Роман без героя

– Ах, Рексушка, какая косточка сахарная!.. – Карагодин на ватных ногах, не делая резких движений, подбирался к своей жертве. Дистанция страшной дуэли сокращалась. И настал момент, когда оба охотника готовы были наброситься друг на друга.

Пес всегда нападал первым. В этом было его неоспоримое преимущество перед любым противником. Но манящий, нестерпимо соблазнительный для любой собаки запах говядины сделал свое дело. Рекс только на секунду повернул к кости клыкастую пасть… Но этого было достаточно. Григорий прыгнул на жертву, выставив вперед штык, полетел на нее серой хищной птицей. Но в самый решающий, последний момент, поскользнулся на ледяном насте…

Он промахнулся, упав рядом с собакой.

Пес не прощал врагам и меньшей ошибки. Дикая жизнь вечного скитальца, изгнанного своими бывшими хозяевами, людьми, приучила его к необходимому злу: или ты – или тебя. Промах Григория Петровича должен был стоить тому жизни.

Рекс молча сомкнул стальные челюсти, ухватив врага за нос и щеки. Первая кровь только раззадорила пса. Он упрямо мотнул головой: раз, другой, третий… Лицо врага вмиг превратилось в кровавы лохмы заживо содранной кожи. Судьба противника была предрешена. Но кто мог остановить эту машину убийства? Он теперь грыз воющего от боли и ужаса Григория Петровича, как голодные собаки грызут сахарные кости, перекатывал свою жертву по плотному мартовскому снегу, будто играл с поверженным человеком, как всесильная кошка играет с маленькой мышью, по глупости попавшей ей в когти.

Он знал, что шея врага от него теперь не уйдет. И пес растягивал наслаждение, упиваясь теплой человеческой кровью и ужасом жертвы.

Перед последним броском собаки Григорий Петрович нашел точку опоры – уперся валенком в добротную собачью будку, которую инвалиды-плотники срубили из первосортной сосновой доски. Каким-то чудом он все-таки извернулся, на секунду откатился от пса с окровавленной мордой, собрал все оставшиеся силы и вслепую всадил псу лезвие из хваленой крупповской стали. Понял, что попал туда, куда надо. Пес, взвизгнул, дернулся и, вытянувшись всем своим большим телом, – затих.

Григорий с трудом встал на четвереньки, пытаясь разглядеть сквозь красную пелену рану на шее собаки. Потом, пошатываясь, как очень пьяный человек, поднял валявшуюся возле собачьей будки кружку, подошел к теплому трупу пса и, вытащив штык, перерезал псу горло. Все так же шатаясь, долго цедил теплую кровь врага. Не думая ни о чем, выпил содержимое кружки, запрокинув окровавленную, изуродованную диким псом голову.

Выбежавшие на шум Ольга и сын Степан с ужасом смотрели на окровавленное поле битвы. Но поразил их даже не истерзанный вид Григория Петровича, не труп пса с перерезанной шеей. Закрыв рот ладонью, Ольга, не мигая, смотрела во все глаза, как муж пил из кружки собачью кровь.

– Папа! – первым бросился к отцу Степка.

– Гриша! – только сейчас истошно закричала Ольга. – Гришенька!.. Тебя в больницу срочно везти надо! Что же это, Господи!… Ужас-то какой!

Луна освещала двор Карагодиных бледным мертвым светом. И только она оставалась все такой же невозмутимой и холодной, равнодушной к победам и поражениям всех людей, живущих и умирающих на земле. И никому – ни победителям, ни побежденным – равнодушное ночное светило не делало исключений.

