Роман без героя

Последнюю фразу Игорь Васильевич произнёс почему-то шёпотом.

– Где увижу? У тебя в кабинете? – спросил Владимир.

– Нет, – всё так же, шёпотом, ответил Волохов. – Он сидит в песочнице, и мне кажется, что слушает наш разговор…

– Бред какой-то…

– Что-что?

– Это я не тебе, пап… Ты когда полноценно отдыхал последний раз? Ну, скажем, был в санатории или на нашей даче в Завидово, хотя бы?

– Это к делу не имеет ровно никакого отношения! – оборвал сына отец. – Приезжай, если не веришь мне, своему отцу. Поверишь своим глазам, наконец!

Профессор сделал паузу и с обидой в голосе прошипел в трубку:

– И не нужно меня подозревать в шизойдности! Никакой мании преследования у меня нет. Он, Серый посланник, существует не в моём, как ты утверждаешь, «богатом сверхнаучном воображении», а ре-аль-но! Вне моего сознания! Отдельно от моего сознания… Понимаешь? Приезжай – убедишься сам.

Владимир ответил не сразу.

– Алло, ты меня слышишь? – беспокойно спросил профессор Волохов.

– Слышу, слышу… – ответил Владимир. – В прошлый раз, ты помнишь, я догнал машину, на которую ты меня навёл. Да, за рулём сидел человек в сером пиджаке, серой бейсболке… И оказался в дураках! Абсолютно законопослушный гражданин. Я проверил документы – рядовой работник страховой компании «Вечная жизнь», кажется.

– «Работник страховой компании», страхует от несчастных, как правило, смертельных случаев, – иронично прогудел в трубку профессор. – И ты, разумеется, поверил… А если бы он архангелом представился? Э-э, Вовка, Вовка, доверчивая твоя головка…

– Нормальная…головка, – ответил Владимир, и Игорь Васильевич снова услышал в голосе сына иронические интонации. – Документы в порядке. Фамилия только какая-то… искусственная, что ли, восточного типа. Аферов, кажется, или что-то в этом роде..

– Агасферов? – спросил отец.

– Не помню, – ответил сын. – Ну, только точно, что не граф Сен-Жермен, слухи о бессмертии которого ходили по Москве ещё во времена Пушкина.

– Это не выдумка, Володя, – сказал профессор. – Он открыл «воду вечной жизни», как граф называл свой эликсир. И прожил больше трёхсот лет. А потом будто провалился в вечность.

– Нет, точно за рулём сидел не французский граф. Скорее азербайджанец. Или еврей.

– Чёрт, опять мы его упустили!.. – застонал Игорь Васильевич.

– Кого? Чёрта?

– Хуже. Посланника Нижнего Мира упустили…

Владимир рассмеялся:

– Мне что, пап, нужно было задрать его штанину и убедиться, что вместо ноги у водителя шикарной иномарки – копыто?

Волохов чуть не вскипел после этих слов, но всё-таки удержался от очередного скандала с сыном, который ушёл на съёмную квартиру «из-за несовместимости мироощущения», как иронизировал Володя.

– Ладно, но позволь заметить: я не прошу тебя задирать штаны всем подозреваемым, – уже мягче сказал профессор. – Я прошу тебя, представителя власти, так сказать, прошу, наконец, как гражданин, которого обязана защищать им же избранная власть, приехать ко мне домой и убедиться, что мои слова – не берд сивого мерина, которому, по-твоему, – я знаю, знаю, не перебивай! – давно место в сумасшедшем доме.

– Ладно, – после небольшой паузы, послышался вздох Владимира. – Всё бросаю, пап, и мчусь на своей ласточке к тебе… Место встречи изменить нельзя.

– Я в машине, – буркнул профессор. – На всё про всё у тебя десять минут. Время пошло!

2.

Вскоре в арку двора въехала иномарка Владимира. Волохов открыл дверцу и пальцем поманил к себе сына, всем видом показывая, чтобы тот соблюдал абсолютную тишину. Волохов-младший, заметив знакомую белую «Волгу», лихо припарковался у левого борта отцовского автомобиля.

– Ну, где твой «серый кардинал»? – пожимая руку отцу, спросил Владимир, плохо скрывая ироническую улыбку на лице. – Шпионский псевдоним, прямо скажем, дан дилетантами… Знаешь, пап, кого называют «серым кардиналом»?

– Ну, пошли яйца курицу учить… – буркнул Игорь Васильевич. – Сколько шума-то от тебя, старлей! Неудивительно, что в нашей полиции так низка раскрываемость.

