Роман без героя

Он еще с минуту покучевряжился, оглянулся – не подслухивает ли кто нас? – перегибается к моему уху из своего рессорного тарантасу и шепчет:

– Запором страдаю я мучительно очень… По четыре, а то и пять дён в уборную по большому не могу сходить… Сижу, сижу над дыркой, пока хрен не приморозит, а все бестолку! Сюды – он показывает пальцем на свой большой рот – много идеть харача всякого, а наружу – ничегошеньки. Боюсь, разорвет часом…

– Тужишься на горшке-то? – спрашиваю.

– Ох, – вздыхает бедолага, – тужусь, да так, что чуть глаза из орбит не повылазят… В глазах – темно, свет белый не мил, не лезет… Откуда только эта страсть на меня навалилась, ох-хо…

Ну, думаю, с ентой хворью я управлюсь. Только что, мол, мне будет, ежели вылечу? Работа не дармовая. Любое путное дело денег стоит.

Да я тебе не обижу, говорит, бери, чё хошь! Только вылечи! Помру я от внутреннего разрыва живота.

Тут Вениамин Павлович лукаво мне подмигнул и продолжил свой веселый рассказ:

– Я ж видал, как наш Лукич лечит, диагноз там всякий определяет… Дело требует основательности и серьезности в работе. Говорю Матюхе: давай во двор к тебе заедем. Мне тебя сперва осмотреть надобно. Поехали. Я в горнице велел ему раздеться до кальсон. Сам ухо к пузу евоному приложил – слухаю… Говорю: э-э, Матвей Егорыч, все мне теперича ясно. Жрешь ты много и часто. Нужно пореже метать.

Он мне отвечает, ладно, мол, учту. А как мне на двор сходить, облегчить душу, мол… Вот, думаю, идее у старост душа находится!

Ох, ох, ох, стонет. И всё повторяет: не обижу, мол, харчем… Курочек для вашего командира подрежу, даже гусей побью – токмо вылечи, и не за Христа ради, а за полновесную цену. Ты ж меня, мол, знаешь: слово мое – кремень.

Махнул я рукой: эх, думаю, не быть мне больше председателем сельпо, коль не возьму хороший харч у этого гарбуза…

Я Матюхе-то: накрывай стол. Да пожирнее! Енто первая часть лечения.

Теща евоная с молодухой забегали от стола к печке, от печи к столу, ну что тараканы. Да резво так, с полными блюдами, каких я уж давным давно не едал, братцы!

Партизаны сглатывают слюну: «Пропускай, не сосредотачивайся на всяких мелочах!». Он кивает:

– Ладно, нынче и у нас обед праздничный будет…Гляжу я, братцы, – штоф несут запотелый… С морозца прямо. Ну, я выпил, закусил. А Матюха: – Прям щас лечение начнем али завтря?

– Ща, – говорю я старосте. – Болезнь запущенная дуже… Отлагательства смерти подобно.

– Ох, ох, – заохали домочадцы. – Батюшки светы! Иде твои лекарствы?

Я им говорю:

– Несите мне из моей телеги большую бутыль с водой, гусыню по-нашему. Там лекарства. А потом сразу дуйте в сарай, режьте птицу, хлеб сбирайте, пашано и прочий харч… А за хозяина – не беспокойтесь. Задрищит, как миленький!

Матюха, который чугунок картох со шкварками сожрал, уже из-за стола вылезти не может. Охает – помираю, мол, и все тут… Только бабам своим потной башкой кивает: мол, идите и делайте то, что ентот человек приказывает…

Убегли во двор девки, а я достаю бутыль с речною водою, говорю:

– Выпей всю в три присеста!

– Без закуси? – спрашивает.

– Лекарство не закусывають, – отвечаю. – Пей молча.

Он в один присест цельную гусыню и осадил… Сидит, выпучив зенки – ждет результата. Но то и дело спрашивает умирающим голосом: «А поможет эта водица из Пустыни?».

– Верное средство!

Слышу: булькнуло где-то у него в брюхе. Я ухо к его мозоли приложил, говорю:

– Реакция химическа пошла… Хорошо пошла зараза!

– Это как? – шепчет.

– Щас эффект даст!

Он и ответить не успел. Как подхватился – и ну бежать в сортир. Да в огород далеко, он – к коровнику!

(Партизаны за свои животы держатся, хохочут).