Глава 42

УМЕРЕТЬ, ЧТОБЫ ВОСКРЕСНУТЬ

Литературная реконструкция литератора Иосифа

Весна пришла ночью. Уже давно плакали глянцевые сосульки, барабанили по ржавой больничной крыше веселые барабанщики, сели в Маруськин лог сероватые снега, прячась от прожорливых туманов. Но настоящей весны в Слободе еще не было…

Она пришла ночью, когда заскрипела, заскрежетала речным льдом Свапа-матушка. Будто скрежет зубовный долетел с ее пологих берегов умиравшей зимы. Пошел ледоход! И все поняли: весна теперь не уступит своего места той, с кем с переменным успехом боролась еще со студеного марта. И от этой победы становилось легче и свободнее жить всем – и птицам, и зверям, и людям. Хотя именно весной были уже почти пусты погреба, съедены за долгую зиму припасы, ужались, будто усохли, горки картошки, свеклы и капусты в амбарах слободчан. Но приходила весна, а вместе с нею надежда и жизнь. Потому что вечное возрождение природы несло и людям вечное воскресение сил духовных и даже физических. Потому что вновь появлялась надежда, без которой не живет на этом свете ни один человек.

…Санитарка Надя, услышав настойчивый стук, поспешила к входной двери. Было раннее утро, Лукичу еще было рано на службу, посетителей к Григорию Петровичу строго-настрого было наказано не пускать.

– Кто там? – настороженно спросила Надя.

– Я, – раздался на больничном крыльце голос Николая Разуваева, шофера райкомовской «Победы», личного водителя Григория Петровича. – Это я, Коля Разуваев… Мне вчера из больницы Григорий Петрович звонил. Просил зайти пораньше…

– А еще раньше, Коля Разуваев, ты не мог?

– Не мог, – не поняв иронии, ответил шофер. – То да сё…

– Погоди, я загляну к нему в палату… Кажись, спит еще.

– Не должон! – уверенно ответил Николай. – Он и до того, как ему пес нос откусил, в шесть у тра уже на ногах был. Хозяин…

– Подожди, хозяин… – из-за запертой двери ответила ему санитарка. – Я узнаю все-таки. Такой человек большой – и такое ужасное несчастье… Ох-хо-хо… Грехи наши тяжкие.

Она отошла, но через минуту вернулась, отперла больничную дверь, обитую грязной желтой клеенкой.

– Проходи, – хмуро кивнула она похмельному Николаю. – Без начальника, я гляжу, ты совсем, парень, избаловался…

– Это с горя, – мутно улыбнулся Разуваев. – Горе-то какое… Говорят, сожрал пес ему лицо. Нету теперь Григория Петровича…

– Ты чё буровишь-то? Как это – нету? Лежит вон в той, самой теплой палатке…

– Нету, говорю тебе, казачка Надя, – шмыгнул носом Николай. – Без лица руководителя не бывает.

– Иди, иди, горе луковое… – сказала санитарка, запирая за Николаем дверь. – Да недолго. Лукич вообще запретил всякие к нему посещения. Для тебя исключение. Гордись.

– Я и горжусь! – игриво сказал личный шофер Григория Петровича и подмигнул черноглазой Наде, еще молодой, цветущей женщине, которую Фока Лукич «взял за себя» с уже готовым ребеночком.

Колька проскользнул в палату к своему забинтованному начальнику. Григорий Петрович беспокойно зашевелился, не видя раннего посетителя.

– Лежите, лежите, Григорий Петрович…Это я, Николай Разуваев, – успокоил больного шофер. – Проведать вот вас пришел… Как вы и просили, по телефону.

Колька говорил и выгружал из авоськи собранные Ольгой и райкомовскими разные гостинцы.

– Вот яблоки моченые, сало с прослойкой, мед гречишный, жамки тульские, картохи вареные в чугунке, с солеными огурчиками…Мясо вареное, лук с чесноком… Тут и мертвый подымется, чтобы пожрать до пуза.

Он засмеялся. Григорий Петрович пошевелился и вздохнул.

