у плавилен налажено, надо только расширять его, казна государева тоща! И Гагарин шлет в Нерчинск подмогу – пленного шведа Петра Дамеса, знакомого с плавкой руды. Две металлургические культуры, два обхожденья с плавильными печами пересекаются в Нерчинске. Греки и шведы учат русских мужиков Ивана Киселева, Козьму Улфова, Дмитрия Репинского, Василия Погодаева и Козьму Шапошникова извлекать из блейглянца серебро, но дело идет неразворотливо, и вовсе не по причине тугодумия учеников.

Посланный Петром для обозрения сибирских заводов инженер Блюгер насмотрелся, как мужики по колено в воде выколупывают киркой рудную крошку в Троицкой, Богатой и Успенской ямах на берегу Серебрянки. Нагляделся, сколь скуден выжженный древесный уголь, и убедился – малым числом людей завода не поднять. По возвращении в Петербург Блюгер составил доношение и подал его Сенату, убеждая населить край не только работными людьми, но и земледельцами. Надо, чтобы и уголь, и руда всегда были в запасе, в готовности – горны не будут простаивать. Надо заводить пашню – хлеб привозят аж из-под Тюмени. Сенат спросил инженера: скоро ли окупятся расходы? «Через несколько лет», – ответил Блюгер. Умным головам в петровском заведении требовался прибыток сиюминутный. Привыкнув за полтора столетия драть с Сибири шкуру «мягкой рухлядью», которая на торгах давала чистоган, метрополия не желала вкладывать в сибирские рудники рубль, который – когда еще! – обернется прибылью. Новозаведение Петра – Сенат – унаследовал все пороки прежнего захребетного отношения к Сибири. И даже прославляемую предприимчивость Петра трудно обнаружить в истории Нерчинских заводов. Не без ведома царя, а с его слов получили в начале века все заводы указы: «А кто серебряную руду богатую и зело прибыльную, и прочную глубокую сыщет… тому из казны великого государя дано будет денег 1000 рублей…» Однако же то, что могло пойти на рудокопное дело в Сибири, распоряжением Петра употребилось на покрытие иных страстей.

* * *

Матвей Петрович, вернувшись из Летнего дворца, велел Некрасову принести все, что требовалось для письма, и остался один на один с чистым листом бумаги. Предстояло повторить, почти слово в слово, свои доводы о походе за песошным золотом, высказанные царю. Первые строки о расстоянии до Эркета легли быстро, как бы сами собой. А дальше Гагарин призадумался, как высказать главное дело, коли царь не выказал к нему особого восторга, на который рассчитывалось? Написать как о деле решенном – вперед забежать. Лучше положиться на привычное: «Прошу соизволения…» И Матвей Петрович продолжил: «…и если соизволите, Ваше Величество, промысел чинить к тому месту из Тоболеска, то надобно поселиться городами к этому месту; потому, что от Ямышева озера и до Эркета кочуют калмыки и будут противиться, чтоб не допустить в тех местах строить городов. А по ведомости в тех местах кочуют калмыки с контайшею…» – тут Гагарин задержал перо и озадачился, сколько же там калмыков? Назвать много, как о том сообщали купцы, спугнешь царя, скажет, много полков потребно на такую орду; указать поменее, оружия и, главное, казны велит выделить на какой-нибудь полк. А что там с одним полком делать? Перо повисело над листом и вскоре зашуршало по бумаге, выводя: «…тридцать тысяч человек. Путь к тому месту лежит от Тоболеска до половины реки Иртыш, а от того места на калмыцкое кочевье… И первый город надлежит делать от помянутой реки Иртыш у Ямышевского озера и оттоль, усмотря, где надлежит, делать иные города. На строение оных крепостей, тако ж и на содержание их, кроме офицеров и инженера, управляться можно из Сибирской губернии. А для той возможной калмыцкой противности надлежит быть регулярным двум или трем полкам, и те полки набрать в Сибири, а к тем полкам несколько офицеров…

О промысле того места да о деле городов что Ваше Величество повелит».

Завершив изложение своего плана, губернатор подписался:

«Вашего Величества покорный раб Матвей Гагарин».

Это письмо и легло утром следующего дня на стол кабинет-секретаря Макарова. Тот, едва пробежав его глазами, сразу все понял: вот зачем добивался приватной встречи с государем сибирский губернатор. Но виду не подал, а спросил:

– Так что же, его величество позволяет твоему Алексею ехать для учебы?

– Слава богу, благословенье как будто бы получил.

– И по какой части?

– По корабельной. Он на судах, считай, с недорослей обретается. Был со мной на каналах неотлучно, на Иртыше и по Оби хаживал.

