Роман без героя

Доложили комиссару:

– Ушел Шнурок от нас…

– А черный пёс? – спросил Григорий и, чего за ним я раньше не замечал, грязно выругался.

– Собака, она что… – протянул Захаров. – За нее хозяин в ответе.

Григорий Петрович с откровенной ненавистью посмотрел на Захарова.

– Этого, Лукич, – он показал глазами на Клима, – под конвоем в отряд и под замок. Отца на огороде Захаровых похороните. Да место приметьте… После победы памятник в Слободе герою поставим.

– А вы, товарищ комиссар? – спросил я.

Он поправил:

– Товарищ командир… Ввиду смерти отца принимаю командование на себя.

– А вы, товарищ командир? – повторил я свой вопрос.

– Мне главных свидетелей теперь убрать надо. – Пса и Маркела…

– Преступников, – поправил я. – Шнурова Маркела. Ну, и пса его, конечно.

Он задумчиво кивнул. Потом встрепенулся, опять сбрасывая с себя какое-то оцепенение.

– Или я или они…

Забрав у Шумилова еще один магазин к автомату, он растворился в ночи.

Вернулся на базу Григорий Петрович только через трое суток. Исхудавший, припадая на левую ногу, которую подвернул при погоне.

– Всё… – опускаясь без сил на лавку в землянке, сказал он. – Шнурок в омуте утонул. Под лед провалился. А пёс исчез. Будто его и не было…

– Да черт с ней, с собакой, – как мог, успокоил я его. – Главное, Шнурок своё получил.

Он покачал головой и поморщился от боли – Зинка снимала сапог с больной ноги.

– Пёс, Лукич, и есть главный свидетель…

– Свидетель – чего?… – не понял я.

Он ответил не сразу, лег на овчинный полушубок. Закрывая глаза, вздохнул:

– Свидетель всего ужаса… И пока она жива, мне житья ни на этом, ни на том свете, Лукич, не будет.

Глава 35

ПАРОКСИЗМЫ55 ГРИРОГИЯ ПЕТРОВИЧА

Из записок главного врача Краснослободской сельской больницы Ф.Л.Альтшуллера

05.03.1953г. Сегодня ко мне, главному врачу Краснослободской районной больницы, после очередного приступа обратился мой постоянный пациент, первый секретарь райкома партии Григорий Петрович Карагодин. Я хорошо знал его отца, страдавшего epilepsia.. У ГПК я установил т.н. генуинную эпилепсию, причину которой мне так и не удалось точно определить. У сына, ставшего после гибели отца от рук фашистских карателей командиром партизанского отряда «Мститель», а в настоящее время возглавляющего Краснослободский РК КПСС, я диагностирую симптоматическую эпилепсию. Пытаюсь найти подтверждение гипотезы профессора Гельгарда о наследственной реверсии этой психической болезни, так сказать в «корнях атавизма»56, но, по-моему, это крайне сомнительно.

Впервые Г.П.Карагодин обратился ко мне с жалобами на (petit mal) малые эпилептические припадки с внезапной потерей памяти (несколько секунд), клоническими судорогами отдельных мышц 11.09.1952г.

Клиническая картина

Припадкам предшествует та же аура. Больной якобы слышит ужасный (по его словам) вой собаки, а потом начинаются зрительные галлюцинации: он видит огромного черного пса. Во время припадка больной замолкает, лицо бледнеет, взгляд останавливается. У Карагодина-старшего руки и ноги вытягивались, челюсти сжимались, зубы стискивались. Дыхание прекращалось. Лицо бледнело, а через мгновение синело. Перед смертью от рук карателей через удушение Петра Ефимовича настиг большой эпилептический припадок. Тогда у я определил у него непроизвольные мочеиспускание и дефекацию. Если болезнь будет обостряться, то подобное может оставдаться и у Г.П.Карагодина.

