Роман без героя

– Это с какой такой радости? – спросил я.

– Обмывать твой гонорар будем…

Эта сакраментальная фраза несколько примирила меня с серыми буднями досрочного пенсионера без пенсии, плохо «скрытого безработного» – еще не заваленного сырой землей-матушкой.

Моргуша, прихватив хозяйственную сумку, похожую на рюкзак челнока, как разбабевшая балерина, выпорхнула из дома.

А я остался ждать Пашку. Что мне еще оставалось?

Хотелось той единственной и желанной роскоши, которую еще совершенно бесплатно мог был подарить только он.

Я подошел к окну. Чувствовал кожей, которую покалывало иголочками: Паша уже в пути. Предчувствие обманывает меня редко.

В прихожей раздался короткий звонок. Так звонил только он, чуть прикоснувшись к кнопке.

Он вошел мрачнее тучи и с порога поведал, что сегодня он не заступает на ночное дежурство в больнице, так как главврач, «этот Гиппократ хренов», принял на работу «блатного хирурга», совершенную невежду, но уже «заслуженного рвача России» – некого Сублемилого. Теперь у него могут снять полставки, и жизнь у него тоже станет лучше, и жить нам вместе будет веселей.

– Ты представляешь себе врача с фамилией «Сублемилый»? – сказал он, снимая старенькую финскую дублёнку.

– Лучше бы уж Саблемилый, – ответил я. – Тут хотя бы есть какой-то смысл…

– Нет, «Сублемилый» – это, старичок, такая субстанция заслуженных рвачей России. Они были всегда. Что такое почетный врач или транспортник, или даже менеджер?

– Что это такое? Я никогда не был никем почетным… Ни гражданином, ни учителем, ни даже пионером. Всегда только действующим, настоящим.

– Это, Захарушка, мой дорогой скрытый безработный, это мечта паразита!

– Почему – паразита? Может, идиота? Зачем искажать классиков?

– Нет, нет, – бросил свое бренное тело на диван Пашка. – Именно паразита! Ведь идиот, следуя медицинской терминологии, это человек, страдающий идиотией, то есть формой врожденного психического недоразвития. Грех смеяться над больными людьми. А паразит – это биологический организм, живущий внутри или на поверхности своего хозяина и питающегося за его счет! Ты думаешь, чего они себе эти почетные звания выколачивают? Паразитируют за счет власти. А откуда власть берет деньги? Из казны. А откель деньги там? Наши налоги и услуги ЖКХ. Значит, все эти сегодняшние почетные и заслуженные паразитируют на нас с тобой.

– Убийственная логика.

Я достал из стола свою любимую трубку, которую уже набил махоркой к приходу друга.

– Нюхни и успокойся, – посоветовал я.

– Капитанский? – втягивая ноздрями запах махры, спросил Пашка.

– Писательский! Симонов, говорят, очень любил попыхтеть, не отходя от Серовой.

После первой же затяжки Доктор Шуля закашлялся и успокоился.

– А где Моргуша? – спросил он.

– Ушла на рынок. Вернется – будем обмывать детский гонорар.

– Сенька свою стипендию переслал безработному папаше?

– Он перешлет… В деском саду, вот этой самой головой, – я постучал себя по черепу дымящейся трубкой, – как в передаче «Что, где, когда», заработал.

– Заработал в честныю интеллектуальную рулетку?

– Можно сказать, что и так, – загадочно улыбнулся я. – Всё дело в одной запятой. И тогда волшебник или сам голубой, или прилетит в голубом вертолете…

Павел Фокич прикрыл глаза, отмахнулся:

– Твои филологические фокусы не по моим зубам… Отстань, писатель, я в печали…

– А чего ты, собственно, так убиваешься? Тебе ведь вот-вот тоже на пенсию… Оформишь заслуженного рвача, подгребешь еще рублей сто. И стоит из-за копеек гузку рвать?

– Отстань, очернитель буржуазной действительности! – не открывая глаз, лениво проронил Паша. – И не трогай, человек древнейшей профессии, голубую мечту моего голодного детства…

– Голубую?

– Прости, забываю, что цвет с душком,, – вздохнул он, усаживаясь на диван. – Это надо же: цвет небес ассоциируется с гомосексуализмом. Слово «красный», что значит «красивый» – признак левизны.. Черную рубаху тоже надевать опасно. Политизированная палитра. Оранжевый апельсин – и тот символом самостийности стал. Да тьфу на вас, цветошизофреники!..