– Дай бог, – одобрительно глянул на губернатора Макаров.

Сегодня Гагарин не был похож на просителя. Что-то в нем переменилось. Он осанисто ходил по комнате, рассуждая о корабельном деле как о самоважнейшем и первейшем для государства, а на прощание вальяжно изрек:

– Велено мне его величеством здешние зелейные мельницы осмотреть. Тороплюсь.

* * *

Гагарин прямо от кабинет-секретаря направился на речку Карповку, где находилась второпях построенная зелейная мельница. Сделал он это скорее по обязанности, не ожидая увидеть на мельнице чего-нибудь нового, ведь все пороховое дело привезено сюда из-под Москвы, а там Матвей Петрович знал, что, откуда и как готовится. За три года его отсутствия на Москве астраханская селитра и старо-сергиевская сера не изменились. Уголь добрый и из здешнего леса выжечь можно, правда, далековато тот лес. То ли дело под Тобольском: и лес тебе рядом, и селитру подвезти – не задача. Серы, верно, нет своей, везут ее все из того же Яренска, старо-сергиевская сера в порохе тобольского помола. На Карповке Матвей Петрович обнаружил полную осведомленность в пороховом деле и даже вызвался испытать новую партию помола, заранее указав: коли порох имеет лишку синевы, аж до черноты доходит, значит, уголька перебавили. Испытали – так и оказалось. Сгоревший на листе бумаги порох оставил желтый след. Гагарин посоветовал доводить порох до аспидно-серого. Такой бывает вспыльчивее и сгорает так, что и следочка желтого на бумаге не оставляет.

На Карповке Гагарин появлялся два дня подряд и решил: довольно, пора осмотреть Литейный двор. Туда он шел не без удовольствия, предвкушая встречу с мастерами, переведенными в новую столицу из Оружейной палаты, коей он когда-то ведал в Москве. Вопреки ожиданиям, когда Гагарин вошел в огромный бревенчатый амбар, заметный еще с Невы по высокому шпицу с двуглавым орлом, мало кто обратил внимание на небольшую свиту, следовавшую за сибирским губернатором. В иссушающем чадном воздухе сновали люди. Здесь работали без московской прохладцы. Казалось, прикажи царь нести на новые скампавеи не остывшие еще пушки – и их понесли бы, спекая кожу на руках и плечах. Царь появлялся на Литейном дворе каждый день, торопил мастеровых и, едва выслушав доклад начальствующего над двором Брюса, тут же шел к Неве, спрыгивал в юркую шняву, чтобы поспеть еще во множество мест. Гагарин во время таких налетов царя старался особо не высовываться, но и не таился в закоулках амбара, а занимаясь осмотром дел, затылком чувствовал, видит ли его Петр. Царь видел, замечал и в один из дней окликнул Гагарина, уже стоя на пороге амбара:

– Пришли слугу, князь, я тебе кой-что из книг приготовил. Сгодятся в Сибири. Как скоро все оглядишь тут да возьмешь в разуменье, к Москве поспешай, за тобой по губернии недоимка двести тыщ. Да один городок – Бикатунск.

Гагарина не нужно было подталкивать к сибирским заботам. Чем бы он ни занимался на Литейном: топтался ли у плавильных печей, где готовились пустить в литники пушечную медь, или наблюдал, как мастера устраивают на дне кирпичного колодца внутренний болван, образующий пушечное жерло, – все Гагарин невольно сравнивал со своим, сибирским. И с теми же мыслями пришел к оружейникам губернатор сибирский – сравнить. В отдельном сарае на Петербургском острове было чему удивиться: на широких столах, приставленных к окнам, показали Гагарину то, чего он ранее ни в Москве, ни в Туле не видывал. Десяток готовых ружей клали рядом и разбирали, складывая одинаковые части в общую кучу. Хорошенько их перемешивали и, выхватив из ряда любой ствол, принимались собирать ружье. Случалось, что оно не хотело собираться: то противился кремневый замок, то в пусковую скобу упиралась неподходившая собачка. Гагарин смотрел на такую перемешку частей недоуменно, а ружейные мастера поняли это и растолковали: «Скоро и на сибирских заводах так же будет. Части ружья потребно ныне так делать, чтоб можно было снять с одной фузеи и заменить на иной какой…»