– Вот так, братцы, враз до мозгов человека прочистило. Он и отплатил по-человечески. По-царски, значить… Мучился-то как человек! Страсть…

Кто-то из партизан сказал мне с улыбкой:

– Вот, Лукич, достойного ученика воспитал. И помощь медицинскую оказал, и нас от голодухи спас.

***

После разгрузки подводы, как раз к поспевшему кулешу, со стороны большого дуба, где выставляли сменные партизанские посты, показались три темные фигуры: дозорные Клим Захаров, Николай Разуваев и долговязый немецкий солдат со связанными за спиной руками. Немец был в армейской шинели и в суконной шапке с козырьком и ушами, опущенными вниз. Сзади, держа берданку наперевес, широко расставляя ноги по снегу, шагал Клим. Колька семенил, придерживая на плече кожаную сумку, очень похожую на сумку наших довоенных почтальонов. Немец еле ковылял, высоко, по журавлиному поднимая ноги.

Разговоры у обеденного костра разом стихли.

Глава 32

ПАРТИЗАНСКАЯ ТРОЙКА

Из дневника партизана Ф.Л.Альтшуллера

21 января 1942г.

Пустошь– Корень.

2 часа ночи.

Наконец-то улучил время, чтобы описать то, что произошло накануне.

Старший партизанского дозора Клим Захаров у большого дуба доложил нам, что в районе развилки дорог он и его напарник Николай Разуваев, заметили сани-розвальни, которые двигались предположительно из Хлынино в сторону Курского тракта. В санях сидели два немца одетых в зеленые армейские шинели и суконные фуражки с длинными козырьками. Один из немецких солдат правил лошадью. Другой курил, лежа в санях на соломе. Рядом с курившим солдатом лежали два карабина и сумка из жесткой кожи коричневого цвета.

Николай Разуваев, по его словам, предупредил Захарова, который стал прицеливаться в возницу из старого охотничьего ружья, заряженного крупной картечью.

– Приказ командира, – сказал он, – не стрелять, чтобы не выдать месторасположения отряда карателям. Опусти ружье.

На это Клим Захаров, якобы, ответил:

– Сколько можно отсиживаться в лесу? Партизаны мы, народные мстители или кто? Не мешай!

Когда сани уже проехали большой дуб, в дупле которого был устроен НП, Клим выстрелил. Немец, управлявший лошадью, упал в солому. Лошадь от испуга дернулась и понесла. Второй немец от рывка вывалился из саней на снег. А лошадь понесла убитого (или раненого?) немца с оружием по лесной дороге.

Вывалившийся из саней немец сразу же поднял руки, сдаваясь дозорным партизанам в плен. При нем оказалась кожаная сумка с письмами немецких солдат в Германию и один пакет, по-видимому важный, штабной, запечатанный сургучом.

Командир спросил, сдерживая охватившую его ярость:

– Кто стрелял?!

– Я стрелял? – ответил Клим Захаров.

– Убил?

– Не знаю… Он упал в сани.

– А ежели не убил? А только выпугал или ранил? – в гневе заскрипел зубами Петр Ефимович.

Клим Захаров, добрый и смелый хлопец, явно ожидавший от командования поощрения, опешил от подобной интонации допроса.

– Должно быть, убил гада, – оправдываясь, сказал он. – Картечью патрон снарядил. Медведя, и того свалит.

К допросу подключился комиссар. Григорий Петрович был еще бледнее отца, руки у него тряслись.

– А если этот раненый немец вернется к своим? – не глядя в глаза Захарову, спросил Григорий. – Если даст точные координаты нашей базы? Тогда – что?… Тогда всем конец, Захаров! Ведь запасной базы у нас нет. И передислоцироваться некуда.

Клим держался с достоинством, рассуждал спокойно, но Карагодиных, как мне показалось, это разозлило еще больше.

– От наблюдательного пункта до базы – пять вёрст с гаком, – сказал Захаров. – В чащу немцы никогда не сунутся. Кишка тонка…

– У тебя, гнида, толстая, как я посмотрю! – гневливо взорвался Петр Ефимович, брызгая слюной в парня. – Ты, сучонок подкулачный, зачем приказ мой нарушил? Тебе начштаба говорил про наш справедливый партизанский трибунал и смерть?

Клим молчал, глядя себе под ноги.

– Говорил, ась?

– Ну, говорил… – тихо ответил Захаров. – Только, товарищ командир, надоело бояться. Под Москвой харю им начистили, а мы должны добавить. Вот и выкурим чужаков и из нашего угла.

– Ишь, как ты заговорил, паскуда! – набросился на него с кулаками Петр Ефимович. – А я вот тебе щас харю начищу…

Командира остановил Григорий Петрович. Он подозвал к себе почти двухметрового Бульбу. Коротко приказал:

– Клима Захарова под арест. Оружие забрать. Партизанский справедливый суд судьбу предателя решит.

– Да какой же я, товарищ комиссара, предатель?.. – взмолился Захаров, чувствуя, как сгустились у него тучи над головой. – Партизаны мы или от врага хоронимся в Пустошь Корени?

– Разговорчики! – прикрикнул на арестованного Тарас. – Под замок?

– Под замок и бревном припереть. Што бы не убёг!.. – добавил командир. Петр Ефимович задумчиво посмотрел на меня, будто что-то вспоминая, потом сказал:

– Да, доктор… Допросил эту немецкую морду и почитай его корреспонденцию. Дюже интересно нам, о чем там фрицы в свою фатерлянд про войну и нашу Россеюшку пишут.

После короткого допроса пленного я выяснил, что он – ефрейтор фельдегерской службы сто второго полка дивизии «Райх». Один взвод полка расквартирован в селе Хлынино, что недалеко от Слободы. Туда они доставили точно такой же пакет из штаба (запечатанный сургучом, что находился вместе с полевой немецкой почтой), а с собой забрали солдатские письма хлынинского взвода, адресованные в Германию. Еще три таких же штабных пакета они передали командирам подразделений, стоящих в окрестных селах Краснотырского района.

В пакете был приказ о начале карательной операции «Белый медведь» с целью полного уничтожения разрозненных групп местных партизан. Хлынинскому взводу, как подтвердил пленный, было приказано жечь дома слободчан, поддерживавших продовольствием партизанские группы и «лиц, чьи родственники находятся в партизанских бандах». Это, по мнению немецкого начальства, должно было заставить партизан прекратить свои бандитские вылазки и рейды на оккупированную территорию и с повинной явиться в местную жандармерию.

Петр Ефимович заставил меня перевести ему письма немецких солдат. Особенно заинтересовался одним. Какой-то унтер-офицер Дитер писал своим родным в Танненберг, подробно описывалась казнь «русского матроса-партизана». Этот неизвестный нам немец писал, что «лесного бандита повесили на очень красивом русском дереве – березе». «Не понимаю этих русских, – заключал он свое послание. – Русские – очень упрямая и недисциплинированная ни в каких отношениях нация. Даже поляки по сравнению с русскими – почти ангелы, хотя, если сказать честно, то свиньи. Но тут, в заснеженной России, местные жители ненавидят нас, своих освободителей. Правда, есть небольшой отряд полицаев, выполняющих всю грязную работу войны, но ты, отец, старый вояка, учил меня: предателям доверять нельзя. Эти головорезы крайне ненадежны и с удовольствием при случае воткнут нож в спину. Мне, выросшему в добропорядочной бюргерской семье, жаль только трудолюбивых крестьян. Удивительно, но даже большевики не отбили у них охоту и талант к земле. Но и в их глазах я часто читаю ненависть. Наверное, есть за что и этим труженикам не любить нас… Днем мы их грабим, поедая последних кур, яйца, и т.д., а ночью – партизаны. Причем, партизаны нас в основном не трогают. Грабят своих. И они – это для меня удивительно втройне – не ропщут на свою незавидную судьбу. Как они здесь выживут – одному Богу известно».

– Так про матроса – это про Ваську Разуваева! – воскликнул командир. – Березы им наши нравятся? – Он повернулся к партизанам, слушавшим мой перевод. – А ну, хлопцы, заломите к земле вон тех красавиц… Что потолще! Веревками макушки к земле пригните.

Перепуганный насмерть пленный почтальон сначала ничего не мог понять. Когда наконец осознал, ЧТО с ним хотят сделать, стал плакать и упал на колени. Всё протягивал ко мне руки в мольбе о пощаде и повторял, что он простой армейский почтальон, что он за всю войну ни разу не выстркелил из карабина…

Я уже не переводил – было все равно бесполезно. Петр Ефимович бы его не простил после такого письма.

Его подвели к пригнутым целым взводом березам, привязали путами к макушкам…

– Как я махну рукой, – сказал командир, – макушки отпускайте!

Деревья разом отпустили – в стороны полетели разодранные части его тела. Кровью забрызгало лицо командира и комиссара, досталось и мне, и.о. начштаба.

– Так, – не теряя присутствия духа, сказал Петр Ефимович. – Тащите большой чурбак сюда! Для трибунала. Климку будем судить за демаскирование дислокации отряда «Мститель».

Пошли за Захаровым, привели его бледного, но не перепуганного.

– Ишь ты, – усмехнулся Петр Ефимович. – Даже перед смертью форс держит.

И он сделал шаг к Климу, заглядывая ему в глаза.

– Неужто не страшно, Климушка?

В президиум трибунала сели отец и сын Карагодины. Третьим, как сказали мне, обязан быть начальник штаба. Сел в президиум и я.

– За предательство моего приказа… – начал сдавленным голосом командир, – Климу Ивановичу Захарову трибунал постановляет смерть через расстреляние. Приговор привести в исполнение немедленно!

Закричала мать Клима – Дарья Захарова. Отец его, Иван Парменович, и брат Федор попытались пробиться к Климу через плотные ряды партизан. Их схватили за руки.

– Шумилов и Разуваев! – скомандовал комиссар. – Исполнять справедливый приговор партизанской тройки!

Вперед строя нехотя вышли товарищи Клима Захарова. Тарас поклацал затвором и загнал в трехлинейку патрон.

– Беги, Климка! – вдруг раздался истошный вопль его брата Федора.

Клим, никем не охраняемый, тут же сорвался с места. Такого не ожидал даже Петр Ефимович. Командир торопливо расстегнул кобуру, достал наган. Но руки у него предательски дрожали. Комиссар взял оружие у отца, долго целился в спину беглеца, еще видневшуюся за деревьями, и наконец выстрелил. Всем хорошо было видно, как Клим схватился за руку, но ранение только слегка сбило его с темпа бега. И вскоре он скрылся в молодом ельнике.

– Кажется, ранил, – сказал Гриша, передавая отцу оружие.

– Мазила. Ничего, сегодня же мы с тобой возьмем его тепленьким… – Он ведь к бабке с дедом в Слободу побёг… Боле некуда.

– А где его старший брат? Федор, который и помог сбежать предателю? – засуетился Григорий. – Нужно наказать, чтобы неповадно было другим. Никакой дисциплины.

Выяснили, что и Федор дал дёру. Но не по дороге в Слободу, к Свапе через подлесок двинул. За ним снарядили Тараса Шумилова с двумя крепкими парнями – такого медведя в одиночку не возьмешь даже с трехлинейкой. Петр Ефимович приказал «проучить малость»: привязать к дереву, намять бока и пусть часика два остудится на морозе. «А то прямо бешеные эти Захаровы, – заключил командир. – Нет на них никакой управы. Не понимают: война шутковать с ними не будет».

Когда уже стемнело, Карагодины двинулись по следам Клима Захарова. Петр Ефимович объявил свой устный приказ, что на время их отсутствия временно исполняющим обязанности командира отряда будет начальник штаба, то есть я.

– Лукича слушайтесь, как меня самого! – сдвинул командир брови к переносице. – Он мужик с головой. Заявление в нашу партию написал…

– Ваську Разуваева немцы вздернули, – загнул палец Вениамин Павлович, – одним большевиком меньше. А Лукича приняли – большевиков столько же, как и было… А ряды-то рость должны.

– Вот теперь ты вступай, – балагурили партизаны. – Харчи привез, нехай считают коммунистом…

Водянкин хитро посмотрел на товарищей.

– Э-э, робяты… Коммунистом меня считали бы, кабы я с задания не вернулся. А коль вернулся, да с харчем не сбег к Нюрке с дитями – какой же я большевик? Я так… солдат живой.

Глава 33

ПЕРВЫЙ БОЙ

Из партизанского дневника

Пустошь– Корень.

Партизанская база.

В тот же день.

Командира и комиссара я проводил до большого дуба. Шли уже в густых сумерках. К ночи подмораживало. На небе засияли первые звезды.

С собой у них из оружия – командирский наган и немецкий штык, с которым Петр Ефимович никогда не расстается. Водянкин предлагал «сухой паёк» в виде некоторых зоринских продуктов, которые он привез на базу. Но командир отмахнулся:

– К своим идем в гости – к Пармену и Парашке. Чай, покормят по старой памяти…

С начала организации «Мстителя» за командира я остался впервые. Сидел в своей «медицинской землянке» и ждал донесений.

Ребята Тараса Шумилова нашли Федора не на Свапе, а тут же, на базе -в брошенной партизанами землянке, которую еще с лета залило грунтовыми водами. Доложили, что приказ командира выполнили. Фёдора, «этого посадского медведя», еле-еле втроем одолели. Привязали к дереву для острастки. И «малость поучили».

Проверять исполнение командирского приказа я не стал. Результат исполнения командирского приказа в виде ссадин и синяков был и на лицах исполнителей.

А к восьми вечера на базу неожиданно вернулся беглец – Клим Захаров. Правая рука была перевязана разорванной на длинные лоскуты рубахой. Ребята хотели было скрутить и его, но я остановил их – уж больно не похож был Клим на предателя и преступника.

Клим, узнав, что отец и сын Карагодины отправились за ним в Слободу, заволновался: «Нужно срочно идти на выручку! Собирай, Лукич, самых крепких мужиков. Не ровен час к карателям угодят в лапы…».

Оказывается, он все-таки вышел к Хлынино, где и встретил немецкий грузовик с карателями. Полагаю, что это начало той самой операции «Белый медведь», о которой говорилось в штабных пакетах с сургучовыми печатями.

Я попросил его показать рану на руке. Начал отнекиваться, говорить, что это всё пустяки, доктор. Заживет, мол, как на собаке. Наскоро обработал рану самогоном. Вырвался, махнув рукой. Сказал, что вот теперь зажгло, а то и не болела даже. Зачем, мол, бередил?

Мужественный человек. И, как большинство русских, на редкость терпеливый. Господь терпел и нам велел.

Только всё торопил:

– Чё ж ты, Лукич, раздумываешь? Это не простуду травками лечить… Палить партизанские хаты будут…

Я распорядился, чтобы Клим по тревоге поднимал отряд. Всех мужиков, кто покрепче. И чтобы взяли весь арсенал: винтовку Мосина с пятью патронами, три охотничьих ружья, ржавую казацкую саблю, которой Гандониха рубила капусту. Короче – всё имеющиеся в наличие оружие. У кого такового вообще нет, то я приказал взять топоры, ножи и даже колья. Партизанское оружие в бою добывается.

Никто из партизан возвращению Клима не удивился. Его команды воспринимались, как должное. Только Николай Разуваев отказался отдать Захарову охотничье ружье, передав его Водянкину: мол, раз пальнуд уже – и под партизанскую «тройку» угодил… Пусть уж лучше у старого рубаки находится. Надежней будет.

Начпрод взял на себя командование первым взводом «мстителей». Второй взвод, прикрывавший первый, остался под моим командованием.

Собрались по-военному быстро. К моему удивлению молодые ребята рвались в бой. И это несмотря на скудное вооружение и почти отсутствие боеприпасов. Водянкин продемонстрировал мне бутылку с зажигательной смесью, предназначенную для уничтожения танков. Сказал, что раздобыл в последнем продовольственном рейде. Поменял на старые валенки у какого-то окруженца, прибившегося к молодой зоринской вдовушке. Весьма своевременное приобретение.

К селу Хлынино подошли со стороны леса. Благо, дом, у которого стоял немецкий грузовик, был крайним от леса. Шестеро немцев лопатами откидывали снег с дорожного заноса. Шофер, повозившись с мотором, наконец-то захлопнул капот. Доложил старшему, что можно ехать. Солдаты в боевой амуниции, с оружием, попыхивая сигаретами, забрались в открытый кузов грузовика. Грубовато шутили, нервно посмеиваясь. Кто-то дунул в губную гармошку, но на него зашумели товарищи. Музыки больше не слышалось.

Со своего наблюдательного пункта мне было хорошо видно, как с бутылкой в руке, резво работая локтями, пополз к машине Водянкин. Ружье он передал Климу, чтобы Захаров прикрыл «бомбилу».

В следующий момент зашипел запал, и бутылка полетела в машину. Хлопок – и грузовик вспыхнул факелом. Из кузова на снег с криками стали вываливаться горящие солдаты. Взводный командир, выскочив из кабины, сделал несколько выстрелов из пистолета и побежал к дому. Но Захаров уложил офицера метким выстрелом из старого ружья.

Заработала и винтовка Тарасова. Раздались выстрелы с нашего левого фланга. Раненых немцев уже добивали почти в упор. У дома с темными окнами всё на минуту стихло. Потом взорвался бензобак грузовичка, и огонь перекинулся на деревянные хозяйственные постройки, подбираясь к самому дому. Кто-то из ребят сказал: «Дом-то – Шнурка! Не тушите, пусть горит синем пламенем».

– Вперед, ребята! – уже махал с дороги Клим партизанам, рассматривая следы на снегу. – В Слободу мотоциклетка ушла… Успеть бы.

Разгоряченные боем, опьяненные радостью первой победы над страшным непобедимым врагом, партизаны бросились за Климом.

– Не так ходко, хлопчики!.. – умолял Вениамин Павлович. – Мое сердце крепко подорвано паленым самогоном Гандонихи… Сбой поршень дает.

Партизаны только посмеивались и подбадривали своего героического начпрода. Тарас пошутил:

– А разве ты, Водяра, не ее самогонкой фрицев спалил?

Ребята дружно грохнули смехом. Сил после боя прибавилось.

Кто-то из партизан обернулся, протянул, глядя на освещенную околицу Хлынино:

– Вона как полыхнуло, отсюда аж зарить52…

Я сам чувствовал, как страх, заполнявший наши души первые месяцы войны, постепенно освобождал место надежде и вере. Вере в свои силы. В себя. А значит, в общую победу. И еще оставалось место для любви – самому сильному и страстному человеческому чувству. И чем больше любовь была к своим очагам, этим неприхотливым печам в деревянных избах, березам под окошком, полноводным рекам и речушкам, полям и лесам, тем сильнее выступала в лихую годину обратная сторона этой любви – ненависть к пришлому врагу этой загадочной, непостижимой для любого чужеземца своей внутренней «аномальностью» земли Русской.

Глава 34

ПРИСНЫЕ53 ЛЮДИ

Из партизанского дневника

Пустышь– Корень.

Партизанская база.

Ничто так не разделяет, но и не сплачивает русских людей, как борьба со смертельным врагом. Эта приснопамятная, как говаривал в своих проповедях слободской батюшка отец Василий, история, наверное, заслуживает былинного героического зачина. Но моя каждодневная суета, вечные отвлечения от этих записок, скудный литературный дар потомственного лекаря с немецкой фамилией не дают мне реальной возможности передать великого единения народа. Этих простых людей, сплотившихся в своем священном порыве не пустить ворога в свои слободы и городки, к своим не хитрым, но священным семейным очагам – русским печам, размерами которых так удивлялись еще наполеоновские солдаты. Не быть русскому человеку под чужеземным игом. Своих еще стерпим-слюбим как-нибудь. До поры до времени. Но чтобы чужого!..

Большого боя в Слободе не получилось. Когда мы, скатившись по обледеневшему склону оврага, вышли к уже пылавшему дому Захаровых, командир наш с окровавленной шеей уже остыл на красном истоптанном десятками ног снегу. Петр Ефимович с выпученными глазами и другими признаками асфиксии54, лежал на спине, глядя остановившимися глазами в звездное небо. (По-видимому, умер не от собачьего укуса в шею, а от недостатка кислорода, захлебнувшись рвотной массой).

Кто-то из партизан разбил окно, полез в горящую хату. Тут же выбрался на воздух, сказав: «Деда с бабкой заживо сожгли, гады!..».

Клим Захаров бросился к двери уже загоревшегося сарая, откуда послышался нечеловеческий крик. Лучший плотник Слободы выбил бревно, подпиравшее дверь – и мы увидели нашего комиссара. Лицо его было закопчено, в ссадинах. Полушубок уже начинал тлеть от высокой температуры внутри строения. Противно пахло горелой овчиной.

Ребята подвели к нему немца, взятого в плен у мотоцикла, который каратели при бегстве так и не сумели завести. Другого немца подстрелили еще при атаке. Он, уткнувшись стальной каской в руль мотоцикла, так и остался сидеть в мягком мотоциклетном седле.

На плече Шумилова висело трофейное оружие.

Комиссар будто очнулся от оцепенения: отстранил поддерживающего его под руку Клима и сдернул с плеча Тараса немецкий автомат. Немец присел от страха на снег, но Григорий буквально изрешетил карателя очередью.

– Конечно, потеря отца, заживо сожженные Пармен и Прасковья – горе невосполнимое, товарищ комиссар… – сказал я Григорию Петровичу. – Но немца нужно было сначала допросить. Судя по всему, «Белый медведь» только начинается…

– Где? – не слушал меня и вращал безумными глазами Карагодин. – Где этот чертов пёс и Шнурок? Где они, доктор?

От Свапы, куда вели следы беглецов, вернулись усталые разведчики.