Профессор кивнул на пассажирское сиденье.

– Присаживайтесь, господин сыщик! И сидеть мне тихо, как мышка! Это вам не семейных дебоширов утихомиривать. Тут дело имеем с фантастически многоликим грешником, проживающим свою вечную жизнь в новых и новых обличиях все последние две тысячи лет нашей эры.

Сын даже присвистнул, услышав последнее. Не снимая скептической улыбки с лица, он сел на пассажирское сиденье, мягко прикрыв дверь.

– Где же ваш визави, пан профессор? – игриво спросил Володя, вглядываясь в сумрак двора.

– Вон туда смотри! – тыкнул пальцем в сторону песочницы Игорь Васильевич. – И, пожалуйста, не называй меня «паном профессором». Времена «Кабачка двенадцати стульев» давно прошли. Ты родился, когда этот кабак приказал долго жить. А потом, звание профессора я утратил после того, как перестал преподавать в университете. Доктор наук в научно-исследовательской шаражке, каковым стал наш НИИ, взявшись за реализацию коммерческого заказа «Вторая молодость», не даёт мне права называться профессором!

Волохов-старший обиделся из-за сущего пустячка, из-за дворового прозвища, доморощенного псевдонима, можно сказать. Но сегодня этого было достаточно, чтобы профессор завёлся с пол оборота. С годами Игорь Васильевич стал незащищённее и потому ранимее, чем был в молодости.

– А соседи твои тебя всё равно так зовут – «пан профессор». Тут, как мне кажется, и уважение, и любовь. Всего пополам и с доброй улыбкой, – попытался смягчить обиду отца сын.

– Пошлая кличка, – возразил профессор. – Мы же не в панской Польше, где тот и пан, у кого бабок больше. Но дуракам закон не писан. Ни государственный, ни нравственный, ни природный. Ни-ка-кой. Такова у дураков генетическая память, она наизнанку вывернута – забывать всё хорошее и помнить только пошлое, дурное.

Владимир похлопал своего старика по плечу, понимая, что допустил бестактность по отношению к отцу, всегда обижавшегося на это дворовое прозвище, прилипшее к нему с незапамятных времён, когда ещё жива была мама Владимира, папина жена.

– Прости, пап! – тихо сказал Владимир. – Язык – враг мой…

Волохов-младший вдруг замолчал, не закончив фразы, – как бритвой обрезали: он заметил шевельнувшуюся в глубине двора неясную фигуру.

– Вау, как говорил один серийный маньяк, – прошептал Володя. – Маска, я вас узнал…Чем-то, и правда, похож, на того, серого, в «Порше Кайене»…

Профессор радостно подпрыгнул на водительском кресле.

– Ага, Фома неверующий! Вложил свои перста в мои кровоточащие раны!..

Теперь Владимир явственно различал фигуру худощавого человека среднего роста, одетого во всё серое. На голове вместо упомянутой им бейсболки – серая шляпа, похожая на ту, которую зимой и летом носил его чудаковатый отец. Серый человек сидел на низком бортике детской песочницы. Безликая голова его, на которой выделялись только горящие внутренним пламенем глаза, была повёрнута в сторону отцовской «Волги». .

Володя потянулся к приборной доске и включил фары.

Пучок яркого ксенонового света выхватил из темноты лицо человека неестественно серого, как говорят художники, «насыщенного серого». «Пятьдесят оттенков серого, – про себя невесело улыбнулся молодой опер. – Странное лицо цвета кобальта. Нет, не тёмно-синего цвета, а цвета химического элемента кобальта, имеющего обозначение «Со». Этот металл, насколько я помню, имеет серебристо-белый цвет с красноватым отливом».

Профессора же поразил не только странный цвет лица соглядатая, а какая-то каменная неподвижность всех лицевых мышц этой странной личности, сидевшей в песочнице. Ни один мускул, как говорится, не дрогнул на плоском абсолютно невыразительном (а значит, и незапоминающемся) лице после неожиданного ослепления незнакомца голубоватым светом ксеноновых фар. Веки этого странного существа даже рефлекторно не защитили глаза. Из узких серых щёлок для глаз, будто прорезанных на «безликом лице», как дал ему своё определение учёный, смотрели чёрные угольки глаз незнакомца. На секунду, как показалось отцу и сыну, в них вспыхнули красные искорки… Будто налетевший летний ветерок раздул уже угасшие головешки в костре.

