Роман без героя

– Братья и сестры! Кого мы сегодня хороним? Вы знаете, кого мы сегодня хороним?

Толпа, шмыгая простуженными носами, хмуро молчала.

– Нет, вы не знаете, кого мы сегодня хороним!

Он промокнул глаза носовым платком, большой редкостью в обиходе слободчан, и продолжил:

– Но я вам скажу, кого мы сегодня хороним…

Разуваев знал, что из «Победы», надев картонную маску собаки, за своими похоронами наблюдает сам Григорий Петрович. Коля, еще не получивший гонорар за миссию ответственного распорядителя торжественного погребения, заволновался:

– Не говори, Тарас! – зашипел он под руку оратору.

– Нет, я скажу! – нервно убрал руку своего боевого товарища Бульба. – Я вам, товарищи, скажу всю правду.

Он обвел толпу торжествующим взглядом.

– Мы, товарищи, хороним сегодня настоящего героя! Выдающегося партийного и государственного деятеля нашей Слободы… Пусть же земля ему будет пухом!

Учитель почти с ненавистью швырнул в яму жменю мерзлой земли, чуть не улетев вслед за ней. Его примеру последовали остальные.

Яков Сергеевич, понимая, что сценарий пошел «на коду»77, поспешил взять инициативу в обкомовские руки.

– Дорогие, товарищи, уважаемые слободчане! (последние, по всему, товарищами ему не были), – под стук комков о малиновую крышку гроба сказал Богданович. – Кажется совсем недавно мы с вами торжественно перенесли на площадь останки отца Григория Петровича – Петра Ефимовича Карагодина, зверски замученного карателями и похороненного партизанами на огороде зимой сорок второго. Сегодня рядом с героем-отцом в землю лёг наш верный товарищ и соратник по борьбе Григорий Петрович, герой-сын. В честь отца по вашим многочисленным просьбам названа одна из улиц Красной Слободы. А придет время и мы, благодарные потомки, поставим над семейной могилой героев, беззаветного исполнивших свой долг, бронзовый памятник. На века вечные!

Суровый Котов, понимая, что с речами нужно завязывать, неожиданно для всех сурово запел:

– Жила бы страна родная и нету других забот…

Колька, погревшись водочкой за упавшим в низину памятником, зааплодировал, вскарабкиваясь на свежую глину.

Закричала, подтянув под себя безжизненные ноги, Ольга Карагодина– Богданович. Крепкие ребята из области, стоявшие, как статуи позади Котова, тут же привычно взяли вдову под руки.

Тарас Ефремович, кусавший у могилы толстые губы, наконец-то укусил себя побольнее и горько заплакал, жалея самого себя. За ним нестройно зарыдал с каким-то фольклорным подвывом хор слободских профессиональных плакальщиц. Старухи старались вовсю, отрабатывая грядущие харчи на поминках.

Разуваев, смертельно уставший хранить «священную государственную тайну», с комсомольским энтузиазмом поддерживал себя магазинной водкой, с купеческой щедростью завезенную на поминки заведующим сельпо.

Разуваев был в ударе. Колька плакал так, как не плакал со времен своего босоногого детства, когда отец частенько порол его в коровнике вожжами. Слезы смешались с могильной глиной, он кулачищами размазывал их по опухшему от пьянства лицу.

– С-с-суки! – кому-то погрозил грязным кулаком шофер, когда могильщики стали прихлопывать землю лопатами. – За всё, за всё ответите, проклятые империалисты!

Когда могильный холмик уложили цветами и венками (он, будто того и ждал, когда «постелят»), упал на колючие венки и по-бабьи заголосил:

– На кого ты же нас, Ре-е-ексу-уш-ка-а-а, покинул, сука ты такая!.. Как жить дальше без тебя, родно-о-о-й?..

