Роман без героя

Глядя на них заплакал и я. Но совсем не по поводу смерти Иосифа Виссарионовича. Я его совершенно не знал. Только на картинках видел усатого генералиссимуса. И почему-то уже тогда, как и моей маме, он не казался добрым. Я заплакал, потому что плакали близкие мне люди. И мне стало страшно. Чужое горе тогда пугало.

–Если бы не Сталин, мы бы войну не выиграли… – вздыхал дядя Федор.

– И дом не поставили, – вторил ему отец.

– Какое там – дом, – кивал дед Иван, сдувая слезы с буденовских усов. – Кабы не он, так бы и жили до конца дней своих в землянке, под старым пожарищем… Что отец родной для народа. Шутка ли, лес на индивидуальное строительство нынче выписать!..

Шуткой это и сегодня назвать нельзя. А тогда, когда из руин поднимались, – и вовсе. Потому как даже в нашей лесистой местности погорельцев разных и вообще людского горя всегда было хоть отбавляй, а лес отпускали строго по накладным. В одни руки, по норме. И даже при той строгости послевоенного закона, лес, в отличие от людей, всегда был при этом в большом дефиците. Наверное, думал я в детстве, что люди рождаются сами по себе, как им вздумается, а лес за человеком не поспевает. Ему и время, и пространство нужны. И хотя бы раз, в мокрый четверг, благословенный дождик. А люди и без этого, в земле, как и я, могут расти – в темноте и пахучей сырости, рядом с тихими умными жабами.

Глава 39

УЛИЦА ПЕТРА КАРАГОДИНА

Повествование И.К.Захарова

Из-за урочища Пустошь Корень по-хозяйски стремительно вышла полная луна. Она задумчиво постояла над неровной кромкой леса, круглолицая по-хозяйски оглядела свои ночные владения, лениво покатилась к лесу, но укололась об игольчатые макушки сосен, и, вздрогнув, как от нечаянной боли, с обидой нырнула в бегущие ей навстречу облака. Наигравшись вдоволь в прятки, снова высунулась из-за тучки, обливая ночной мир тяжелым свинцовым светом.

Заглянула бледнолицая ночная хозяйка мира и во двор нового дома, добротной срубчатой крепи по улице Петра Карагодина. «Победители» (так называлась артель инвалидов-плотников) постарались на славу. Дом был большим, двухэтажным, с резным крыльцом. Именно такой дом нарисовал в тот год художник картонной книжки-раскладушки, иллюстрируя пушкинскую «Сказку о старике, старухе и золотой рыбке». (Книжку эту подарила мне мама, на моё бесславное пятилетие. Больше всего на свете я полюбил этот прекрасный дом, «срубчатую крепь» на картинке. Этот дом, был уверен я, подошел бы и столбовой дворянке, и царице – владычице морской, и даже нашему соседу – самому большому слободскому начальнику «дяде Грише». Хотя инвалиды из «Победителей» поставили ему дом не хуже даже по сказочным меркам).

…В такую ночь Григорию Петровичу всегда не спалось. Он, глядя на бледнолицую ночную красавицу, заметно волновался. На душе у секретаря райкома было беспричинно торжественно и неспокойно: страх, перемешавшись с восторгом, образовал опасную гремучую смесь. Тошнота, прятавшаяся на дне желудка, вдруг поднялась к самому горлу, сжимая его липкими спазмами.

– У-у-у… – завыл вдруг где-то за лесом проклятый пес.

Он обхватил голову руками, закрыл глаза.

Не помогло. Он всё так же хорошо видел с закрытыми глазами, как и с открытыми. Он уже догадывался, даже знал, что они придут именно сегодня. Но не знал, что сегодня их будет трое.

Все так и произошло в ту ночь.