Человек резко поднялся, отряхнул брюки и, надвинув поглубже шляпу, пружинисто шагнул из песочницы в сторону арки. Шагнул – и тут же исчез в темноте.

– Ты видел?.. – ошеломлённо прошептал Волохов-отец.

– Что это было? – шёпотом переспросил сын.

– Хочется от тебя поскорее узнать, кто это?

Некоторое время отец и сын сидели в машине молча. Потом профессор спросил:

– Ты его запомнил? Запомнил ЕГО лицо?

Владимир достал сигареты, прикурил от шипящего огонька газа, затянулся дымом и сказал то, о чём думал и сам профессор.

– А разве у НЕГО было лицо?

– А что, по-твоему?

– Маска какая-то… Серая с красноватым оттенком маска. Из эластичного пластика. Ну, как в древнем фильме на кассете, что я нашёл на антресолях… Забыл, как называется…

– Как у фантомаса, – подсказал отец.

– Вот-вот, именно, как у фантомаса. А я-то думаю, что за дежавю, мать его! Где-то я всё это уже видел… В какой-то прошлой жизни. Оказывается, в «Фантомасе», вот откуда моё дежавю!

Волохов-старший выключил фары, молча взял из рук сына недокуренную сигарету, старательно затушил её в пустой автомобильной пепельнице, вытащил её из панели и, открыв дверь, старательно вытряхнул содержимое пепельницы на траву.

– Дежавю… – задумчиво повторил он вслед за сыном. – Красивое французское слово. Дословно переводится на русский как «уже виденное».

– Мой научный руководитель, помнится, определял это «дежавю» как патологическое психологическое состояние человека…

– Чушь! – перебил сына Игорь Васильевич. – Полное невежество наших снобов от науки! Известно ли вам, господин бывший младший научный сотрудник, что психолог Эмиль Буарак ещё в конце девятнадцатого века понял суть этого явления. Понял, почерпнув драгоценные знания о пунарджанме, что с санскрита переводится как переселение душ. Почерпнул из самой древней научной книги на Земле – я подчёркиваю: научной, а не философско-религиозной, как её позиционируют наши современные фарисеи от науки. Это книга древних индусов «Веды», написанная ещё за полторы тысячи лет до Рождества Христова.

Волохов-старший хмыкнул, и профессор уловил некоторую снисходительность своего образованного, весьма «продвинутого», как сегодня принято говорить, сына. Игорь Васильевич покачал головой:

– Вэрба волант, скринта манэнт… Слова улетают, написанное остаётся. Не подражай своему бывшему научному руководителю, большому самовлюблённому снобу и ещё большему невежде. Именно «Веды» открыли миру тайну круговорота рождения и смерти на планете Земля. Древние индусы принимали этот круговорот как естественный феномен природы. Ну, как, скажем, круговорот воды в природе, с которым знаком каждый школьник.

Владимир, зная увлечённость отца древними манускриптами, написанными на санскрите (сам он их считал некими сборниками мифов и религиозных заблуждений древних мистиков), улыбнулся. Но его снисходительная улыбка не ускользнула из внимания профессора даже в темноте салона.

– Так вот, аспирант-недоучка, Эмиль Буарак первым из учёных мира, повторяю, ещё в девятнадцатом веке попытался объяснить дежавю проявлением реинкарнации. Это когда совершенно здоровый человек, невзначай заглядывает в своё подсознание и вспоминает события из своих прошлых жизней. Так что твой «Фатомас» и патолого-психические состояния человека тут не при чём…

Володя взялся за ручку двери.

– Ладно, чёрт с ними – с дежавю и фантомасами! Пойдём, отец, домой. Попробуем вычислить логически твоего Серго кардинала. Это, я думаю, сейчас посерьёзнее давно забытого миром учения, как его – пунарджанме… Теперь мне очень нужно знать, кто был тот человек в маске? И зачем он постоянно преследует и пугает тебя?

Они вышли из машины. Волохов-старший нажал кнопку автомобильного брелка, сработала защита, и центральный замок автоматически закрыл двери «Волги».

– А ты, Володь, думаешь, что на нём была маска? – спросил Игорь Васильевич, открывая ключом кодовый замок подъезда.

– Ну, ты же сам видел – серая с красноватым оттенком пластиковая маска! Мерзкая маска, не дай Бог приснится ночью…

– Ну да, ну да, – тихо повторил профессор. – Маска, конечно же, маска… Мерзкая маска бессмертия.