Котов кому-то кивнул. Сказал брезгливо: «Один уже нажрался, досрочно». Два дюжих его молодца взяли бывшего разведчика под локотки и деликатно отнесли в сторону, положив Разуваева на чехлы из-под духовых инструментов.

***

Карагодинская «Победа» стояла в тупичке между улицами Петра Карагодина и Павших Революционеров. Отсюда место торжественного погребения было как на ладони.

На заднем сидении сияющего никелем и лаком автомобиля сидел человек с забинтованным лицом, поверх которого (для «щадящей конспирации») была надета картонная маска собаки Трезора, взятая Разуваевым у Тараса Ефремовича специально для похорон, так сказать, на прокат.

– Пьяных на моих похоронах много… – с некоторой досадой протянула маска. – А так – ничего… Вполне. Даже и впечатляет. Особенно хор бабушек. Красиво воют старухи. Я сам чуть не запалкал.

– Звание народного недавно наш хор получил, – ответил сидевший за рулем Фока Лукич. – А что пьяных много, так это понятно…

– Мне, например, не очень. Халява?

– Глушат водкой боль утраты, Григорий Петрович.

Карагодин понимающе кивнул, сказал, поправляя маску из папье-маше:

– В целом не плохо. Есть, конечно, отдельные недостатки. Но ведь не каждый день героев хороним.

Он вздохнул и тронул за плечо доктора:

– Будем надеяться, что я распрощался со своими призраками. Это главное. Только, пожалуйста, больше не называй меня, Лукич, Григорием Петровичем…

Доктор, заменивший за баранкой верного Разуваева, подкошенного ответственной работой распорядителя торжественного погребения, искренне удивился:

– Почему, Григорий Петрович?

– Имя я там, на временном памятнике, оставил… – Карагодин тяжело вздохнул. – Будут голуби и вороны всякие на золотые буквы срать безнаказанно… А мне еще предстоит воскреснуть. Под новым именем, разумеется.

– Как вас прикажите теперь называть?

Григорий Петрович задумался, глядя, как скрываются в слободской столовой последние плакальщицы, торопясь занять лучшие места за поминальным столом.

– Во Франции была Железная Маска. А тут – Картонная Маска. История повторяется. Но во второй раз уже, как фарс…

Доктор, пытаясь вспомнить, куда в «Победе» давить рычаг, чтобы включить первую скорость, промолчал. Наконец скорость была найдена, мошина нетерпеливо ворчала.

– Куда поедем? – спросил Фока Лукич.

– В областной центр. Обкомовская клиника, старец Амвросий! – весело отозвался пассажир.

Доктор уже начал плавно отпускать сцепление, но Картонная Маска остановила его:

– Погоди, Лукич… Разуваев должен Степку привести. Попрощаться…

– Он что, тоже знает о ваших фиктивных похоронах?

– Да нет… Просто проведет мимо. А я на сына посмотрю.

Разуваев своего обещания не забыл. Из-за угла, озираясь по сторонам, пошатываясь от неласкового весеннего ветра, появилась фигура управляющего похоронами. Николай крепко сжимал в ладони руку пятилетнего Степана.

– Вон там, в машине, твой папка сидит! – сказал мальчику Разуваев. – Беги!

Степка вздрогнул, но все-таки побежал к «Победе». Увидев за стеклом мужика в собачьей маске, упал в грязь, со всхлипами встал и побежал назад, крича на всю улицу Петра Карагодина:

– Человек-собака!.. Дядя Коля, там – человек-собака! Оборотень!

– Трогай! – нервно проговорил Григорий Петрович, тормоша Фоку Лукича за плечо.

Они вылетели на областное шоссе.

– А нас там, в обкомовской клинике, ждут? – осторожно спросил разволновавшегося после встречи с сыном Карагодина доктор.

– А как же!.. – ответил больной. – Богданович постарался…

– Так Яков Сергеевич – знает?.. – скосив взгляд в зеркало заднего вида, спросил Лукич.