Сначала в нос ударил запах бензина и на желтой дорожке, посыпанной песком, ведущей от дубовых тесаных ворот к крыльцу срубленной крепи, показалась страшная троица. Поддерживая друг друга, пытаясь сухими ладонями стереть с волос и одежды не высыхающий бензин, нестерпимый запах которого не давал вздохнуть полной грудью Григорию Карагодину, с белыми глазами шли Пармен и Параша. Могучий старик, привыкший махать пудовым молотом в своей кузнице, и тут давал энергичную отмашку свободной рукой. Другой он поддерживал за тонкую талию ветхую, почти невесомую свою спутницу – болевшую перед смертью Парашу. Прасковья или бурчала что-то под заостренный, как это бывает у покойников, нос или, как показалось Григорию Петровичу, что-то напевала скрипучим неприятным голосом.

Но больше стариков его напугала фигуру отца. Петр Ефимович, по своему обыкновению, хромал неспешно. Но каждый шаг глухим набатным уханьем передавался ему от земли. Будто это шел не его отец, Петруха Черный, а курьерский поезд, стуча всеми колесными парами по стыкам стальных рельсов.

Петр Ефимович сплевывал на чистый песок обильную пену, которая сочилась через его желтые клыки, загнутые вверх, как при заячьей губе резцы. Глаза его были красно-желтыми, как у черного пса, что приходил к Гришке накануне каждого нового приступа падучей.

– Зачем же харкать на чистую дорожку? – неожиданно для самого себя спросил Григорий. – Тут люди, наверное, живут…

– Люди? – как-то паскудно улыбаясь, удивился отец. И засмеялся своим лающим смехом. – А я и не знал, что – люди… Поди ж ты! Люди и нелюди. Цари и рабы. Воры и праведники. И еще отцеубийцы… Полный набор.

– Истинные нелюди, Петр Ефимыч, – пробасил Пармен, белея своими страшными глазами. – Истинные герои этого времени.

– Сучьи дети! – пискнула тщедушная Параша. – Задушить их – мало…

И добрая старушка зашлась смехом – мелко-мелко затряслась худым телом в лохмотьях, загремела костями и тут же ярко вспыхнула маленьким бензиновым факелом. Загорелась.

От нее тут же занялся Пармен. Запахло паленым мясом, горелыми волосами, еще какой-то дрянью, которая назойливо лезла Григорию в ноздри.

Захрипел, задыхаясь, забился в предсмертных судорогах отец, выпучив глаза, которые вылезли из орбит. В каой-то момент они взяли и вообще отлетели в сторону от головы, оставив ей черные пустые глазницы… И теперь налитые кровью глаза смотрели не в глаза Карагодина, а прямо в черную душу Григория Петровича… И это было не столько ему страшно, сколько по-человечески невыносимо.

– Пронеси-и-и!.. – закричал Григорий и бросился к двери, ведущей в дом. И упал, забился в припадке.

Там, в коридоре, перед лестницей на второй этаж, его и застал судорожный приступ. На этот раз скрутило жестоко – до крови разбил затылок партийный руководитель.

В доме начался переполох.

Орал, будто его резали, в детской маленький Степан.

Топотала обрезанными валенками, которые носила в доме вместо тапочек, нанятая в посаде нянька – подслеповатая старуха, ухаживающая за маленьким Степой. Сибирский кот Васька трубой поднял роскошный хвост свой и с перепугу забрался на гардину, отчаянно шипя оттуда на каждого проходящего.

Но ничего этого Григорий не помнил. В голове стоял только запах горелого мяса… Ужасный запах… Невыносимый для живого человека запах.

Накинув белую шаль на плечи, уже неслась к нему перепуганная его участившимися припадками жена Ольга. На верху, в детской, испугавшись переполоха, орал без слез маленький сын Григория Петровича – Степка.

– Гришенька!.. Гришенька!… Что ты, родной? Опять пригрезилось что?.. Слышал его? – прижала пылавшую голову мужа к своей пышной груди Ольга. – Песий вой? Да?..