Он развалился, закрыл глаза.

– Паш, – сказал я, тормоша его за плечо. – Погори со мною, Паша… О чем-нибудь поговори.

– Про почетные звания давай…

Ничего другого я от него и не ожидал.

– А если и ты получишь паразитское, – прости, но это твоя терминология, – звание, то когда это произойдет?

– Спроси у Гиппократа, – продолжая дремать, ответил доктор Шуля.

– А лучше, думаю, у Степана Григорьевича Карагодина…

– У него не спрашивай…

– Почему?

– Тебе не скажет.

– А Гиппократ?

– Тот расколется быстрее…

– Знаешь, Пашка, просыпайся и жарь картошку! Сейчас водку пит будем…

– Тебе нельзя, – все так же полусонно отвечал он.

– Когда нельзя, но очень хочется, тогда…

– Только мне можно.

Он встал с дивана, прошелся по комнате, делая какие-то движения, напоминающие разминку боксера.

– Фитнес? – спросил я.

– Фикус, – ответил Шулер, стреляя в меня хитроватым взглядом. – Где картошка? Моргушку пожалеть надобно. А то ты ее не жалеешь, денег вот совсем не приносишь…

– Не сыпь мне соль на рану.

– Хочешь, могу на хвост… Получу жалованье, займу тебе до пенсии.

– Не рассыпай соль! А то поругаемся…

– Не буду, не буду, – поднял он руки вверх. Язык враг наш…

Он принялся за картошку.

– Ты не красней, не красней…

Я заскрипел зубами:

– Не могу… У меня, может быть, эта… как её?

– Эрейтофобия46, – подсказал доктор.

– Хорош букетик…

Он ловко работал ножичком.

– Кстати, название романа уже придумал?

– Нет, – соврал я, боясь сглазить начатое.

– Думай, – посоветовал он. – Устраивайся сторожем и думай. В чутком сне сторожа приходят гениальные мысли…

– Спасибо за совет психиатра. – Проживем без сумасшествия.

– Нет, – серьезно покачал головой Павел Фокич. – Без сумасшедших в сумасшедшей жизни не получится.

– А если завтра по радио сообщат радостную весть, что доктору Павлу Фокичу Альтшуллеру присвоего почетное звание заслуженного?

Пашка отвтеил:

– Если услышишь, знай, что Пашка Альтшуллер скурвился… И что он, Как Павлик Морозов, сдал своего отца.

Хлопнула входная дверь – пришла Моргуша, разрумяненная морозцем. Моя дорогая женушка, румяный критик мой, сгибалась под тяжестью сумки.

– Кирпичи? – поинтересовался Пашка.

– А что еще на три сотни купишь? – улыбнулась Маруся, опуская на пол тяжелую сумку. – Только на два кирпича и хватило литературного заработка.

Сумка быстро опустела, в комнате стало светлее. И снова захотелось жить и писать. И простить Пашку за его язык-бритву. И целовать старую женщину, которую я люблю больше своей никчемной жизни.

– Картошку пожарили?

– Так точно.

– Кормилица ты наша! – всплеснул Паша руками, когда на стол лег непритязательный «продуктовый набор».. – Благодетельница… Дай Бог тебе, девушка, жениха богатого, а не нищего литератора.

Моргуша вдруг часто-часто заморгала глазами, готовая вот-вот заплакать. Но почему-то раздумала.

– Ну, старые, что дети малые, ей Богу!

…Первый тост она неожиданно для меня подняла за будущий роман.

– Так денег за него все одно не заплатят… Крупными неприятностями расплатятся, как всегда.

– Какой мерой мерите, такой и вам отмерено будет… – не очень понятно возразила Маруся.

Пашка поцокал языком и похвалил:

– В таких случаях французы говорят “raison detre”, что в переводе означает «смысл жизни».

– Так сдвинем бокалы! И быстренько – разом! Да здравствуют жены, да здравствует разум!

Утром следующего дня я открыл «бурдовую тетрадь» на заложенной страничке. Фока Лукич «начинал» здесь свою партизанскую войну. Партизанский дневник начинался со слов: «Открывая эти страницы прошлого, нашего позора и наших побед, я страстно пытаюсь понять: что там – впереди. Другого способа угадать наше будущее я не знаю».

ПАРТИЗАНСКИЙ ДНЕВНИК ФОКИ ЛУКИЧА

Глава 28

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

29 июля 1941 года.

Красная Слобода.