5 марта 1953 года, когда у Григория Петровича Карагодина случился не малый припадок, как обычно, с потерей сознания (абсансом) на несколько секунд, а большой пароксизм, и во время клонической фазы отмечалось хриплое дыхание, изо рта выделялась слюна, окрашенная кровью из-за прикусывания языка и оболочки щек во время тонической фазы.

Описанный пароксизм Григорий Петровича Карагодина не укладывается в теорию профессора Гельгарда, моего учителя в медицине. У сына, до этого страдавшего малыми судорожными припадками (незаметными для окружающих), неожиданно изменилась аура, предшествовавшая большому (т.н.джексоновскому) эпилептическому припадку. Пока сознание Г.П.Карагодина не было утрачено на пике припадка, он явственно видел живыми стариков – деда Пармена и бабушку Парашу, воспитывавших его в детстве. (Они были заживо сожжены немецко-фашистскими карателями в своем доме зимой 1942 года). Обгоревшие трупы бедных стариков Захаровых я вместе с партизанами похоронил на в огороде – в любой момент могли подоспеть на помощь своим немцы и полицаи. Рядом, под старой вишней, был похоронен и героически погибший первый командир отряда «Мститель», партизанский батя П.Е.Карагодин.

Первый малый припадок у Григория Петровича случился вскоре после возращения на базу отряда, в конце января – начале февраля 1942 года.

8.03.1953г. Сегодня аура большого припадка у больного Г.П.Карагодина опять сопровождалась слуховыми галлюцинациями: «воя собаки». Затем возник безотчетный страх и пришли зрительные галлюцинации: от, якобы, горящего дома Захаровых к Григорию Петровичу шли Пармен и Параша. Глаза их, со слов больного, были выжжены огнем. А волосы политы бензином. Больной пытался спрятаться от ужасных слепых стариков, но те безошибочно находили его и, по словам пациента, пытались задушить.

Потом началось тоническое сокращение всех мышц, больной упал, как подкошенный, издавая протяжный стон, похожий на вой собаки. Тонические сокращения мышц продолжались и после падения. Потом сознание утратилось, и больной ничего не помнит.

11 марта 1953 г.

Краснослободская сельская больница.

Сегодня у больного Г.П.К. повторился большой эпилептический припадок. После него, по прошествии четырех часов, больной, отлежавшись в рабочем кабинете, прибыл на своей персональной автомашине ко мне на прием. В 18 час. 21 мин. 20.04.1964г. большой джеконовский припадок повторился прямо у меня в кабинете. Причем, аура абсанса была точь-в точь, как ранее описана больным: далекий вой собаки, видение огромного черного пса и запах бензина, который шел от слепых стариков (обонятельная галлюцинация). Со слов больного, Пармен и Параша «пытались задушить его» прямо в моем кабинете.

Во время припадка у больного наблюдалось помрачение сознания.

Когда я высказал руководителю Красной Слободы свое мнение, состоящее в том, что его нужно срочно транспортировать в Краснотуринскую психиатрическую больницу, где ему будут назначены необходимые психотропные средства, способную прервать участившиеся припадки, у ГПК внезапно возникло состояние резкого возбуждения и он попытался применить против меня физическое воздействие.

Из его угроз я понял, что больше всего на свете он боится огласки. (Мол, психическое заболевание и руководство районом – вещи несовместимые). Он в грубой форме внушал мне, что его необходимо лечить тайно, в подведомственной мне больнице или на дому. Всеми мне доступными способами и средствами. Я дал подписку в том, что я обязуюсь хранить эту врачебную тайну под страхом закона о государственной тайне.

Однако без психотропных средств такого больного с расстройством сознания и эпилептическими пароксизмами, продолжительными дисфориями вылечить имеющимися в больнице малоэффективными препаратами, снимающими только мышечные судороги, считаю, невозможно.