– Мало сказать – знает… – ответил только что похороненный. – Он полностью одобрил разработанный мной план. И после того, как заживут раны, обещал устроить поездку в ГДР… За партийные, разумеется, деньги.

Он откинулся на кресло и добавил:

– Благодарная страна на героях не экономит.

– В Гумбеннен? – задумчиво спросил Альтшуллер.

– В какой еще Гумбеннен? В Магдебург. Говорят, там немчура хорошо пластические операции делает.

Доктору было слышно, как зевнул его пациент, издав не то стон, не то тихий собачий вой.

Глава 45

ПАШКА МНЕ ДРУГ, НО ИСТИНА НЕ ДОРОЖЕ

Свидетельствует Иосиф Захаров

Наши дни

Я проснулся на диване в большой комнате нашего дома, которую Моргуша по старинке называет «залой», и смотрел на подмигивающую мне разноцветными глазами новогоднюю ёлку.

«Интересно, – подумал я, переводя взгляд на темное окно. – Сейчас уже глубокий вечер или ранее утро?».

Я поискал рядом с собой пульт и включил телевизор. Оказалось, что утро. Первое утро нового года.

Коротенько тренькнул входной звонок, кнопка которого находилась на заборе, у калитки. Так звонил только он, мой закадычный друг Паша. Вставать я не стал, знал, что пока я найду тапки, пока натяну штаны, ему уже откроет Маруся.

Так оно и вышло. Это я понял по топоту в прихожей в прихожей – как всегда, не разулся. Знает, что я люблю своего единственного друга больше, чем свой паркетный пол.

«Явился, не запылился», – подумал я и нехотя стал одеваться.

– С Новым годом! – услышал я его голос. И в комнате сначала оказалась бутылка шампанского, которую держал он в руке, а за ней уже вошел весь Паша.

– А я с подарком, господин борзописец!

Он достал из кармана коробочку с какой-то корявой – «эксклюзивной по дизайну» – авторучкой.

– Эрих Краузе, – просиял Шулер, – своему любимому писателю. А что мне?

– Тебе я посвящаю предпоследнюю главу. Дорогого стоит.

– Это «Торжественное погребение»?

– Как догадался?

– А что может посвятить такой романтической натуре, как я, такой циник, как ты? Нет, правда, пса похоронил?

– Сегодня ночью, – ответил я, зевая. – Все нормальные люди пили шампанское, чокаясь с мужиком в телевизоре, который поздравил всю страну с Новым годом, а я скрипел пером гусиным…

– И вином не магазинным в прошлом веке душу грел… Угадал?

– Чуть-чуть, под утро, когда на заднем сидении «Победы» не то зевнул, не то тихонечко взвыл Григорий Петрович, умирая, чтобы воскреснуть.

Пашка, ёрничая, собрал морщины на лбу.

– Знаешь… Это, мой друг, вторично, как говорят издатели, когда хотят вежливо отказать. Где-то я про воскресение уже читал.

– Ты таких книг не читаешь.

– Тогда слышал.

– Не богохульствуй, отрок. Лучше бы ты не своего Эриха Краузе без инкрустации драгоценными камнями, а недостающие страницы «Записок мёртвого пса» мне подарил. Как знать, может, вдохновлюсь на вторую часть романа.

– Когда вдохновишься, тогда и будет видно, – уклончиво ответил Паша.

– А все-таки, Павел Фокич, зачем вы бритовкой почти четверть «бурдовой тетради» вырезали? Может, в них-то и вся соль земли?

– Да что вы говорите!.. – сделал он круглые глаза, раскручивая проволочную амуницию и сдерживая рукой реактивный вылет пробки. – Шекспировские страсти нынче мало кого интересуют. Нынче денежки в почёте. Точнее, их количество.

Доктор Шуля явно был в настроении.