Колька выгрузил в тумбочку продукты питания потом собрался с духом и, искоса, через зеркало на стене, лишь мельком взглянул на забинтованное лицо Григорий Петровича – боялся испугаться. Слух по Слободе прошел, что лучше бы Григорий Петрович помер там, в больничке, чем с таким, Господи помилуй, обличием оставаться…

– Выжрал уже с утра… – глухо буркнул в бинты Карагодин.

«Учуял, паразит!… – удивился шофер, – Хоть собака ему нос и отгрызла, а запах гандонихиного самогона слышит».

– Чего молчишь?.. – спросил Карагодин. Нитки, которыми зашивал порванное псом лицо Фока Лукич, очень мешали ему говорить. Но Лукич обещал, что после снятия швов губы будут двигаться нормально. Но это, думал Карагодин, уже полбеды. Главная беда – эти ужасные видения, черные припадки – после лечения по рецепту Амвросия не повторялись. Уши, словно их и не было. И это, нисмотря ни на что, радовало Григория Петровича. Теперь оставалась самая важная, заключительная часть лечения, которая не должна позволить появлению рецедивов – торжественные похороны пса. Но это было и самой трудной частью. Финальный аккорд реквиема должен был прозвучать не фальшиво, а по-настоящему, воистину тожественно и пышно.

– Вижу, на поправку пошли… – по привычке соврал Николай.

– Дурак! Тебя жалею: сниму бинты – заикой сделаешься.

– Не надо, Григорий Петрович! – взмолился Разуваев.

– Сам знаю, что надо, что не надо.

Они помолчали. Разуваев мучался у постели больного, не зная, что говорить человеку, потерявшему свое лицо. Не было у него подобного опыта еще в сравнительно молодой разуваевской жизни.

Выручил Карагодин. Голос у райкомовского секретаря был, как всегда, энергичным, деловым:

– Ты сейчас пойдешь. И всё приготовишь для похорон.

– Григорий Петрович, – всхлипнул пьяненький Колька. – Может, еще обойдется?

– Не обойдется. Приготовишь гроб, обитый красной материей. Венки. С оркестром из пожарки договоришься… Их капельмейстера ты знаешь.

Колька растирал пьяные слезы, бежавшие по небритым щекам.

– Неужто так всё плохо?… Не надо, Григорий Петрович! Не помирайте… «Победу» только что дали новенькую… Как же я?

Карагодин вздохнул:

– Надо, Коля, надо… Не могу тебе объяснить. Чтобы воскреснуть, я должен умереть…

– Как это? – не понял Разуваев. – Как Иисус Христос?

Николай украдкой перекрестился, хотя точно знал, что на глазах у его начальника плотная повязка.

– Тебе, Коля, этого не понять… Да и не надо понимать. Ты только сделай все, как я скажу. Обещаешь?

– Обещаю, – всхлипнул Разуваев.

– Скажи, куда труп черного пса дели?

– Я его на помойку выбросил… Надо бы закопать, а то завоняет.

– Ни в коем случае! – встрепенулся забинтованный. – Когда привезешь гроб, положишь туда труп собаки. А крышку сразу заколотишь… Любопытным скажешь, что собака так изуродовала Григория Петровича, что в открытом гробу хоронить нельзя.

– Так можно пустой заколотить. Пса-то зачем туда совать?

– Ну, оболдуй!.. Не перебивай, сказал. За работу премию получишь.

– От кого?

– От Фоки Лукича… Он мой воскреситель. У него и все мои сбережения.

– Идет, – повеселел Коля. – Всё сделаю в лучшем виде.

Разуваев, пивший самогонку три дня и три ночи кряду, соображал медленнее, чем ездила его прежняя машина – трофейный немецкий «Опель».

– Пса в гроб положу… Постойте, постойте…А как же вы, Григорий Петрович? Куда вы-то лягать-то будете?

Забинтованная голова приподнялась на подушке.