Поэтому принимаю решение о проведении серии сеансов гипноза, которым я в совершенстве овладел по методике профессора Гельгарда. При помощи «гипнотического допроса» больного я, как и в случае с его отцом, смогу узнать о поворотных, стрессовых моментах судьбы, что и оставляяет суть истории его болезни. И, установив первопричину, решил выбивать клин клином, применив шоковую терапию профессора Гергальда. Я убежден, что только более сильное эмоциональное потрясение способно погасить очаг возбуждения, тлеющий в мозге больного и вызывающий столь частые пароксизмы.

13.03.53г. Сегодня я узнал всю правду о той январской ночи 1942г. Она меня потрясла. Стенограмму записей рассказа ГПК под гипнозом прилагаю к дневнику наблюдения за больным.

Глава 36

У ЯРУГИ57

Литературная реконструкция слободского писателя Иосифа Захарова

То, что было написано на дальнейших страницах «Записок мёртвого пса», перевернуло мою душу. Фока Лукич, изменив своему повествовательному стилю, видимо, как он сам пишет, «в состоянии высочайшего душевного потрясения» от услышанной на сеансах «гипнотического диагноза» исповеди Григория Карагодина, выбился из накатанной им колеи. (Видно, что старому доктору уже было не до литературного обрамления своей голой правды).

Всё чаще стали мелькать специальные медицинские термины, приводились примеры методик лечения светил отечественной и зарубежной психиатрии, какие-то рецепты, написанные по латыни… Весьма подробно Фока Лукич, талантливый ученик профессора Гельгарда, описал свою подготовку к «шоковой психотерапии», когда он сам загримировался под «старца Амвросия», давшего Григорию Петровичу «верный способ исцеления от падучей». Всё это, думаю, читателю ни к чему. Поэтому, располагая абсолютно правдивой картиной событий, произошедших у дома (и в доме) однодворцев Захаровых в ту зимнюю лунную ночь 1942 года, отсекаю, как скульптор, все лишнее.

Теперь это не только «правда Фоки Лукича», но и моя (а значит, и ваша) Правда.

Отец и сын Карагодины, пройдя посад Слободы, через занесенную снегом яругу вышли к омету, темневшему на полянке у дома Захаровых.

Со стороны урочища Пустошь Корень взошла полнолицая бледная луна, делая ночной мир контрастнее и суровее без мягких полутонов дневной палитры. На небе мухами роились зеленые звезды.

Зная, что ближе к ночи немцы и полицаи, расквартированные в Хлынино, делают своеобразный обход «партизанских домов», то есть домов, из которых хоть кто-то ушел в Пустошь Корень к «мстителям», Карагодины не спешили навещать стариков Захаровых. Кто спешит, тот спотыкается…

Про собачий нос командира, способный учуять запах харчей и водки за сто шагов, партизаны не зря складывали байки. Но все они не были лишены большой доли правды: обоняние у Петрухи Чёрного было не собачье, а – дьявольское.

Он, примостившись в заснеженной яруге, у самого справного слободского дома, обросшего еще в начале века банькой, пунькой58, ригой59 с овином60, постоянно водил носом:

– Слышь, Гришаня!.. Бабка Прасковья никак блинов наболтала… Видать, на сале будет жарить. У этих куркулей и самогоночка найдется… Гадом буду! Так што, сынок, не мельтешись, но ёрзай на жопе, шобы не примерзла к овражку – придет, придет к любимым дедушке и бабушке Климка! Голод – не тетка, пирожка не дасть…

– И беглеца схватим, – отозвался Григорий, – да и харчей в свою землянку прихватим, какие найдем при обыске!

И добавил с политическим подтекстом:

– Мы там, в лесу, от голода пухнем, борясь за их свободу и независимость… А они тут, в тихой Слободе, свободной даже от постоев немцев, жируют!

– За двумя зайцами, сынок, лучше не гоняться…

Петр Ефимович поднял голову, всматриваясь в звездное небо. Шапка с красной ленточкой сползла на затылок и упала в еще пушистый легкий снег.

– Чего ты высматриваешь там, батя?.. – прошептал Гришка, подбирая отцовскую шапку. – Созвездие Пса ищешь?

– А есть такое? – не надевая шапки на еще густые черные волосы, густо подбитые старческой сединой, хрипло спросил командир «Мстителя».

– Есть, – отозвался Гришка. – Мы в школе по астрономии проходили…

Они залегли на бруствере яруги, чтобы оглядеться и понять: в доме ли сбежавший из-под партизанского трибунала Климка Захаров, и нет ли у деда Пармена и бабки Параши немцев или полицаев. В горнице теплился желтый огонек. И это окно манило к себе, притягивало истосковавшийся по домашнему теплу человеческий взгляд. Но спешка тут могла дорого стоить.

– Черт с ним, с псиным созвездием, – сказал Петр Ефимович, собирая только что выпавший снег в ладонь и отправляя его в пересохший от волнения и страха рот. – Я вот о чем, сынок, кумекаю… Коль шайтан, как называют черта татары, где-то в аду живет и там правит свой сабантуй, то, значит, в небе, точно, – Он? Два медведя в одной берлоге и то не живут…

– Не знаю… – прошептал Григорий. – Ты же главантидером был, против самого Бога восстал…

Петр Ефимович помолчал, сглатывая набежавшую сладковатую слюну.

– Да не против Бога я шел… Против людей. Власти дорогу разгребал от человеческой дури и подлости…

– Надо же, – усмехнулся сын. – А в Слободе тебя испокон веку Петрухой Черным звали… Почти Чертом. А ты, оказывается, – святой…

Григорий повернул голову к отцу.

Да ты не обижайся, не обижайся, батя… Что правда, то правда.

– А я и не обижаюсь… Волос черный, глаз – черный, жил по-черному – в дыму и копоти войн и борьбы с врагами нашего народа. Ишшо с первой Германской. Потом с щербатовцами, антоновцами, буденовцами – с кем только не рубился… С кулаками насмерть схватился. «Безбожника» организовал. Теперича опять с немцем воюю. В землянке прокоптился, как шмат сала на костре. Собаки, слыхал, как брехали? Меня учуяли, ишшо за рекой…

Григорий присушался. На другой стороне яруги, за Свапой, опять залаяли хозяйские собаки, потом какой-то впечатлительный пес принялся молиться на мертвую луну, завывая почище брянского волка.

Петр Ефимович вздохнул, зябко поводя плечами. Старая история об оборотне, чёрном псе, принимавшем человеческое обличие, в лихоманные военные годы бередила умы жителей Аномалии. Этот проклятый пёс просто так никогда людям не являлся. Чёрную беду накликивал он на избранных им жертв.

С тёмного небосвода сорвалась жалобно замигавшая звездочка и, ярко вспыхнув напоследок, упала куда-то за Карагодинскую хату, черневшую покосившимися стенами за большим овином Захаровых.

– А как ты, Гришуня, думаешь, – грустно спросил Петр Ефимович, провожая взглядом сгоревшую звезду, – ОН захочет нам помочь, коли што…

– Что значит – «коли што»?..

Сын впервые уловил в всегда твердом голосе отца такие жалостливые, почти покаянные нотки.

– Ну, не вечные же мы… Когда-нибудь и я сдохну.

– Да ты никак хоронишь себя, батя?

– Чую, Гришунька… Чую я её приближение… Вона уж и пёс черный взвыл. Слышь?

– Ничего не слышу.

– Да как же ничего – воить, проклятый… К покойнику. Слышь, Гришка?.. Ты его тоже должен бояться, Гришанька! Проклятья нашего…

Дверь в сени Захаровского дома с протяжным скрипом отворилась, на февральский морозец без шапки, в тулупе, накинутом прямо на грубую замашнюю рубаху, вышла внушительная фигура бородатого человека. Почти двухметровый старик крякнул, почесал грудь, но мочиться в девственно белый снег не стал – засеменил в обрезанных валенках до яблоньки в саду. Сделав свое мелкое дело, старик еще постоял с минутку на вольном воздухе, дыша широкими ноздрями, как старый конь, и, перекрестившись на ночное светило, озираясь, скрылся в черном проеме сеней. Потом послышался тихий визг задвигаемой щеколды.

– Вона, Гриш, твой любимый дедушка до ветру ходил… – сказал Карагодин-старший. – Ишь, падла, озирается… Никак Климка иде-то рядом али уже в дому… Может быть, в овине сховали сваво внучка. Мы люди терпеливые, Гриша, пока посидим в яруге, да поглядим што да чего… Побалакаем с дорогим сынком. Когда еще с ним свижусь?…

Григорий посмотрел на бледное лицо своего отца. Слова уже вязли у него в зубах, слюна капала с уголков синеватых губ на свежий снег – припадок был где-то рядом, в полушаге от Петра Ефимовича.

Чтобы отвлечь отца от грустных мыслей о смерти, так некстати полностью завладевших его больным мозгом, Григорий перевел разговор на Захаровых.

– Пармен и Прасковья меня почти пять лет выхаживали, когда ты по свету мотался… – проговорил Григорий, но отец его перебил:

– Не мотался, а врагов наших изничтожал, дурень!..

Григорий обиделся, замолчал.

– Ты не дуйся, как девка красная. Всего не знаешь. Я им портсигар золотой одного убитого прапора отдал. Не за хрен собачий тебя кормили, небось. А вот какракетр тебе испортили вконец. Мякина, а не карактер. Стержня в тебе, Гринька, нету. Как без него?

Петр Ефимович почувствовал тошноту. А вместе с ней неведомо откуда взявшийся страх прилепил его исподнее к дрожащему телу.

– Не вовремя пёс пришел… – прохрипел Петр Ефимович.

Он, клацая зубами от озноба, полез за пазуху. Вытащил заветный кинжал, что добыл еще в том памятном августе четырнадцатого года.

– На, Гриш, возьми. – Он протянул сыну трофейный штык-кинжал. – Ежели скрутить до зубовного скрежета, то зубы клинком разведи… Не то язык в гортань завалится… Задохнуться могу.

Cталь холодно блеснула в лунном свете, и штык скрылся в потайном кармане полушубка.

Со стороны околицы послышался треск мотоцикла, замелькал бледный свет фары.

– Тихо, сынок. Кажись, немцы.

Петр Ефимович плохо слушающейся рукой достал наган, сжал его заплясавшими уже в жестокой судороге пальцами. Он хотел было подбодрить испугавшегося сына, с ужасом смотревшего то на отца, уже скорченного, скрюченного припадком падучей, то на неумолимо приближающейся свет фары немецкого мотоцикла. Свет уже зыбился61 уже за взгорком, потом озарил весь изволок62.

Григорий услышал, как отец взвел курок. Бабахнет сдуру – и тогда и глубокий снег не спасет. Отыщут и убьют.

Гришка, содрав каляные63 рукавицы, ухватился за отцовский наган, пытаясь вырвать оружие. Но отец, протяжно постанывая, не выпускал холодную вороную сталь из железных пальцев.

Фары остановившегося у овина мотоцикла еще какое-то время вызолачивали64 купол слободской церкви. Стих мотор. Послышались голоса. Зарычала собака. Загорелись, забегали по стенам дома, овина и риги, по искрящемуся снегу желтоватые пятна немецких электрических фонариков, горохом посыпались отрывистые лающие приказы. Потом вязкий голос сказал по-русски:

– Вара! Вылазь из коляски, сучье твоё отродье!.. Приехали до бандитской хаты. За работу, лентяйка.

Из коляски на снег уж очень мягко для своих огромных размеров выпрыгнула черная немецкая овчарка. Гришка даже разглядел коричневые подпалины на свалявшейся шерсти. Показалось, что глаза овчарки светятся. Страшным огнево-алым светом. Пёс послушно сел между двумя немцами и хозяином. Теперь Григорий узнал Маркела Шнурова. На рукаве Шнурка белела повязка полицейского. Собака, взвизгнув, зевнула.

– 

Ist Das schone Hund, Diter!

65

– 

Iha

,

iha

,

Hanz

.

Взошла луна. И все залила бледным светом. Григорий вжался в снег, но не мог оторвать взгляда от троицы. Солдаты были в пятнистых теплых комбинезонах, надетых поверх полевой формы. На головах – каски с поднятыми на них мотоциклетными очками. На груди висели автоматы. Гришка, парализованный страхом, даже разглядел заткнутые за ремни гранаты на длинных деревянных ручках и подсумки с запасными магазинами для автоматов.

Немцы весело переговаривались. К Шнурку обращались тоже по-немецки. Тот нараспев отвечал им, сдабривая свою речь русским матом. Но, по всему, троица прекрасно понимала друг друга. Судя по настроению, все трое уже хлебнули шнапса – ночная война с хижинами была им не в тягость.

Вот Шнурок попросил у немцев сигарету. Те, оживленно болтая между собой, бросили полицаю целую пачку. Русский щелчком вышиб сигарету, долго щелкал бензиновой зажигалкой, сверкая искрами, летящими из-под кремня. Наконец фитиль загорелся, осветив лицо проводника овчарки. Сомнения отпали – это был Шнурок со своей собакой-людоедом. Партизаны рассказывали, что пес пьянел от человеческой крови. И не брезговал свежей человечиной, обгладывая трупы до пугающей белизны.

Гришка боялся пошевелиться. Но больше всего переживал за отца, которого так некстати припутал прямо в снегу черный приступ.

«Лишь бы ветер не поменялся…» – подумал Григорий.

Ночной ветерок дул со стороны неожиданной троицы.

Долговязый немец окликнул Шнурка и повел дулом автомата в сторону окон дома Захаровых. За стеклом окна явственно различался двигавшейся вместе с кем-то по хате огонек лампы или свечи.

– Яволь, господин Дитер! – козырнул под рваный треух Шнурок и позвал собаку: – Вара!..

Сука вдруг задрала морду в звездное и лунное небо и тихо завыла, закрыв, будто от блаженства, свои желто-красные глаза.

Уже ставший отходить после жестокого приступа Петр Ефимович вдруг вытянул губы и, не открывая глаз, в унисон собаке тоже завыл.

– Was ist los?!. – вдруг встрепенулся Дитер, не понимая, что происходит и откуда исходит этот странный звук.

Гришка, холодея сердцем, зажал рукой слюнявый рот воющего в ночи отца.

– У-у-у… – уходил в руку, в землю и черное небо этот предсмертный вой отца.

– У-у-у… – вторил ему черный пес.

– Молчи, молчи!.. Замолчи же! – все сильнее зажимал воющий рот Григорий. – Замолчи!..

Тело Петра Ефимовича безжизненно обмякло.

К яруге, где скрывались отец и сын Карагодины, уже с автоматами наперевес по снежной целине бежали немцы. Но их опередила Вара. Позади нее, сжимая в руке сыромятный арапник66, приближался Шнурок.

Вара неслась к Григорию молча, оскалив клыкастую пасть. В мертвом свете полной луны комиссар хорошо видел, как медленно, неестественно медленно, будто тут же застывая на морозе, падала на девственно белый снег пенная слюна с оскаленных клыков.

Он вспомнил о штыке, который передал ему отец, но не сделал даже попытки, чтобы достать оружие – страх сковал все его члены. Григорий, не мигая, смотрел в страшные холодные глаза огромного пса, который, вздымая снежную пыль, как огненные искры, несся на него с одной целью – убить.

Но эта мысль уже не пугала Григория. Казалось, что он свыкся с нею за минуты, прошедшие после того, как он своими руками задушил воющего отца. Теперь он хотел только одного: конца этого ночного кошмара.

Вара налетела на него черным упругим комом. Как ангел смерти… Зубы её впились в шею Григория. Снег окрасился бурой кровью… Пес отпустил Григория и накинулся уже на мертвого Петра Ефимовича. Схватил труп за шею и потащил к хозяину, как охотничьи собаки приносят подстреленную дичь.

Григорий хотел закричать… Но вместо крика на волю вырвался долгий истошный хрип. Даже не хрип – леденящий душу хриплый вой обреченного на страшную смерть человека.

Он услышал, как что-то кричали немцы. Потом Шнурок ударил по окровавленной собачьей морде арапником, и пес нехотя отошел от добычи. Не позволили овчарке растерзать и живого Григория Петровича.

– Благодари господина Дитера! – нагнулся к залитому кровью лицу Григория Петровича Шнурок. – Ты им зачем-то живым еще нужен… Сожрать тебя Вара всегда успеет… Поживи пока, товарищ комиссар. Помучайся от своего страха…

Маркел подошел к немцам, стоящим в трех метрах от поверженного в красный снег Григория. Жестикулируя, полицай что-то рассказывал своим благодетелям. Дитер и Ганс, положив ручища на висящие на животах автоматы, захохотали, закивали головами.

Григорий, зажав рану на шее рукой, не спускал глаз со Шнурка и его собаки. Вара дисциплинированно сидела у ног хозяина, изредка поглядывая на шевелившегося Карагодина.

От созвездия Малого Пса оторвалась бледная звездочка и исчезла на ночном небосклоне. Луна равнодушно светила в глаза Григория. Он часто-часто заморгал, глядя на небо, которое видел в последний раз, – и плакал. Как малое дитя заплакал – навзрыд, роняя в снег горячие слезы.

Он, молодой, не поживший, не порадовавшийся вдоволь на этой грешной земле вот сейчас, через какие-то считанные минуты уйдет в черное небытие. В страшную ледяную и беспросветную бездну, полную мук и страданий нечеловеческих… И вырвавшийся из его груди страх, заполонивший всю его сущность, заканчивая ногтями на ногах и руках, сперва родил такую жалость к самому себе, такое сострадание к несправедливой судьбе, будто на красном подтаявшем от страха, горячей мочи человеческой снегу лежал не он, Григорий Карагодин, а какой-то другой, очень знакомый, дорогой ему человек… Но – другой. И ему впервые было по-человечески жалко другого человека…

Подошел Шнурок. Он боялся посмотреть ему в глаза. Боялся увидеть над собой окровавленную пёсью морду с желтыми клыками, с которых капала бешеная пена. Он узнал его по сапогам – коротким немецким сапогам, в которых ходили все каратели, расквартированные в живописном большом селе Хлынино. Совсем рядышком от родной Слободы…

Он смотрел на эти сапоги, от которых, как ему показалось, зависит весь исход этой кровавой ночи. И он, забыв о ране на шее, которая, слава высшим силам, оказалась не смертельной (артерию собачьи зубы не задели), пополз к этим заснеженным сапогам с широкими голенищами. Он полз, роняя на снег свою кровь, роняя слезы жалости и мольбы… Он уже готов был поцеловать эту грубо выделанную кожу сапог солдат дивизии «Райх»… Только бы жить… Только бы жить… Любой ценой. Потому что у жизни вообще нет цены. Она бесценна. И что стоит это невинное унижение, билась эта мыслишка в жиле на виске, перед величайшим благом – жизнью!.. Да ради нее, ради того, чтобы жить, любить девок, радоваться терпкому вину, духмяным яблокам в саду, наслаждаться всем тем, что он едва-едва успел познать за свои неполные двадцать три года, не только расцелуешь эти грязные сапоги…