Эту запись делаю в два часа ночи во флигельке бывшей земской больницы. Здесь я живу со дня своего приезда в Красную Слободу. Окна завешаны больничными одеялами – светомаскировка, за нарушение которой грядут кары военного времени.

Немцы, судя по сообщениям сарафанного радио, в километрах тридцати от Красной Тыры. Слободской посад, где располагается больница, опустел. Ветер гоняет по улицам клочки сена, которое два дня переправляли возами на станцию Дрюгино для кавалерийских подразделений Красной Армии. Еще работает слободская маслобойня. Масло закатывают в бочки и куда-то спешно вывозят на армейских полуторках. Обувная фабрика встала – валенки не валяют, о зиме, значит, не думают.

Час назад в конторе посадского колхоза «Безбожник» прошло секретное заседание подпольного райкома партии. Из Красной Тыры приезжали секретарь Богданович и начальник Краснотырской ГБ Котов. Меня пригласили на эту «тайную вечерю» в качестве главврача Краснослободской сельской больницы. Котов спросил, почему я до сих пор не в партии. Я сказал, что на интеллигенцию – строгий партийный лимит. Семён Иванович засмеялся: «Главное, что не лимит совести».

. Богданович, бросивший курить еще в год организации «Безбожника» снова закурил. Оба руководителя внешне держались достойно, не суетились.

Чего не скажу о Карагодине. Петр Ефимович хромал больше обыкновенного. Был резок в движениях и очень возбужден. Лицо его то бледнело. то наливалось кровью. Глаза блестели, как у пьяного. При разговоре он размахивал руками и неистово матерился, как в драке. Боюсь, очередной «чёрный припадок», как называют в народе большой эпилептический удар, не за горами. Болезненную ауру выдают жесты, мат и бешеные глаза.

Богданович сделал небольшой доклад, пересказав своими словами обращение Сталина к народу. Много говорил о священной войне и скором разгроме немецко-фашистских войск, о том, в чем священный долг каждого советского человека.

Котова слушать было интереснее. Семен Иванович доложил оперативную обстановку в районе. Оказывается, немцы уже дважды бомбили железнодорожную станцию Дрюгино. Их легкие танки остановили части Красной Армии на старом шляхе, у села Зорино. Части Красной Армии ведут упорные кровопролитные бои.

– Когда же ждать германцев в Слободе? – не выдержал Петр Ефимович.

– Незваный гость хуже татарина… – вздохнул Семен Иванович. – Через неделю будут. Максимум через десять дней.

– Значит, у нас еще есть пять суток, – заключил Петр Ефимович, без спросу залезая в пачку «Беломора» Богдановича. – Это хорошо…

– Что хорошего? – возразил Яков Сергеевич. – После бомбежки на прошлой недели со станции вернулись почти все мужики призывного возраста, не доехав до своих частей. Невольные дезертиры разбрились по домам.

– Вот и наша задача, товарищи, собрать их в партизанский отряд, – сказал Котов.

Участники совещания молча дымили ядреным табаком. Слабая лампочка в жестяной юбочке-абажуре жалобно мигала над длинным столом, покрытым красным сукном.

– За пять дней не соберем, – отозвался Карагодин, тут же прикуривая от бычка новую папиросу. – Ищи теперь ветра в поле!

– Надо, товарищ Карагодин! – сказал Богданович. – Ты же знаешь, старый рубака: если партия говорит «надо», мы жизнь на алтарь Отечества, не задумываясь, положим.

– Ладно тебе, Яков!… – отмахнулся от красивых слов секретаря, как от назойливых мух, Котов. – Я, товарищ Карагодин, и не прошу тебя всех по деревням разбежавшихся шукать. Есть решение подпольного обкома организовать у вас партизанский отряд «Мститель». Ты нам в него слободских бойцов собери. Первым делом туда должен войти слободской актив: коммунисты, комсомол, сельсоветчики, активисты комбеда, колхозного движения. Короче все, кого немцы повесят в первую очередь. А потом уже записывай в отряд всех остальных – дезертиров, посадскую голытьбу, окруженцев, девок для поддержания здорового партизанского быта.

Последние слова Котова вызвали у собрание первое оживление.

– А командиром этого самого «Мстителя», простите за любопытство, кто будет? – попыхивая махорочной козьей ножкой, с вызовом спросил Васька Разуваев. Из-под старого его сюртучка пестрела неизменная тельняшка сухопутного морячка. (После утверждения Карагодина в должности председателя «Безбожника, Васька возглавил комитет слободской бедноты, а потом и сельсовет. Так сказать, исполком Красной Слободы).