– Дурак… Запомнай, как торжественную клятву пионера. Положишь в кумачовый гроб труп пса. Меня там не будет… Я буду, ну, скажем, в другом месте. Крышку заколотишь. Но хоронить будете, будто меня – уважаемого всеми человека. И гляди – никому ни слова. Иначе башка слетит. Об этом торжественном погребении пса будут знать только трое…

– Кто еще? – спросил Коля, икая.

– Я, Фока Лукич и ты.

– Всё?

– Всё.

– А деньги? На похороны… На торжественное погребение… – Разуваев хотел сказать «пса», но не решился, добавил: – На ваше, так сказать, торжественное погребение… Это ведь гроб, венки, оркестр, ребятам-могильщикам четверть самогона, поминки с куриной лапшой… Сумма, однако, набегает.

– Насчет денег – не беспокойся. Лукич тебе выдаст сполна. Только, гляди мне!…

– Ни в жисть! – понял намек Разуваев. – Чтобы я да похоронные деньги пропил? Да кто я, Григорий Петрович, после этого буду?

– Но главное – проглоти свой поганый язык. Молчи о нашей тайне как рыба. Для всех, и для Ольги, и для райкомоских, обкомовского начальства, я лежу в гробу. Плачьте, радайте, пейте на поминках и говорите только хорошие слова. Ну, как у нас принято.

– Надо бы сумму увеличить… – подсчитывал уже что-то в уме хозяйственный Коля.

– Еще смету не составил, а уже увеличиваешь…

– Сколько бы Лукич не дал, знаю, что мало будет. Для такого покойника… извините, человека, как вы – и миллиона не хватит.

– Ну ты, парень, загнул… Всё учтем. Похороны будут по высшему разраду.

– Вот это я люблю, – сказал Коля.

– Что любишь?

– По высшему… Когда начальство не скупится. Даже на похороны собаки.

– Хватит болтать! Пойдешь сейчас к Лукичу. И на словах передашь, что я готов к снятию швов.

– А деньги? – не унимался Разуваев.

– Он тебе на организационную часть даст. Не хватит – добавит.

– Конечно, не хватит. По высшему разраду мы, наверное, только вашего батюшку и хоронили за последние пятьдесят лет.

– Кстати, ты же не знаешь, куда гроб закапывать. Даже не спросил…

– Знаю.

– Куда?

– На пустырь. Где же еще собак хоронят?

– Дурак, вот дурка… В гробе-то все будут думать, что – я. Понимаешь ты, деревня стоеросовая! Я! Григорий Петрович Карагодин. Герой-партизан. И похороните меня на площади. Рядом с моим отцом, Петром Ефимовичем. И потом памятник соорудите.

– Пирамидку? – тихо спросил Коля.

– Из бронзы! На века!

– Деньги… – начал было свое Разуваев.

– На народные деньги поставите! Понял?

– Это уж, простите, Григорий Петрович, не от меня зависит. Это от народа зависит. Его деньги, пусть и ставит, коль приспичит, как говорится.

Григорий Петрович, устав от трудного разговора со своим верным адъютантом, откинулся на подушку, застогнал.

Разуваев не сдержался, заплакал, запричитал по-бабьи:

– Вы только не волнуйтесь… Все хорошо будет. Если на бронзу не хватит, из мрамора вырубим. Тоже, говорят, долго стоят…

Карагодин обиженно буркнул в подмокшие бинты:

– Ваше дело… Время покажет. Да, не вздумай меня обмануть. Я, ты меня знаешь, обязательно проконтролирую торжественное погребение.

– Придете на свои же похороны?

– Приеду, – сказал Карагодин. – Лукича за руль посажу. А сам с заднего сиденья проконтролирую. Доверяй, но проверяй. Да, ты зайди к директору школы Шумилову. Попроси у него новогоднюю маску Трезора.

– Какого Трезора?

– Собаки из детской сказки. У него, знаю, есть. Картонная, простенькая. Но для меня пока сойдет.

– На карнавал собираетесь? – неудачно пошутил Разуваев.