– Я ведь, Ёжик, о твоей безопасности прежде всего думаю. Инструкцию гамбургского епископа помнишь? Немец, этот Шлезивинг фон – как его? – Эйтзен, зря, что ли старался? Я ведь со смыслом, со значением, так сказать, тебе эту инструкцию передал… Оберегаю тебя, дурака простодушного, от прожигающего сердца взгляда чёрного пса. А ты, душа моя, не ценишь… Дай и дай ему страшную развязку!

Он взял с письменного стола главу о «торжественном погребении пса», бегло прочел первый абзац и голосом драматического актёра спросил:

– Скажи, мой друг, не ты ли Данту диктовал страницы Ада?

Я молча взял у него из рук бутылку игристого вина.

– Скажи, мой друг, – в тон ему ответил я. – Куда дел окончание «Библии от Фоки»? Обменял на звание заслуженного врача России?

Пашка засмеялся:

– Если бы ты знал, Ёжик, как боюсь я всего заслуженного. В том числе и «заслуженного отдыха».

– Мы с одного года, Паша, но страха перед старостью не было и нет.

– Ты – романист, вздохнул он. – Впереди у тебя творческий отпуск, а не заслуженный отдых. Когда выйдешь на него, то обязательно будешь ходить на площадь и вместе с нашими бабками протестовать против роста цен на гречку, махинаций ЖКХ. А цены будут расти и расти, и махинаторов на аномалии не уменьшится от ваших протестов.

Я пожал плечами.

– У меня частный дом. Забыл?

– Тогда будешь протестовать против роста земельного налога. Сколько песен и тем для простого российского пенсионера!..

Пробка, лишившись проволочного ограждения, выстрелила в потолок. Несмотря на бессонную ночь, я все-таки среагировал и успел подставить под пенную струю фужер.

– Ты зубы не заговаривай. Махнемся не глядя? Куда дел последние главы из отцовских записок? И скажи мне, Паша, обмен возможен?

– Если бы, если бы… Боюсь, после окончания твоей рукописи обмен вообще не состоится. Амбарная книга Лукича перестанет быть тайной. Он ведь был не литератор. Он, как и я, – врач. А все врачи – врут. «Врач» и «врать» в русском языке слова однокоренные. Ты же уверен, что пишешь правду. И ждешь за правду в литературе самого взаправдашнего вознаграждения. Гонорара, то есть. Но правда литературы и правда жизни – это, господин литератор, параллельные миры, которые пересекаются только на местах дуэлей «невольников чести» и прочих правдолюбцев. За тиражированную правду Пушкину и Лермонтову благодарные издатели вкупе с группой читателей заплатили аж девятью граммами свинца. И считают это эквивалентным обменом. Вы нам – правду, а мы вам – цветметом. Он, братишка, нынче в большой цене.

Слушая его обычный треп, я наливал шампанское в бокалы. Позвали Марусю. Но она не отзывалась.

– Женщина облагородит нашу компанию, – сказал он и вышел из комнаты в прихожую, где Маруся у зеркала примеряла подаренные им на правах члена семьи недорогие серьги с зелеными глазками.

– Я так устал от умных слов, – взмолился Паша. – Пойдем в «залу», я тебе, Моргуша, медицинский анекдот расскажу.

– Только, Паша, без пошлостей, – взмолилась Маруся. – За долгую новогоднюю ночь, что я провела в обнимку с телеящиком, с меня уже пошлостей хватит.

Он, как галантный кавалер, довел ее до дивана, поклонился супруге, помогая растолстевшей под старость Моргуше усесться на мое любимое ложе.

– Ба! Шампанское выдыхается! С новым счастьем, ребята!.. За роман Иосифа!

– Дай тебе, Паша, Господь того, чего ты сам хочешь, – чокнулась с ним счастливая Моргуша.

– Он знает, чего я хочу…

– Заслуженного рвача, – пояснил я.

– О такой мелочи занятого…ну, Его, в общем, даже просить неудобно.

Он чокнулся со мной, рассматривая, как искрится на свету игристое вино.

– А ты видела, Моргушенька, что я брату подарил?