Григорий Петрович, пережив большой приступ, молчал… Сил говорить не было. Да и не хотелось ничего говорить. И он только слабо кивал в ответ.

Она подняла голову мужа, стараясь, чтобы кровь с разбитого затылка не испачкала её тонкий шерстяной платок, подаренный на рождение первенца начальником областного МГБ полковником Котовым.

– Надо лечиться, надо лечиться, Гриша… – машинально повторяла она, брезгливо отодвигаясь от мокрого пятна на крашеном полу. – Давай я позвоню папе… Он часто бывает в Москве. Ты знаешь, пленумы всякие, совещания… У него сейчас такие связи! Он найдет, обязательно найдет столичное светило, профессора по медицинской части.

Григорий слабо дернулся, приходя в себя. Попытался встать, но был еще не готов к этому.

– Не вздумай, дура… – тихо и невнятно прожевал он кашу во рту. – Как только в обкоме узнают про мою болезнь, завтра же по состоянию здоровья отправят на пенсию…

– Папа позаботится…

– Знаю, как твой папа позаботится. Товарищ Богданович первый же и предложит написать заявление, – перебил Ольгу Григорий. Его раздражала жена – значит, к нему возвращалась жизнь.

Ольга обиделась за неуважительный тон, с каким были сказаны последние слова.

– Да если бы не папа, ты бы на фронт в сорок третьем загремел… И еще неизвестно, остался бы жив на этой самой Курской дуге… А так, даже в голодном сорок восьмом, как сыр в масле катался.

– Посади своего пса на цепь, дура! – взмолился Григорий. – И наче я своего спущу.

Ему вдруг нестерпимо захотелось ударить Ольгу. За что? Да ни за что. Ударить – и всё. И ему бы, наверное, стало легче. Но он только сцепил зубы и сплюнул набежавшую слюну прямо на ковровую дорожку.

Он встал, пошатываясь побрел к своему кабинету, чтобы прилечь на новый кожаный диван. Этот диван так успокаивал его, так быстро возвращал к жизни, что Карагодин стал невольно приписывать ему какие-то счастливые магические свойства.

Он обернулся. Ольга стояла, вперев руки в крутые бедра, и с ненавистью смотрела на больного мужа.

– Иди к Степану! – хрипло приказал Григорий. – Слышишь, нянька никак не может успокоить мальчика… Ты же – мать!

– А ты – отец! – опять спустила своего тявкающего полкана Ольга. – Успокой его, если сможешь…

Григорий Петрович только покачал головой, старческой шаркающей походкой пробираясь к любимому дивану, обходя панбархатные гардины, фикус и пальму в кадках со стальными обручами, в которых играли зайчики от немецкой трофейной люстры, подаренной на новоселье вместе с пианино из Восточной Пруссии Богдановичем.

– Не хочешь лечиться у светил, – в спину крикнула Ольга, – так сходи завтра к Фоке Лукичу!.. Он ведь еще отца твоего пользовал. Этот лекаришка будет молчать как рыба… Пусть только попробует вякнуть.

– Вот к Альтшуллеру схожу обязательно, – пообещал Григорий Петрович. – И не лекаришко он, как ты его обозвала, а из плеяды старых врачей. В Санкт-Петербурге еще учился, больших людей пользовал… На партизанской базе без инструментов и медикаментов операции делал. Талант.

– Вот и сходи к своему лейб-медику!

– Вот и схожу!..

– Давно пора. А папу моего не смей обижать всякими нехорошими намеками. Если бы не он…

– То, что бы?

– А то бы.

Ольга Богданович была достойной дочерью своего отца. Чувствуя слабинку противника, она сходу брала инициативу в свои руки, понимая, что лучшая защита – это нападение.

– Уж лучше бы ты закрыл рот, Гришенька!.. – бросила она вызов. – Думаешь, я не знаю, как вы там в лесу с хромым папенькой баб охаживали? Всех дочек Веньки Водяры перепробовали в командирской землянке?