– На ярмарку! – обрезал его Григорий Петрович. – В маске на заднем диванчике посижу. Щадящая конспирация, так сказать… Иди, Разуваев, выполняй мой последний приказ!

– Есть, товрищ командир! – козырнул Коля, приложив руку к пустой голове.

Разуваев кинулся исполнять странное, но очень ответственное поручение своегошефа.

В самой теплой и светлой палате слободской больницы на самой лучшей солдатской кровати лежал саый уважаемый покойник района и грустно размышлял: «А если этот дуболом начнет болтать, что вместо меня под памятником похоронен пёс?.. После похорон. Да пусть мелит Емеля, его неделя… Справка о моей смерти, выписанная Фокой Лукичом, будет настоящей. С фиолетовой печатью. Всё чин чинарем. Комар носа не подточит. Будет брехать – быстрей в психушку загремит. Там, говорят, алкоголиков тоже лечат. Да и кто будет эксгумировать могилу? Память ворошить? Грех это. Тем более, что память о герое-партизане – священна! «Какой пёс, какая собака? Да вы, гражданин, в своем ли уме? Мы все Слободой партизана-героя похоронили… И памятник бронзовый поставили. А вы – осквернять?» Десять лет лагерей со всеми возможными поражениями в правах! И прокурор, наш Понтий Пилат, еще пять добавит. Чтобы не повадно было священную память обгаживать подонкам всяким! ».

Что напишут благодарные потомки на «его» могиле, Григорий Петрович еще не придумал. В уставшей голове крутилась не подходящая к моменту пошлая детская песенка, популярная в Слободе в пятидесятые годы: «У попа была собака, он её любил; она съела кусок мяса, он её убил…».

***

В этот же день Фока Лукич позвонил Ольге Карагодиной-Богданович и объявил волю больного, сообщив ей печальным голосом, что её муж, Карагодин Григорий Петрович, 1916 года рождения, при снятии швов умер от остановки сердца.

Еще через час была готова справка о смерти Карагодина Г.П.. А в районной газете в спешном порядке, набирали текст некролога, который, по просьбе покойного, написал Фока Лукич, обладавший, как все интеллигенты из царского времени еще и незаурядными литературными способностями. Принципиальный Григорий Петрович утвердил окончательный вариант некролога только с третьего раза, но после его личной редактуры текст заметки под траурным заголовком «ПАМЯТИ ТОВАРИЩА Г.П.КАРАГОДИНА» стал до такой степени жалобно-торжественен, что ему снова захотелось на работу, в свой большой светлый кабинет на втором этаже нового здания райкома.

Но за спиной уже догорали сожженные им корабли.

Глава 43

ПРЕЛЮДИЯ К РЕКВИЕМУ

Запись Иосифа Захарова

Весть о смерти Григория Петровича распространилась со скоростью стихийного бедствия. В пожарной части эту новость обсуждали особенно горячо, так как горячая работа пожарным по весне в районе выпадала крайне редко, а время на работе все равно нужно было убить.

Приход в ПЧ-1 Коли Разуваева несколько озадачил главного пожарного Краснослободского района. В словах личного водителя только что умершего Григория Петровича не было элементарной логики: по его словам, выходило, что сам Григорий Петрович и заказывал на свои похороны духовой оркестр.

Начальник ПЧ-1 товарищ Сирин, получив через Колю устное распоряжение «первого», подумал: «А как это товарищ Карагодин успел заказать музыку на свои собственные похороны?». Разуваев долго объяснял, как перед кончиной Григорий Петрович вызвал в его больничную палату, как попросил организовать «торжественные похороны».

– Чувствовал, бедняга, – всхлипывал Разуваев, – что конец близко.

– Значит, лично просил?

– Лично, лично… Очень просил. Я говорит, потом, после похорон, оплачу всю их работу, так сказать, аккордно… И для товарища Сирина ничего не пожалею.