– Нет, не похвастался.

– Золотое перо. От благодарных читателей и будущих издателей…

– Поддельный «Паркер», – сказал я.

– Лучше уж китайская подделка, чем настоящее в бок. Этот Краусе принесет тебе, Иосиф, славу. На всю Слободу.

– Лучше бы денег. Он же – безработный…

И Моргуша часто-часто заморгала, как всегда, готовая лучше расплакаться, чем копить в себе лишнюю влагу с обидами.

– Господи, Марусенька, да разве я не работаю? Я пишу, как проклятый.

Она всхлипнула:

– Пишешь, пишешь, а в кармане ни шиша… И это называется работой?

Я покусал губы, пытаясь прикусить язык, но не выдержал и спустил полкана:

– А кем, по-твоему, работали Толстой, Достоевский, Лесков?

– Они работали писателями, – ответила супруга. – Великими русскими писателями. Между прочим, им платили. И я читала, весьма недурно платили…

От продолжения спектакля двух актеров спас Павел. Он постучал вилкой о бокал.

– Спокойствие! Только спокойствие…Вы же знаете, мои самые дорогие, самые близкие мне люди, знаете: есть у меня не мечта, так, пунктик, – сказал он. – Я не Ларису Ивановну хочу… Я заслуженного врача хочу… И вот вчера вызывает меня к себе в кабинет наш главный врач Михаил Онищенко…

– Гиппократ, что ли?– уточнил я.

– Гиппократ, Гиппократ, – кивнул он. – Смотрю, у него на столе мои документы еще не подписанные лежат. Я-то думал, что они давно в облздраве, а они у Михайлы пылятся. Спрашиваю: «Чем обязан, Михал Михалыч?». А он снял очки, смотрит удивленно на меня, как баран на новые ворота, и спрашивает: «А вы, случайно, не еврей?» – «Нет, – отвечаю. – К сожалению, не еврей. Но, как вы верно заметили, совершенно случайно».

Пашка засмеялся и потянулся за бутылкой.

Сейчас иду по площади, смотрю какой-то старик к памятнику Карагодиным живые цветы кладет. Очки надел и читает мемориальную надпись… И платочком слезу промокает. Знал бы он, что в одной из могил собачьи кости лежат…

Пашка вздохнул:

– А так прочитал золотые слова на позеленевшей бронзе, всплакнул – и пёс в могиле перевернулся.

– И никто не забыт, и ничто не забыто… Он-то про собаку не знает. Верит, что там истинные герои покоятся, – тоже вздохнула моя жена. – И хорошо, что не знает. И хорошо, что верит. Отними у него эту веру – и рухнет человек, на ней только и держится.

Паша снисходительно улыбался, слушая Моргушу.

– А знаете, братцы, чтобы я на могильном камне на могиле нашего главврача написал?

– Понятия не имеем, – ответил я за двоих.

– Эх, вы, литераторы, лишенные права на профессию!.. Я бы долотом выбил: «Под камнем сим, разинув хайло, лежит Онищенко Михайло». Простенько и со вкусом. Люди бы подходили, улыбались и покойнику было бы тоже хорошо.

– Главное – правдиво. Ни одного слова неправды, – сказал я.

Пашка предложил обед перенести на завтрак. Мол, что-то он проголодался, последний раз в прошлом году ел. Моргуша тут же запрягла нас помогать накрывать на стол. Мы бегали к холодильнику и от него с тарелками и кастрюльками.

– Это я, каюсь, вырезал бритвой остальные странички…

– О чем они были?

– Я тебе уже сказал.

– Так дай почитать.

– Нет.

– Почему? – спросила Моргуша, – если там нет «ничего такого» по нынешним временам?

– А это мой секрет…

– Да врет он все про секрет, – сказал я, проходя мимо Пашки с холодцом..

– Нет, – серьезно ответил Павел. – Не вру. По этим запискам можно было вычислить местожительство Григория Петровича.