Гагарин брал ружья, пробовал их на прикладистость, но все они были не по его фигуре: ложа была слабо пологой, почти в прямую линию со стволом – такое годится для рослого стрелка, а ростом сибирский губернатор не вышел. Ему больше подошла бы короткая крутая ложа, когда нос почти приткнут к прицельной прорези… Гагарин недовольно откладывал ружье, потом снова брал в руки, трогал ромбик латунной мушки и наводил ствол на ворон, вившихся вокруг двуглавого орла на шпице Петропавловской крепости, которая была хорошо видна в проеме распахнутых ворот ружейного амбара. Матвей Петрович сравнивал петербургские ружья со своими – сибирскими. Не с теми фузеями, что изготавливались в Тобольске, нет. Глядел на затравочное отверстие казенного ружья и отмечал: дыра какая-то пробита стальным бородком. А у него на ружьях такое отверстие отделано медью. Да и сравнимо ли это казенное оружие с теми двумя ружьями, что висят у него на стенах в тобольском доме? Разбери их да смешай с казенными – ввек не соберешь. Его, гагаринские, ружья на отличку от всех тобольских, от тульских и даже от аглицких. Почти год усердствовал над теми ружьями слесарь ружейный Зеленовский. «Все ж он достаточный со всех сторон мастер. В Туле, вон, один только стволы заваривает, другие – только замочники. А Зеленовский – тот все: от ствола да курка, от затыльника до мушки, все сам может, – размышлял Гагарин. – Неспроста я его сосватал, когда в Тобольский из Москвы выезжал». В Тобольске губернатор выделил Зеленовскому отдельную избу, справную и светлую, велел выстроить рядом мастерскую – делай ружья под стать губернаторскому чину. И Зеленовский делал. Иногда Гагарин захаживал к нему поглядеть, как стальной резец вспахивает мягкое, струйчатое железо и появляется узор, сперва невзрачный, увидеть его можно, только если свет искоса падает. Но вот когда в каждую пропаханную резцом канавку вживлена золотая проволока – любо-дорого получается! Такие повороты травчатые и по цевью, и по накладкам…

Когда Зеленовский сработал Гагарину первое ружье, изузорив его золотом, губернатор не рассчитался с ним сполна, а заказал еще одно – теперь серебро положи в отделку, а плата – потом. Зеленовский сделал. Но к тому времени Матвей Петрович уже огляделся, окоренился в Тобольске и, не поминая обещанного, велел ружейнику сделать третье. «Отделаешь рыбьей костью, тогда и заплачу общим чохом». Третьего ружья Гагарин не дождался, Петр вызвал губернатора в столицу. «Теперь-то, наверное, готово у меня и третье ружье, – смекал Гагарин, откладывая в сторону тяжелую пехотную фузею. – Вернусь, достанет и Зеленовскому работы. Надобно пошире размахиваться – два полка новых… Нет, три полка. А что ж я про них раздумываюсь, будто государь меня уж и резолюцией наградил… Макаров молчит».

Еще будучи на Литейном дворе, Гагарин узнал, что вот-вот царь покинет Петербург, только достроятся два десятка галер, оснастятся пушками и фунтовыми бомбами – в море государь выйдет. Беспокоился Гагарин, какие слова напишет царь на его доношении? И что бы ни делал Матвей Петрович в первые майские дни, эта забота не покидала его. А Макаров молчал.

Так и не дождался сибирский губернатор петровского решения. Царь ушел в море. Проводы галерного флота обошлись без пышностей. Созывая прихожан Троицкой церкви, трофейный колокол из города Абова, захваченный русскими сухопутными войсками, как бы напоминал: хоть и загудела шведская медь на русских колокольнях, но шведская шея не гнется покорно, особенно на море. Матвей Петрович не решился подступиться к царю ни до, ни после молебна, а после проводов тут же направился на Васильевский.

Маршалк Соловьев, распоряжавшийся в доме Меншикова, пошел в покои светлейшего без особой торопливости и спустя четверть часа пригласил Гагарина. Матвей Петрович сочувственные слова у постели больного сыпал недолго. Точила его одна забота, и он, глядя на Меншикова, зажатого в теснине полушек, спросил:

– Ты, Александр Данилыч, не чета мне, при государе бываешь неотлучно. Не заметил ли ты в нем перемены? Ко всем благоволенье, а ко мне строгости…

Меншиков был еще слаб. Негромко и даже как-то покорно он согласился:

– Примечал, примечал. Как на меня глянет, будто бес у него иной раз в глазу.

– С чего бы? – слукавил Гагарин.

– Будто и не ведаешь. Письмо на нас с тобой подметное…

– Откуда? Кто?

– Знал бы, давно башку свернул.

– А что в письме?

– О том подметчик да Петр Лексеич знают.

– Тебе откуда известно?

– Маршалк мой не зря хлеб ест. Он меня после заграничного похода упреждал: «Ой, – говорит, – Александр Данилыч, больно злые и паскудные слова о вашей светлости слышал я промеж наших купцов в Амбурге». Мыслю я, оттуль письмо подброшено. Да завистники все… – Меншиков прокашлялся и, глядя в потолок, сказал: – Нам с тобой не подметчиков надо опасаться. Заморским писарям вера здесь невелика, знаешь, как такие письма государь читает. Ты вот уехал из Тобольского, а у тебя там все в ладу?

– Семен Карпов распоряжается…

– Да не про то я. Ты хоть и губернатор, а не все сполна ведаешь в своей Сибири. Там над тобой государев глаз приставлен. Смекай!

– Кто?

– Пока ты ехал сюда, встречь тебе двинулся в Сибирь друг наш ненаглядный, Нестеров.

– Ну, Александр Данилыч! Я аж захолонул, думал, комиссия тайная какая. А этот свистал – это ничто же. Пофискалит да уедет.

– И все ж гляди в оба, князь Матвей Петрович! Эти свисталы не за грош, а за золотой служат.

– И то, князь… Благодарствую тебе за новость – за письмецо. Теперь кой-какие дела оборачиваются другим боком.

Меншиков не стал расспрашивать, что это за дела. Гагарин поспешил откланяться, пообещав навестить больного еще раз до отъезда в Москву.

Вернувшись домой, он тут же сгонял слугу за дьяком Сибирского приказа, доставившим его канцелярию из Москвы.

– Садись, пиши, – приказал Гагарин и стал диктовать письмо в Верхотурье своему родственнику Траханиотову.

Мимо Траханиотова, назначенного комендантом Верхотурска по приказу губернатора сибирского, не мог проехать ни один путник, следовавший Московским трактом. Гагарин сузил горловину входа в губернию до дверей Верхотурской таможни, запретив все иные пути для конных и пеших. Коль Меншиков сказал о Нестерове, то кто, как не Траханиотов, может знать: правда ли фискал в тобольский город подался, а если подался, то с кем там беседы водит? Письмо было готово, и Гагарин расписался под ним, добавив: «Проведать о Нестерове накрепко».

– А теперь, – сказал он дьяку, – подбери верного человека да гони его с этим письмом в Верхотурье. Подорожную справь такую, чтоб ехать безостановочно.

* * *

Перекраивая систему управления государством и учредив Сенат, Петр побеспокоился о том, как на деле осуществить надзор за соблюдением законов, за исполнением его монарших указов. Многотысячная орава чиновников, разместившись на ветвях взращиваемой царем бюрократической кроны, нависшей над окраинами России, была необозрима для царя-садовника, пестовавшего, лелеявшего единородный ствол самодержавия. Древо новой для страны распорядительной и судебной системы, созданной по советам многомудрого Остермана, тем не менее никак не хотело принимать даже и таких внешних очертаний, которые напоминали бы шведский образец – на него оглядывался царь-реформатор. И как только самодержавный ствол вздрагивал под натиском внутренних бурь, царь убеждался, что Россия хоть и получила отличное от прежнего государственное устройство, но она, как и встарь, до самой верхушечной почки усыпана личинками лихоимства. Сии твари, порожденные человеческой слабостью, обращались в мохнатых и прожорливых гусениц, которым ради сохранения себя приходилось покрываться коконом деловитости, неподкупности и верноподданичества государю-надеже. Перезимовав в укромной развилке веток, в складке коры или среди несгоревшей листвы, сбитой поветрием петровских перемен, перестроек, гусеницы превращались в безобидных бабочек, способных произвести на свет новые вредоносные яйца, из которых неизбежно, как смена дня ночью, вылуплялись новые личинки. И едва наступала некая ростепель в знобящем до костей холоде петровского взгляда, как из Кокона на просторы российского грабежа и саможорства выползали разодетые в серебрящийся мех черви и устремлялись по ветвям государева древа к завязи молодых плодов, чтобы, прогрызши мякоть, добраться в самое средоточие дела и погубить его зарождающееся семя. И вот…

…Висит в государевом саду яблочко, с виду наливное и ядреное. А разломить – шевельнется из плода мохнатое до неразличимости человеческого обличья существо! Ущербны плоды, тщетен труд садовника!

Чтобы не подбирались к государственному древу люди-плодожорки, и учредил Петр целый штат надзирателей, представителей царевых, именовавшихся фискалами. Однако же несладко пришлось на первых порах помощникам коронованного садовника. Едва взмахнули они метлами, чтоб смести со ствола государства изворотливых плодожорок, едва тряхнули ветки, как тут же с вершины раздался тихий окрик: «Не то затеяли!»