– Спасибо, конечно, – покраснел толстый начальник ПЧ-1, – за доверие, но, как это понимать: после похорон?

– Ну, я оплачу. Какая вам разница?

– А в область звонили? Может, они лучший оркестр из областного центра пришлют?

– У них только балалаечники свободны, – вздохнул Коля. – Сами понимаете, балалаечники на торжественных похоронах не катирутся.

– Мда…

– Но обкомовские работники, которые обязательно пришлют своих представителей на погребение, просили решить этот духовный вопрос именно с вами.

– Хорошо, хорошо… Понимаю, что приедут сами Богданович с Котовым. Все будет по высшему разряду. С нотами, тубой и большим барабаном.

– Без барабана – это несерьезно, – сказал Коля.

– Только с барабаном! – подтвердил свои слова Сирин.

Вызвали водителя пожарной машины, по совместительству руководившего в ПЧ-1 народным коллективом местных духовиков.

– Что и где играть? – спросил капельмейстер, всегда с удовольствием хоронивший «жмуриков» и называвший эту работу «халтурой». Работу водителя он не любил и презирал все душой духового музыканта. Но на халтуру ходил, как на праздник – за нее платили неплохие деньги.

– На похоронах сыграть надобно…

– Так, – кивнул капельмейстер. – Понятно. Со всем нашим, как говорится, удовольствием… У кого лично?

– У Григория Петровича Карагодина.

Капельмейстер, как интеллигентный человек, сплетни узнавал последним.

– А кто у него умер? – поинтересовался руководитель оркестра.

– Сам он и умер, – грубо ответил Николай.

– Ай-я-яй! – выразил набором междометий свое сожаление капельмейстер. – Кажется, еще вчера я его видел, как живой был…

– Почему – как? – не понял начальник ПЧ-1.

– Живой, живой… Он всегда был таким живым, подвижным, энергичным. Он нам обещал набор новых инструментов купить к 1 мая. Теперь уж что…

– Все под Богом ходим, – неопределенно ответил Разуваев. – Быть к часу у дома Григория Петровича. Ясно?

– Что играть? – не унимался руководитель духовиков.

– Ну, этот, марш похоронный.

– Шопена, сонату номер два?

– Давай своего Жопена! – кивнул Разуваев. – И гимн не забудь…

– Советского Союза? – осторожно поинтересовался духовик.

– Нет, Берега Слоновой Кости, – пошутил водитель Карагодина. – Когда гроб в могилу опускают руководителя такого ранга, что, мать вашу, дуют?

Капельмейстер деликатно кивнул:

– Не беспокойтесь, дай Бог, не в первый и не в последний раз…

Начальник ПЧ-1 Сирин, слушавший этот разговор, вдруг насторожился:

– Нет, гимн не пойдет! – сказал он решительно и оглянулся по сторонам.

– Это почему?

– Недавно что было?

– Что было? – поинтересовался простодушный Коля.

– Товарища Сталина с гимном страна хоронила… – прошипел Сирин. – Так что товарища Карагодина – без гимна придется… Согласитесь, товарищи, как-то неудобно вождя и слободского руководителя погребать, так сказать, под одну дудку…

Ответственный за пышные похороны ударил кулаком по столу, понимая, что разговору, как битве при Ватерлоу, нужен решительный перелом:

– Как без гимна? Без гимна, мать твою? – Он сделал зверское лицо, как делал его Григорий Петрович при многочисленных разносах подчиненных. – А ты знаешь, что Григорий Петрович и сегодня живее всех живых? И не улыбаться мне! Не улыбаться! В Слободе траур, а ты – лыбешься! Товарищ Котов будет очень огорчен.

– Простите, засуетился начальник ПЧ-1. – Это не улыбка. У меня с детства прикус неправильный…

– Прикус-фикус, знаем мы ваши прикусы…

– Больше не буду! – взмолился главный пожарник. – Честное партийное слово, что не буду.