«Вот сука», – подумал Григорий Петрович.

– Батя был заботливым отцом для всех партизан… – парировал он удар ниже пояса.

– Таким заботливым, что менялся бабой со своим сынком… Даже одну болезнь на двоих подхватили. Во как мстили народные мстители!

– Прекрати! – чувствуя, как покидают его силы и тошнота вновь подступает к горлу, крикнул Карагодин. – Ты думаешь, я не знаю, как ты грела постель этой тыловой крысе Котову?.. Так и шла бы за него замуж! Чего ж не осчастливила старого эмгебиста?

– Молодая была дурочка. По крайней мере, у него нет падучей! И он, несмотря на возраст, настоящий мужчина, а не разбитый паралитик!

«Я её когда-нибудь убью… – обреченно подумал Карагодин. – Обязательно убью. Дай только срок. Не сейчас, не сейчас».

Он уже дошел до заветного дивана. Сделал еще шаг, взявшись за валик, осторожно и бережно уложил на хорошо выделанную кожу свое разбитое ноющее после ужасных судорог тело.

Ругаться Григорию Петровичу с этой овчаркой не то чтобы не хотелось – сил не было.

Глава 40

РЕЦЕПТ СТАРЦА АМВРОСИЯ

Воспоминания Иосифа Захарова

В тот вечер шел дождь. На душе у Фоки Лукича уже была поздняя осень, на носу – старые очки со скрученными проволокой дужками. Давным-давно нужно было их поменять, да всё как-то не получалось: то времени, то денег не было.

После войны Григорий Петрович, отстроив свои хоромины, смиловался: направил плотницкую артель инвалидов «Победители» и к нему на подворье. Дом починили, поправили, подновили, как могли. Жить было можно.

У «победителей» бригадирил его «крестник» – леворукий плотник Клим Захаров, которому Лукич отпилил руку и такой ценой спас парню жизнь. Жили Захаровы по соседству. На месте сгоревшего в войну дома ставили новый сруб.

– Тебе, Фока Лукич, жениться теперь надобно, – смеялся Клим, не копя обид на тех, кто его засадил за «колючку». – Дом большой, теплый, печка уже не дымит. Хозяйка нужна, чтобы хозяйствовать.

– А сам-то – женат?

– Я с северов жену себе добрую привез, – балагурил Клим, ловко работая левой рукой топориком. – Теперь, когда на двоих уже три руки, жить можно…

– Так жену, известно, Господь посылает: кому в наказание, кому в подарок, – ответил доктор, улыбаясь веселому мужику со светлой и открытой душой. – Хорошая жена попадется, говорил еще Сократ, счастливым будешь. Плохая – станешь философом. Или писателем.

– А тебе какую хотелось бы? – спросил Захаров.

– Поздно, наверное, вымаливать у Творца – осень ко мне подступает, Клим.

– Ты все-таки подумай, доктор. Женатые мужики дольше живут, чем холостые. А то на твою писанину одной жизни не хватит. Как в окно не гляну, ты, доктор, все пишешь, пишешь… Лев Толстой. «Война и мир», прямо. Я такую за всю жизнь не прочту. А чтобы написать!..

***

Вскоре слова этого веселого инвалида стали сбываться.

Объявилась в подведомственной Лукичу больничке одна беженка с Юга России – чернобровая казачка Надя. Назвать её красивой, наверное, было бы перебором. Да ведь женятся не для того, чтобы воду с лица пить. Фока Лукич был человеком, если и не от мира сего, то чудаком в Слободе слыл большим. Это точно.

Даже в отношениях с женщинами. Простым крестьянкам – люди видели! – руки целовал. Ну, не умом ли человек тронулся. Это что у шорника на пяле шкуру стриженой овцы облобызать – одинаково.

Вот и с казачкой Надей какая история вышла. Женщина пришла в больницу беременной, еле-еле доковыляла до кабинета Лукича, объяснить кто и что она, не успела – схватки начались. А воды, наверное, еще по дороге отошли.

Кто эта молодая женщина, откуда, каких кровей – спрашивать Лукич не стал. Принял новорожденного – младенец не очень крупный, всего-то весом 2 кг. 800 граммов. Но для голодного сорок восьмого это был все-таки вес.

– Мальчик у тебя, – сказал он роженице. – Придумала, как назовешь?..

– Не знаю… – слабым голосом ответила мать.

– А где остановиться есть?

– Нету…

Фока Лукич почесал затылок и сказал, не ожидая такой смелости от самого себя:

– Ну вот, поживешь пока с Павликом у меня в доме… Дом большой, печка больше не дымит… Тепло и мухи не кусают…

Роженица улыбнулась в ответ и заплакала.

– Пашей, значит, нарекли?

– Я не поп. У меня святцев нет. Аль не нравится – Павел?

– Почему не нравится? Нравится.

– И мне нравится. Апостол был святой – Павел. В посланиях к людям учил: не говорите лжи друг другу. Бог с тем, с кем Правда.

– Правда… Павел… – шептала счастливая мать, глядя на своё орущее дитя. – Спасибо, доктор.

И она заплакала вслед за сыном.

– Ну вот… – развел он руками. – С двумя мне не справиться.

Вот так в его жизни сразу же появились два новых человека, ставших ему родными.

Мысль усыновить родившегося мальчика, Пашу, не давала ему покоя с первых же дней жизни младенца. Но этой записи акта гражданского состояния должна была предшествовать другая, о которой он даже боялся заикнуться Надежде. Для того чтобы усыновить Павлика, он должен был сначала… жениться на Наде.

Фока Лукич считал себя «ветхозаветным» для такого ответственного шага. Но неразрешимый для него вопрос вдруг счастливо разрешился сам собой. Точнее, по инициативе спасенной им Надежды.

Через месяц она довольно путано объяснила свою мысль:

– Надо бы мальчику метрику выправлять… А у меня в Ростове, на вокзале, все документы украли… Ни паспорта, ни свидетельства о рождении, ни продовольственных карточек… Всё вместе с фанерным чемоданом утащили супостаты… Так я вот о чем, Фока Лукич, подумала… Вы Павлика принимали. То есть, вы его и есть крестный папа. А смиловались бы еще раз, согласились бы усыновить, чтобы бы сельсовет метрику выдал, то и стал бы мальчик иметь свидетельство о рождении.

– Но, дорогая Наденька, – поправил очки на носу Фока Лукич, – для этого мы должны с вами в том же сельсовете расписаться. Так сказать, вступить в законный брак, получив на руки государственное свидетельство. Остальное, так и быть, я беру на себя. Не последний все же доктор человек в Красной Слободе…

Она зарделась не то от стыда за свою дерзость, не то от радости.

– Ой, миленький! Ой Лукич ты наш дорогой!.. Та я согласная! Как же по-другому, а? Душа в душу будем жить! А какая я заботливая, борщ украинский, на сале, умею готовить…

– Борщ? – выгнул седеющую бровь Лукич. – Так это коренным образом меняет все дело, Надюша! Только один уговор.

– Какой? – испугалась женщина.

– Борщ, но без сала! Борщ – отдельно. Сало, если Бог пошлет, – отдельно.

– Да и кроме борщ, кроме борща… -подбирала слова Надя, – я самой верной жинкой вам буду. Только любите Пашу…

– Так у меня другого выбора нет, дорогая, – засмеялся Лукич. – Больше, выходит, любить-то мне на этом свете некого.

***

В тот дождливый вечер Фока Лукич думал о своей неожиданной женитьбе, но ничего в свой пухлый дневник не записывал – осень бушевала во всю, а вдохновения не было. Ни пушкинского, ни даже альтшуллерского…

Он уже собирался домой, думая, где взять хотя бы литр молока для сильно захворавшей матери Павлушки, когда во входную дверь бывшей земской больнички громко постучали.

«Кого-то принесла нелегкая на ночь глядя… – вглядываясь в фигуру человека и урчавшую под окном машину с погашенными фарами, подумал доктор. – Иду, иду!.. Минуточку!».

На больничном крыльце стоял Григорий Петрович. С его фетровой шляпы, которая уныло склонила мягкие поля, ручьем лилась вода. Было видно, что он уже давно стоит под дверями больницы, не решаясь войти.

– Доктор, – с порога жалобно простонал Григорий Петрович. – Я больше не могу, доктор… Сил моих нет. Сделайте же что-нибудь!

Главврач пригласил больного в кабинет и после честного разговора решился-таки на шоковую психотерапию.

– Есть, есть один рецепт, которым излечивал подобных больных еще старец Амвросий…

– Кажется, слыхал про такого…

– Он давно жил на земле, но его рецепт, почерпанный в древнекитайских книгах по медицине, работает безотказно…

– Так дайте мне этот рецепт! Я больше не могу видеть этих призраков, слышать запах бензина и вой черного пса… Я поеду в облздав, но это китайское лекарство добуду! Любой ценой.

Фока Лукич успокоил больного:

– Никаких больших средств, как раз, и не требуется. Нужно другое…

– Что? Я на всё согласен.

– Чтобы раз и навсегда прекратились ваши пароксизмы, нужны три вещи: полнолуние, стакан теплой собачьей крови и торжественное погребение пса.

– Что-о?

Фока Лукич повторил.

– Что значит – торжественное? Собак просто закапывают.

– Ну, это необходимое условие – похоронить черного пса с почестями. Венки от сослуживцев, родственников, благодарных земляков… Духовой оркестр, цветы и поминки… Для вас, Григорий Петрович, думаю, ничего сложного.

Доктор поправил опять съехавшие на бок очки в подломанной оправе, пытливо глядя на ночного посетителя. «Рецепт от старца Амвросия» был придуман спонтанно, на ходу. Теперь он начал сомневаться: поверит ли в него пациент? Если да, то успех, чувствовал он, обеспечен.

– Ну, как?

Григорий Петрович помолчал.

– А где же взять стакан… собачьей крови? Да еще – тёплой? Её ж в аптеках не продают, – сказал с гримасой отвращения на лице Карагодин.

– И лучше всего крови от черной собаки… Свежей, от только что убитого пса… Так лечил от падучей старец Амросий. Стопроцентное попадание в цель! Я понимаю, есть издержки, неприятные моменты этого метода, но цель, согласитесь, Григорий Петрович, оправдывает средства.

Он вздохнул, думая о чем-то своём. Потом встал. Слегка поклонился доктору. И, не подав руки, выбежал на дождь.

Глава 41

ПОДРУКАВНЫЙ ХЛЕБ75 – ЕДА НЕ ДЛЯ РЕКСОВ

Литературное творчество Иосифа

В тот год отменили карточную систему. Великое событие это прошло без торжественных заседаний и речей, но оно вселило в слободчан их вечную надежду, что жизнь действительно станет лучше и веселей. Председателю же сельпо Вениамину Павловичу свободная торговля ничего, кроме головной боли, не принесла.

Хлеба теперь в сельпо отпускали до пяти буханок «в одни руки». За деньги. Но денег у населения было что кот наплакал… Да и хлеб слободская пекарня пекла из муки второго сорта, который прозвали «подрукавным».

За ужином Григорий Петрович сказал Ольге:

– Мякина не пропеченная, а не хлеб! Из фуража они там, что ли, муку мелят?

Партизанская кухня сильно подорвала пищеварение секретаря райкома. Любая кислая пища давала по ночам о себе знать нестерпимой изжогой. Даже райкомовский паёк, такой же незыблемый в этой жизни, как зековская пайка, не спасал от напастей больного желудка.

– Сода у нас есть? – хмуро спросил Григорий.

– Должна быть… – равнодушно ответила Ольга, убирая со стола остатки ужина. – В буфете посмотри, Гриша.

– «В буфете»!.. – передразнил жену Карагодин. – Сколько раз тебе говорить: пусть стоит на столе, в баночке.

– Не ори, Сёпку разбудишь…

– Я не ору, а говорю. У меня голос такой.

Он, хлопнув дверью, вышел на крыльцо, накинув на плечи полушубок. Полез в карман за папиросами, но курить раздумал. Большая черная собака, которую ему отловили коммунальщики «по спецзаказу» аж где-то за старым шляхом, напряженно замерла у своей будки. Пес поднял слюнявую морду к небу. Рекс (так он назвал своего будущего исцелителя), никак не хотел признавать в нем своего хозяина. Дикая звериная вольница не выветривалась из огромной башки пса ни сахарными косточками, остатками жирных щей, ни другими щедрыми подачками.

Собака чего-то нервно ждала, подрагивая плотным шерстяным телом.

– Рекс! – позвал Григорий.

Пес как бы нехотя повернул к нему голову, оскалил морду и зарычал.

– У, сука! – сплюнул на ноздреватый мартовский снег, осевший коркой к земле, Карагодин. – И ведь жрешь с моего стола, чего нынче и на праздники люди не едят. А только всё, как волк, на луну молишься да лес смотришь…

– Жрать хочешь? – спросил пса Григорий.

Собака, напружинившись, смотрела на него желтыми холодными глазами.

Карагодин сходил на кухню, взял полбуханки кислого хлеба, вернулся на крыльцо.

– На, подавись!

Но пес, понюхав «подрукавную» подачку, отвернул морду.

– Даже собаки этот хлебушек не жрут… – засмеялся Григорий, чувствуя подступающую тошноту.

Луна выкатилась из-за черневших вдали острых макушек сосен. И мертвый ее свет будто ослепил Карагодина. Он болезненно зажмурился, загородившись ладонью.

– Не буди их… – шепотом попросил он яркую полнолицую луну. – Господи, какое полнолуние!

И в этот момент завыл Рекс. Раз, другой третий… Он будто неистово молился на хозяйку ночи, пугая еще не уснувших обитателей улицы Петра Карагодина.

– Пора! – решил Григорий Петрович. – Старец Амвросий принесет мне исцеление. Только чтобы не приходили… Чтобы не приходили… Тут и теплую мочу выпьешь, не то что собачью кровь.

Он, сбросив на крыльце дубленый полушубок, чтобы не стеснял его в действиях, вернулся в дом. Не зажигая свет, долго лихорадочно шарил дрожащей от напряжения рукой в нижнем ящике своего стола. Наконец, нашел, что искал. В лунном свете он с «чувством безотчетного восторга» взглянул на лезвие старого немецкого штыка с числом зверя у основания клинка.

– Пора!.. – шепотом повторил он. – Сейчас или никогда.

На цыпочках, как вор в ночи, вышел на кухню, загремел кастрюлями на плите. Из чугуна со вчерашним борщом достал сахарную кость с остатками на ней вареной говядины. Еще с минуту постоял в темной кухне, вспоминая «рецепт старца Амвросия», и взял большую эмалированную кружку. Для свежей песьей крови.

Спрятав кинжал за спину, он решительно вышел к собаке.

– Рекс! Рексушка!.. – ласково подманил он к себе пса, вытягивая левой рукой сладкую косточку к оскаленной морде.

Рекс перестал выть. Он о развернулся к хозяину дома, глядя не на подачку, а человеку в глаза. Так обычно дикие псы готовятся к смертельной атаке. Без страха. Без оглядки на любые соблазны, подчиняясь только зову своих диких предков – убивать.