– А, думаешь, Черт жив и сейчас?

Шулер лукаво мне подмигнул:

– Думаю, да. Потому-то Степан так настойчиво требует передать ему эту часть отцовского дневника.

– А у меня требует мою часть, – сказал я.

– Так отдайте, дураки! – воскликнула Моргуша. – Тогда тебя, Иосиф, может, назад, в газету возьмут, хотя бы журналистом.

– Журналист – это профессия, – сказал я. – Писатель – это судьба.

Но Маруся не слушала меня.

– …А тебе, Паша, подпишут все бумаги на заслуженного рвача. И овцы целы, и волки сыты. И цена за радость – плевая.

Паша перестал возиться с сервировкой стола, подошел к окну, стал курить в открытую форточку.

– Радость со слезами на глазах… – вздохнул он.

Я достал свою пачку сигарет и присоединился к другу.

– А, может быть, его великий учитель Гельгард был прав, что та болезнь – заразная, и Фока Лукич, близко общаясь с отцом и сыном, заразился «синдромом Карагодина»? Я ведь догадываюсь, о чем он в последней части «Записок мёртвого пса» написал.

Павел усмехнулся:

– Чушь собачья… Это я тебе как дипломированный врач говорю.

Я положил ему руку на плечо.

– Ну, вот и хорошо… Вот и забрезжил свет в конце туннеля. Ради даже одного светлого пятнышка и жить, и писать стоит.

Он деликатно снял мою руку с плеча, без приглашения сел за стол и наколол на вилку огурец.

– Ну, вот, – улыбнулся он светло и радостно. – Наконец-то слышу слова не мальчика, но мужа.

Глава 46

ЗАПИСКА ПОСЛАННИКА НИЖНЕГО МИРА

От лица Иосифа Захарова

Наши дни

Степан Петрович, как я и предполагал, даже в «большие новогодние каникулы» был на работе.

Принял сдержанно, но в аудиенции не отказал.

– Всё пишешь? – спросил он вместо «здравствуй».

– Уже написал… – ответил я.

– Ну-ну, пришел клянчить спонсорских на издание?

– Упаси, Господь…

Глава, щелкнув модными подтяжками по накаченным мышцам, откинулся на спинку кресса, медленно закурил дорогую сигарету из элитного сигарного табака.

– Ну-ну, значит, свою часть сумасшедшего доктора принес…

Он глазами показал на бумагу, лежавшие перед ним.

– Видишь, подписываю ходатайство твоему другу. Представляем его на звание заслуженного врача.

– Правильно, – кивнул я. – Значит, заслужил.

– Заслужил, – подтвердил он.

Он вздохнул и поставил размашистую подпись.

– И то правда, – откинулся глава на спинку кресла. – А где твоя, с позволения сказать, правда?

– Она не моя, – ответил я. – Она – одна. И ты, Степан Григорьевич, это знаешь.

Он долгим взглядом посмотрел мне в глаза.

– Правда у каждого своя…

Он потушил сигарету, но она продолжала дымить в массивной пепельнице.

– Начитались Булгакова, – сигарета не хотела гаснуть, и он придавил ее пальцем. – А нужно не Булгакова, а первоисточник, Библию, читать!

Я грустно усмехнулся: как действительно перевернулся мир, если Карагодин призывает читать Библию.

– Чего улыбаешься? – спросил он. – Упиваешься мыслью, какой ты герой? За правду. Или, может, ты и истину знаешь?

Он закашлялся, на глазах выступили слезы.

– Так скажи, Иосиф Климович. Как там?.. «И истину царям с улыбкой говорить». Мы все учились понемногу… У Анки-пулеметчицы.

– Это хорошо, что вы, Степан Григорьевич, об истине вспомнили, – опять перешел я на «вы». – Она ведь, как сказано в Библии, – превыше царей. И только она, истина, со временем останется в памяти потомков. По закону Господа Бога…

– Об истине заговорил, – перебил меня Карагодин. – Тогда вспомни, как Пилат допрашивает Иисуса. Не в романе, в Библии. Он допытывается, что же есть Истина? Иисус ведь на допросе сказал: «Я на то и родился, и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине». Тогда Пилат повторил вопрос: «Что есть Истина?». И что ответил Христос?

Я промолчал, не понимая, к чему он клонит.

– Вопрос Пилата остался без ответа, – радостно объявил он мне. – Понимаешь, без ответа. А у тебя, гляжу, на все ответ есть. Ведет тебя на коротком поводке, Захар, месть за отца, как я погляжу. А ведь он зла не помнил. Вину свою полностью признал и искупил честным трудом. Бригадирил в «Победителях». Дом вон какой поставил. А лес-то потихоньку подворовывал… Могли и во второй раз посадить. Простили однорукого.

Он подкатился на колесиках кресла ко мне поближе.

– Не пойму я, Иосиф, чего ты все-таки добиваешься? Я человек прямой, подтекст твой мудреный не понимаю. Скажи прямо.

Он прикурил новую сигарету, затянулся ароматным дымом.

– Назови условия, сумму, если хочешь. Сегодня твоя позиция гроша ломаного не стоит. Свернешь и себе шею, и семью по миру пустишь.

– Правды хочу, – угрюмо ответил я. – И для себя и для других.

И вдруг неожиданно для себя ляпнул, будто кто за язык меня потянул: – Требую проведение эксгумации.

Он перебил:

– А кто знает, что там – собака зарыта? Кто?

– Я знаю. Мало?

– Ничтожно мало! – парировал он. – Разуваев знал, умер от пьянки. Сумасшедший доктор знал – помер. Сын его приемный, Павел Фокич, вот звание заслуженное получает. Так что оставайся-ка ты, дружок, один на один со своей правдой. Она тебя в могилу и сведет.

Он засунул пальцы под модные подтяжки, похлопал резинками по упругим бицепсам.

– История, как я гляжу, повторяется. Один уже требовал эксгумации… В желтый дом загремел. И знаешь почему?

– Знаю…

– Ничего ты не знаешь. Загремел, потому что священную память хотел опоганить. Веру у народа отнять. А это безнаказанно при любой власти не останется.

Я встал, понимая: тема разговора исчерпана, стороны остались при своем мнении.

– Не должен стоять памятник на могиле пса, – сказал я, вставая со своего места.

Он усмехнулся:

– А памятник на могиле героев. Там, где ему и положено быть.

Степан, не вставая с руководящего кресла, отъехал от меня на колесиках в угол, где стояли знамена.

– Ну, представь себе, что свершилось невероятное. Сделали по твоему запросу эксгумацию двух могил. В одной – кости собаки. А в другой-то – кости великана. Твоего прадеда Пармена. После освобождения района обмишурились малость партизаны. С радости ли, или с горя, только вместо останков Петра Ефимовича, с вашего огорода перенесли косточки деда Пармена.

Он с улыбкой заглядывал мне в глаза, пытаясь прочитать мою реакцию.

– Вот и выходит, что ты не к деду Пармену на слободское кладбище все эти годы цветы носил, а Петру Ефимовичу. И что изменилось? Да ровным счетом ничего. Потому что и эта зеленая бронза, и эти надписи, и цветы в День победы – это всего лишь символы нашей памяти. Знаки нашей любви и веры. А любовь и вера пересмотру не подлежат. Только сумасшедший может на них покуситься.

Я молчал, не зная, что ответить на этому словесному эквилибристу. А он уже не выпускал инициативы из рук.

– Да и не в символе веры дело…– продолжал Чертенок. – Нашему человеку, Захар, обязательно идол требуется. Ну, не может он без кумиров и идолов. Если нет их, значит, нужно придумать. К тому же, сам знаешь – мертвые срама не имут.