– Есть мнение подпольного обкома поставить командиром местного отряда «Мститель»… – нараспев начал Котов, – товарища Карагодина Петра Ефимовича. Мнения? Единогласно, товарищи?..

Разуваев обиделся, надул щеки, но руку все-таки поднял.

– Я на эсминце «Быстрый» ходил… – пробурчал Василий. Богданович бросил реплику:

– Мало ли кто и где плавал…

– Плавает знаете что? – огрызнулся обиженный Разуваев.

Петр Ефимович перебил Василия.

– Я, матросик, еще когда ты под стол пешком ходил, уже за бои в Восточной Пруссии свой первый Георгиевский крест получил, ранен был почти смертельно… Участник Галицийской битвы. Доктор вот не даст соврать. Он лекарем служил при полке…

– Нет, нет, товарищи! – поднял руку Богданович. – Тут, разумеется, никаких возражений нет. Командиром единогласно выбираем товарища Карагодина Петра Ефимовича. Нашего героя революции и гражданской войны. А комиссаром отряда…

– Меня! – сказал Тарас Шумилов, назначенный перед войной бригадиром тракторной бригады «Безбожника». – Я значок ОСАВИАХИМа имею, Ворошиловский стрелок…

Разуваев снова раздул небритые щеки:

– С какого этого хрена? Ты только и могёшь, что коровам хвосты заносить… Трактор встанет, не знаешь, с какого боку к нему подступиться.

– Тиха-а! – стукнул кулаком по столу Котов. – Есть мнение подпольного обкома назначить комиссаром «Мстителя» выпускника учительского техникума Григория Петровича Карагодина. Это наш растущий партийный кадр. Политически образован и… как это?

– Беззаветно предан нашему делу, – подсказал Богданович. – Единогласно?

– Единогласно, – сказал за всех Петр Ефимович. – Гришку я люблю… И не за то, шо сын мой. За ум… И веру в наше общее дело.

– Командиров подразделений, так сказать, в рабочем порядке потом назначит сам Петр Ефимович ваш партизанский батя, – пояснил Котов. – Так, товарищ командир?

Петр Ефимович степенно кивнул, исподлобья оглядывая будущих «мстителей».

– Простите, товарищи, – вдруг встал со своего места начальник сельпо Вениамин Павлович Водянкин по прозвищу водяра. – А чё мы в этом самом «Мсителе», в лесу, я, конечно, извиняюсь, жрать будем?

– А зайцы? – вскинулся на Водяру матрос Разуваев.– Раньше их в Пустошь Корени уйма была.

– Ты его сперва споймай, а потом уж говори… – ехидно возразил Водянкин. – Матрос с быстрого корыта…

– Споймаю! – огрызнулся Васька.

– Цыц! Дисциплинка у вас… – грохнул кулаком об стол новоиспеченный командир Карагодин. – Товарищ комиссар, скажи своё веское слово.

Григорий Карагодин, одетый в городской двубортный костюм, встал и, заглядывая в бумажку, в которой пометил вопросы совещания, начал с чувством, толком и расстановкой:

– Во-первых, местное население остается даже при оккупантах со своим хозяйством. Значит, будет и хлеб, и молоко и даже масло. Это наши советские люди. Так что продовольствие народ нас обеспечит.

– И самогонка, – тихо вставил Водяра. Он посмотрел в мою сторону: – в Лечебных целях исключительно… Правда, доктор?

– Во-вторых, забьем колхозный скот, – продолжал Григорий. – Что там еще осталось в «Безбожнике»? Всё за оставшиеся дни переправим на партизанскую базу отряда в Пустошь Корень. Зерно, фураж, лошадей, коров, овец…

– Нету ни коров, ни овец… – вздохнул Петр Ефимович, обводя взглядом собравшихся. – Усё родной Красной Армии отправили. Усё для победы.

Гришка не стушевался:

– Значит, организуем свой партизанский продотряд! По заготовке продуктов у местного патриотически настроенного населения. Опыт есть. И хороший опыт прошлых лет!

– Молодец! – похвалил его Богданович. – Конструктивно размышляешь, комиссар.

– Чувствуется школа партийного актива! – кивнул Богдановичу Котов. – Есть подходящие кадры на заметке?

Ответил командир «Мстителя»:

– Есть! Начальником продслужбы назначаю Водянкина.

– Старый большевик? – протирая пенсне, спросил Богданович.

– Скорее сочувствующий, – ответил Гришка.

Водянкин, боясь упустить хлебную должность, взмолился жалобным голосом:

– Спасибо, товарищи за доверие. Я в лесу вступлю в партию. Гадом буду, что вступлю… – Он заморгал глазами, боясь уронить слезу. – Если я не вернусь из продовольственного рейда, то досрочно прошу считать меня коммунистом…

– А если вернешься? – поинтересовался Разуваев, сворачивая козью ножку.

– Тогда не считайте.

Вениамин Павлович шмыгнул носом.

– Но я вернусь, братцы! Ей Богу!.. Мне одному много не съесть…

Богданович кивнул, прошептал на ухо Котову:

– Правду говорит. Вот бочку выпить может… И хоть бы что. Талант.

Вредный Разуваев и тут подпустил свою ложку дегтя:

– Да и еще попробуй обоз хлебушком набить. У наших куркулей зимой снега не выпросишь… Я был в продотряде.

– Последнее своим заступникам отдадут! – сказал Григорий Петрович. – Немцы вешать людей начнут, насильничать, сами к нам потянутся.

– Вешать будем мы! – грозно перебил сына командир. – Земля будить гореть под ногами оккупантов!

Котов встал, крепко пожал руку Петру Ефимовичу:

– Вот это разговор, товарищ командир! Чувствую, есть, есть еще порох в пороховницах.

Начали составлять длинный партизанский список.

– А кто нас лечить от смертельных ран станет в том лесу? – вдруг вспомнил обо мне Разуваев.

– А наш доктор на што? – вскинул бровь Петр Ефимович. – Он хоть и из «бывших», но наш!

– Что заканчивали, Фока Лукич? – сняв пенсне, поинтересовался Богданович.

– Военно-медицинскую академию…

– Еще при царском режиме, конечно? – рисуя на листочке какую-то замысловатую геометрическую фигуру, спросил Котов.

– Да, перед самой революцией… – ответил я.

– Почему не уплыли на «философском корабле»? – строго спросил Семен Иванович.

– Не взяли, выходит…

– Это не ответ, – констатировал он. – Но продолжим допрос… Ваша фамилия, если не секрет?

– Альтшуллер, – сказал я.

Собравшиеся на тайную вечерю застыли в ожидании.

– Вы, товарищ, еврей по национальности?.. – осторожно прощупал национальную почву Яков Сергеевич.

– Немец, – ответил я.

Собравшиеся ахнули: война-то с немцами!

– Обрусевший немец…

– Что значит – обрусевший? – спросил Котов, бросив на меня сверлящий душу взгляд. – Может, вы еще скажите – русский фашист?

Я испугался его взгляда. Сразу же вспомнились подвалы губчк в двадцать первом… Спас меня Петр Ефимович, сказав, что знает меня давно, с окопов первой мировой. Что воевал я храбро, лечил умело и прочее. Но я ответил на вопрос об «обрусевшем немце»:

– Обрусевший, это значит, что мой предок, мюнхенский аптекарь Альшуллер еще при Иване четвертом приехал в Московию лечить русских. От него и пошел наш род – русских медиков Альтшуллеров.

– Ну вот, – обрадовался Богданович. – Вот всё и прояснилось, слава Богу… Вполне подходящая, считаю, кандидатура для партизанского доктора.

– А я так не считаю… – протянул Котов, помечая что-то себе в книжечку остро заточенным карандашиком. – Лучше бы его интернировать туда, куда следовало, когда немец прёт на Москву и дороги кишат немецкими шпионами.

– А лечить от смертельных ран кто будет? – не унимался Разуваев.

– Есть предложение! – нашел выход Григорий Петрович. – Товарищ Котов! Мы его в лесу кандидатом в партию примем… Как только отличится, так и примем. Должен же у нас быть свой процент интеллигенции в партийной организации отряда?

– Одобряю, – поддержал мысль комиссара Богданович.

– Есть вопросы, закрывая секретное совещание, спросил Яков Сергеевич.

– У матросов нет вопросов! – за всех ответил Разуваев.

Глава 29

ДАН ПРИКАЗ: ЕМУ – НА СЕВЕР

Продолжение партизанского дневника доктора Лукича

16 января 1942г.

Урочище Пустошь– Корень.

База отряда «Мститель».

Уже в начале января продовольственные припасы, на заготовку которых бросили все силы при создании лесной базы, закончились. Жена начальника взвода разведки Василия Разуваева, которую в слободе почему-то прозвали Гандонихой, вчера сварила жиденький кулеш на воде из последних остатков пшена.

В отряде ропот: мол, партизанское начальство «от пуза жрет», с девками, что прибились к отряду, в его хозчасть, на нарах в протопленных землянке тешится. Короче, «санаторию себе устроили». А с начала войны ни один «мститель» из леса ни ногой, немца или полицая живого не видели.

Знают ли об этих «антипатриотичных» настроениях партизан отец и сын Карагодины. Внешне и командир, и комиссар спокойны, уверены в себе. Тарас Шумилов наладил какой-то самодельный детекторный радиоприемник. На наушники слушаем Москву, сводки Совинформбюро. Наши дали под Москвой фрицам по зубам. Это воодушевило. Радоваться мешает голод. На пустой желудок слободской человек радоваться не привык.

Утром командир вызвал меня в землянку, где живет с сыном, комиссаром отряда. В жарко натопленном бункере с потолком в три наката за столом сидел начальник продовольствия отряда Водянкин. В дальнем углу, за ситцевой занавеской, спала Зинка, младшая дочка Вениамина Павловича. Она, как шутили партизаны, «поддерживала боевой дух» комиссара. А Танька, старшая дочь Водянкина, управлялась в командирском блиндаже на правах хозяйки: отмывала грубо сколоченный стол, на котором коптила самодельная лампа, склепанная из латунной трубы и жестяной банки.

– Здравствуйте, Фока Лукич, – пожал мне руку Григорий Петрович, сдержанно-вежливый, более мягкий в обхождении с людьми, в отличие от отца. – Ну, не надумали заявление в партию писать?

– А зачем? – простодушно ответил я. – Для того, чтобы хорошо лечить партизан от простуды, кожных заболеваний и всяких других напастей важнее партбилета медикаменты… Думаю, чем вшей в большой землянке потравить.

– Ты не ровняй партию и вшей! – оборвал меня Петр Ефимович. – Мы тебя надумали в партию принять не потому, шо ты некудышний лекарь. Будешь плохо лечить – под трибунал пойдешь, под расстрел, значить… Тут другая цель преследуется.

Комиссар продолжил его мысль:

– Понимаете, доктор, в отряде нет начальника штаба…

Он виновато развел руками:

– В организационной спешке, за отпущенные нам немцами несколько дней как-то упустили из виду этот архиважный вопрос… Нельзя такому соединению почти в сорок голов – и без начальника штаба. Сами понимаете.

– Понимаю, – ответил я.

– Готовься к приему, учи устав! – сказал командир. – Гришка брошюрку тебе даст. Всё равно лечить тебе нечем… Будешь штаб возглавлять.

– Вы ведь военно-медицинскую академию закончили?

– Совершенно верно, – кивнул я.

– Вот и прекрасно! Стратегию с тактикой не спутаете…

– А то наши дуболомы даже в карте разобраться не могут, – усмехнулся командир, забираясь на нары, устроенные в самом углу большой землянки. Водянкину с его продотрядом нынче за харчем по сельским дворам отправляться, а они на карте Хлынино с Зориной путают. Им, татарам, все равно. Ну, нет у людишек образования! Откель им разбираться в тактике нашей той и стратегии?

Он почесал грудь, нагнулся к молодой Зинке.

– Зин, встань-ка! Хватит дрыхнуть… Воды принесь, дровец в печку подбрось – задубеем с таким истопником!

Зинка заворочалась под овчинным тулупом, поправила на голове гребень, державший водопад её волос на маленькой головке. Не стесняясь командира, встала с нар в одной исподней рубахе, сладко потянулась…

– Гришка, гад, – улыбнулась грудастая Зинка, жалевшая многих молодых партизан, не успевших до войны нагуляться с девками, – гони гребенку: гниды голову грызуть…

Григорий Петрович, не ответив своей пассии, молча оделся и направился к обитой стеганым одеялом двери.

– Товарищ командир, я посмотрю, что да чего там… – на ходу бросил он отцу.

Петр Ефимович, покряхтев, улегся, глядя, как хозяйничает солдатка Танька. Та, почувствовав на себе командирский взгляд, засмущалась, одернула подоткнутую под резинку юбку и выронила тряпку из рук.

– Я тебя, доктор, чего позвал, – сказал командир. – Заели, мать их, клопы нас тута… В тулупах и одеялках, видать, с собой из посадских домов притащили кровососов.

– Нет житья! Спать невозможно, – вставила Зинка, причесываясь. – Дусту, что ли, дал бы, доктор…