Владимир придержал дверь, пропуская вперёд себя отца, и переспросил, недоумённо пожав плечами:

– Мерзкая маска бессмертия? Почему же – мерзкая? Ты лично и все светлые умы мира бьются над проблемой омоложения организма человека стволовыми клетками и прочей хренью, чтобы – я уже не говорю о бессмертии! – чтобы просто продлить жизнь человеку… А ты бессмертие называешь «мерзким».

Игорь Васильевич уже подошёл к лифту и, вызывая кабину, буркнул себе под нос:

– Дураки, снобы и невежды твои «светлые умы»!.. Я, честно скажу, взялся за тему не из альтруистических соображений. У меня личные счёты с бренным телом, таким недолговечным, подверженным смертельным болезням, погибающим порой от сущей малости даже при падении с высоты своего роста… После гибели мамы, а потом Ирины…

Отец замолчал, закашлялся и полез в карман за платком, чтобы промокнуть влагу, выступившую на глазах. «Да, сдаёт, сдаёт мой железный старик, – подумал Владимир. – Зря, наверное, я полез в эту тему, теперь отца не остановить. В кардиоцентре хотели стимулятор вшивать, сердце уже не в дугу, но дух противоречия, как у молодого Сократа».

Профессор сунул платок в карман, снова нажал на кнопку, буркнув под нос: «Опять застрял между пятым и шестым… А на замену лифта деньги ещё в прошлом году собрали, ворьё!».

– О чём это я? – продолжил Волохов-старший. – Ах, да…Короче, после смерти Ирочки я понял: природная биологическая оболочка в нынешней агрессивной среде, где вода, атмосфера, вся экология загрязнена, как ты выражаешься, «всякой хренью», стала Атману плохой защитой. Душе нашей, Вовка, нужна добротная искусственная оболочка из наипрочнейшего материала. И такой материал есть! Лет триста верой и правдой хозяину прослужит.

Наверху слышался какой-то шум. Кто-то колотил ногами по железным дверям кабины и глухо матерился – по всему, лифт застрял надолго.

– Но искусственная оболочка, – округлил глаза Владимир. – Оно ведь… не живое.

Отец, сев на своего конька, погнал его в галоп. Профессор привык искать истину в споре. В любой научной дискуссии старого спорщика охватывал азарт, он подмигнул сыну и продекламировал какую-то поэтическую строчку:

– «Атман войдёт в приемлемое тело и неживое скажется живым».

– А это что за ритмическая хрень? Из современной авангардной поэзии?

– Дурак ты, Вовка, с шорами на глазах, как и всё поколение дилетантов. Раньше шоры лошадям навешивали, чтобы только вперёд смотрела коняга, тянула воз и не о чём таком не думала, не пугалась… А неплохо бы и обернуться. Без прошлого нет будущего.

– Старо, как мир…

– А мир-то вы и не знаете. Это из Упанишихад, пророческой части «Вед» древних индусов.

Профессор машинально нажимал на кнопку вызова, но слышались только смачные ругательства какого-то бедолаги, застрявшего в кабине старого лифта, отслужившего своё ещё в прошлом веке.

– Упанишады, Веды… – пожал плечами бывший аспирант. – Будто всё это из каких-то восточных сказок. А наука – двигатель прогресса, опора нашей цивилизации. За истинной наукой, а не за красивыми сказками будущее человечества.

Профессор в сердцах махнул рукой, гоня прочь от себя грустные воспоминания.

– Звонкие фразы – пусты. Потому и звонкие… Чаще всего это враньё во спасение собственного имиджа. Ложный пафос, Владимир, безотказно работает на охмурение толпы невежд. Но ты-то – не просто полицейский… Ты пришёл в сыщики из науки. У тебя должна быть интуиция, без которой не бывает даже малюсенького учёного!

В подъезд ввалился детина в куртке с поленявшей надписью «Мосгорлифт», в рук он держал тяжёлый пластиковый чемодан для инструментов.

– Мне сказали, что какой-то педераст в лифте застрял, – сказал представитель «Мосгорлифта». – На каком, мужики, этаже?

Отец и сын пожали плечами. Ремонтник выплюнул на пол окурок, задрал голову и, бросив вверх короткое словцо «сволочи!», грузно стал подниматься вверх по лестнице.

– Знаешь, когда бросаются фразами, где есть слово «человечество», я уверен, что этому человеку надобно было идти в актёры. Или в политики. Большинству из этих пафосных трепачей плевать на человечество со своей высокой колокольни.

– И тебе, пап? – повернулся к отцы Владимир. – Найти путь к бессмертию – благородные благие намерения светлых голов…

Профессор помолчал, прислушиваясь к щелчкам и гулу мотора старого лифта, дёрнувшемуся было, но снова затихшему наверху.

– Не нами сказано, что благими намерениями, знаешь куда путь выстлан? Достаточно продлить жизнь людей на пяток лет, чтобы за считанные годы Земля наша превратилась в планету стариков.

Профессор, прислушиваясь к буханью кувалды, которое гулким эхом теперь неслось сверху, саркастически засмеялся, становясь похожим на старого сатира с античных полотен:

– Может, миллионы лет до нашей эры, когда ОН из неживой глины (или какого другого подручного материала) лепил тело человека, чтобы потом вдохнуть в него живой Атман, дать неживому живую Божью искру, гарантийный, так сказать, срок у человеческого тела равнялся двум – трём столетиям. Среда была чистой, не загаженной самим же человеком. Вирусы, опять же, были не такими сволочными мутантами, какими стали в цивильное время… А теперь что? Дожить телу до семидесяти выдаётся за величайшее достижение! Но к этому времени все функциональные системы организма – ни к чёрту! Мозг, например, со своими старческими, склератическими сосудами превращает человека не просто в старика, а в маразматика.

Игорь Васильевич от души рассмеялся и снова достал квадратик носового платка, чтобы вытереть слёзы.

– Планета маразматиков… Ха-ха… Тебе это надо? ЕМУ – точно, нет. ОН, сын мой, вообще ставит своё табу на всём, что может умножить вселенскую скорбь. И Высший Разум прав и в этом вопросе. Как всегда. Человеческая гордыня землян смешна, когда они пытаются с НИМ соперничать. Глупо и смешно.

Владимир, заразившись от отца азартом спорщика, возразил:

– Хорошо, но позволь только один пример, отец.

– Позволяю.

– ОН поставил своё табу на управление человеком термоядерной энергией, которая даст цивилизации новый толчок к её развитию, но учёные создали коллайдер и вплотную приблизились к, казалось бы, неразрешимым проблемам… Значит, наука делается не благодаря, а вопреки? Да и весь твой научный опыт, это движение вопреки…

– Насчёт движения ты прав, господин бывший аспирант! – перебил отец сына. – Только «не вопреки», а всё-таки «благодаря». Я просто хочу вернуть телу, оболочке бессмертного Атмана, заложенный Создателем гарантийный срок эксплуатации. Вот и всё. Какое же здесь – «вопреки»?

Профессор в сердцах ударил кулаком по кнопке вызова лифта.

– Зря ты, Володька, бросил науку. Интуиция у твоего Атмана отменная. Это её спасительная подсказка на моём экзамене.

Игорь Васильевич перевёл дух и продолжил импровизированную дискуссию на лестничной площадке:

– Движение – это путь всего живого, потому что всё живое, одушевлённое Атманом, имеет волновую структуру. Любые волны – это вечное движение. Фауст когда-то воскликнул: «Остановись, мгновенье! Ты – прекрасно!». И что? И тут же кувырком полетел в тартарары.

– Я не об этом, – пропустил мимо ушей похвалу отца Владимир. – Если ОН ставит своё табу, чтобы, как ты говоришь, не умножать вселенскую скорбь, то скажи, отец, что тогда двигает твою науку? Высокие стремления ты отметаешь. Но что-то двигает… Деньги? Слава?

– Науку двигает элементарное человеческое любопытство, – пожал плечами Игорь Васильевич. – Хотя тщеславие – тоже пригодится настоящему учёному. Ещё обострённая интуиция, призвание, то есть то, на что тебя Господь сподобил… Но ключевые слова в этом длинном ряду – неуспокоенность и вечно неудовлетворённое человеческое любопытство. Это, с точки зрения Вечности, и человеческий порок. И великий дар Ноосферы. А вечная жизнь в дряхлеющем год от года теле – это нонсенс. С научной ли, религиозной точек зрения. Уже к пенсионному возрасту большинство хомо-сапиенс полностью исчерпывают самих себя, превращаясь в балласт для общества. Это, может быть, цинично, но это, увы, – так. Зачем им, опустошённым, завершившим свою миссию, бессмертие, Володя? Моё изобретение будет работать только для тех, кто досрочно уходит из жизни… Чью миссию на Земле досрочно прервала авария, пуля, катастрофа, болезнь… Эти молодые люди, далеко не исчерпавшие свои таланты, способности, не воплотившие в жизнь свои плодотворные идеи, по моему глубокому убеждению, должны жить. И они будут жить. А старики… Что старики? Они себя, увы, исчерпали. Они должны уйти. Такова мудрость вечного кругооборота жизни и смерти.

Владимир упрямо, по-бычьи, замотал головой.

– Какая-то антигуманная у тебя научная доктрина, отец! – воскликнул сын. – Ты – старый человек. Но ведь ты себя не исчерпал? В прошлом году Бергман твою кандидатуру, насколько мне известно, в первый список номинантов на Нобелевскую премию хотел включить…

– Слава Богу, что не включил, – резко оборвал сына отец. – У нас разный подход к проблеме. Исаак ратует за ремонт, так сказать, наших бренных тел, освоив в лаборатории выпуск запчастей к организму хомо-сапиенс – искусственного сердца, печени, лёгких, селезёнки… Эта половинчатость в решении проблемы искусственной оболочки по уже отработанной на принтере 3 D программе «Один в один» – путь в очередной тупик. Ну, дотянет с искусственной селезёнкой наш пациент до 90, потом, как в старой машине, начнёт сыпаться то, это… Никаких денег на запчасти не хватит. Легче сразу новую машину купить. Я вот четыре «Волги» за последние 30 лет сменил, пересаживаясь из одной модели в другую… И что? Разве моя сущность, моя живая душа пострадала от подобной технической риенкарнации?

Волохов-старший замолчал и раздражённо ударил ладонью по кнопке вызова лифта. На минуту показалось, что лифт, наконец-то, поехал вниз. Но снова остановился, перехваченный кем-то более проворным, чем старый профессор. Послышались приглушённые голоса. Потом послышался звук закрывающейся двери, и кабина старого лифта с нарастающим завыванием заскользила к первому этажу.

– Жизнь – это добро. Смерть – это зло. Вечная борьба добра со злом. И если «светлые умы» борются за продление жизни, неважно какими методами, – стволовыми ли клетками, запчастями, – то они, согласись, отец, делают добро…

Профессор повернулся к сыну и, не обращая внимания на прибывшую к ним кабину лифта, укоризненно покачал головой:

– Какая же каша у вас, молодых конформистов, в головах!.. Жертвы вековых ненаучных заблуждений!

Наверху кто-то хлопал дверью, нетерпеливо топотал ногами, дожидаясь прибытия лифта, гостеприимно раскрывшего двери перед Волоховыми. Но те, увлекшись спором, приглашения того не приняли.

– Рождение и смерть – неотделимы друг от друга, продолжал свою лекцию профессор. – Именно круговорот рождения и смерти. Божественная искра, Атман, как называют душу индусы – бессмертна. Тело, оболочка Атмана – да, оно подвержено рождению и смерти. Но Божественную искру, Атман, может только потушить ТОТ, КТО управляет Ноосферой, как называл этот центральный космический информационный центр ещё Вернадский. Бессмертие всего человечества явно не в ЕГО планах. Круговорот жизни и смерти на Земле – вечен. И только так возможно вечное обновление жизни. Вот почему жизнь и смерть всегда идут рядом. Как добро и зло.

Волохов-старший, устав от дискуссии, снял шляпу и стал обмахиваться ею, показывая всем видом, что спор на тему жизни и смерти закончен. Наверху перестал стучать молоток хмурого лифтёра. Скоро он и сам торжественным шагом прошествовал мимо Волоховых, буркнув на последок:

– Ноги моей тут больше не будет! Не лифт, а ржавый гроб на верёвочках… Забегают, когда загремит в тартарары.

– Сейчас приедет? – вежливо спросил Владимир. – Можно вызывать?

Лифтёр, гремя своим пластмассовым чемоданом, ничего на это не ответил.

– Я знаю, – тихо проговорил профессор, – человеку лучше в ЕГО планы не вмешиваться, но я всё-таки решил вмешаться. И уже на пороге великого открытия.

– Ради человечества? – без тени иронии в голосе спросил сын.

– Ради тебя, дурачок! Старость не страшна даже со своей немощью и болячками. Вечного ничего нет.

– А что же тогда страшно?

Волохов неожиданно грустно улыбнулся:

– Одиночество. Оно, сынок, страшнее старости.

Владимир театрально пожал плечами: мол, вот тебе, бабушка, и юрьев день… Дверь пустой кабины лифта захлопнулась, и старый трудяга, скрипя ржавыми тросами, поползла вверх.