– Клянись!

– Клянусь всеми святыми…

И Сирин прикрыл кривой рот ладонью.

– Я согласен, товарищ Разуваев, – ответил он из-за ладошки. – Кого партия прикажет, того и похороним… С гимном, так с гимном. Наше дело маленькое.

– Вот и молодец! Это тебе не свиноферму тушить, если там пьяный сторож с папироской на сене заснет. Это, товарищ Сирин, большая политика. Тут не туда дунул, плюнул – и слетел с теплого места в пожарной части.

– Планы партии – планы народа… – не к месту вставил капельмейстер, испуганно бегая глазами по спорящим.

– Вижу, вижу: политически подкован! – похвалил его Колька. – Без этого правильно даже своего Жопена не сыграешь.

Глава 44

ТОРЖЕСТВЕННОЕ ПОГРЕБЕНИЕ

Из хроник местного литератора Иосифа

Погребение Григория Петровича Карагодина прошло по самому высокому разряду.

Духовой оркестр пожарной части сначала, в качестве прелюдии, вдохновенно продудел «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Сам капельмейстер, в клетчатом осеннем пальто, забыв заменить треснувшую трость в мундштуке кларнета, выдувал из черного дерева какие-то печальные армянские звуки, похожие на вой сдохшего в карагодинском дворе пса.

Потом духовиков потянуло за классический репертуар и они вдохновенно и «отлабали»76, педалируя колотушкой большого барабана на слабую долю, вторую шопеновскую сонату. А когда выделенные Сириным пожарники опускали поразительно легкий кумачовый гроб в могилу, вырытую рядом с могилой отца Григория Петровича (для этого подвинули памятник старому герою на насыпь, откуда он потом сам благополучно ковырнулся вниз), народный духовой коллектив ударил государственный Гимн. И сразу же шапки долой скинули даже те, кто боялся весенней прилипчивой простуды.

Собранные по слободским дворам старики, дети, бабки и прочие плакальщицы плакали навзрыд, причитали, убиваясь по Григорию Петровичу как по отцу родному.

Колька, опохмелившись с утра, печально думал: «Нас так, как его, небось, не похоронят… Закопают, как собак».

Пожарная команда подняла гроб на плечи, бойцы огненной профессии удивленно переглянулись: несмотря на то, что Коля вместе с трупом собаки положил туда еще пару кирпичей, гроб был необычайно легким.

За гробом, обитым полинявшим от сельповской сырости кумачом, с плотно закрытой крышкой и запахом начинавшегося тлена и хлорки (уж больно смердил шелудивый пёс, вытащенный Колькой из помойки), раскачиваясь из стороны в сторону, шли вдова с испуганным Степкой, а позади наих на полшага – члены похоронной комиссии: ответственные партийные и государственные работники областного масштаба, районные руководители, представители слободской общественности и комсомола.

За ними нестройным валом катились все остальные, пришедшие как на торжество, так и на халявные поминки. И венки. Десятки венков! «Грише от любящей супруги и сына. Семья Карагодиных.», «Спи спокойно, наш дорогой боевой товарищ. Твои «Мстители», «Слобода тебя никогда не забудет». Нельзя было без слез смотреть на это торжественное погребение, царство мертвых цветов и гламурных, как бы сейчас сказали, надписей.

Фока Лукич разработал подробный сценарий торжественного погребения и заверил его лично у покойного, который внес некоторые существенные изменения в траурный церемониал.

Однако человек только предполагает…

Первым должен был говорить секретарь обкома и тесть покойного Богданович, потом – Котов. Но директор школы Тарас Ефремович Шумилов, уже приняв с утра «для храбрости», полез в пекло раньше батьки. Не дождавшись, когда пожарная команда насыплет свежий холмик и аккуратно уложат венки с цветами, он, находяст под тяжестью свалившиегося на него горя, начал треснутым голосом церковного дьяка: