Роман без героя

– Как это? – на локтях приподнялся Петр. – Ты охотишься на одного, а за тобой охотятся другие?

– Закон леса. Так завсегда и в жизни, – кивнул Сахаров.

– И кто там, у кабанов, был? Ну, кто за вами следил?– спросил Карагодин, вглядываясь в позиции австро-венгерских подразделений.

– Волки, – ответил бывший охотник. – Мы – на кабанов, а на нас – волки. Те на своих не охотятся. А мы, люди, друг дружку пожираем…

В кустах беззаботно распевали невидимые пичуги. Война совершенно не касалась небесных созданий.

– А сдаётся мне, – сказал Петр, маясь от долгого ожидания, – не даром нынче собака выла… Сожрут кого-то из нас…

– Кого? – машинально спросил охотник.

– Да тебя, Сахарок, наверно… Ты у нас самый сладкий.

Сахаров икнул, слыша, как противно и громко забурчало в животе.

– Надо было побольше кулеша брать на кухне, – вздохнул он. – Брюхо бастовать начинает.

Карагодин покачал головой:

– Ты, как я погляжу, пули не боишься, Сахарок?

– А ты?

– Мне надобно чёрного пса опасаться. Пуля меня не берет. В Сольдаю в упор стреляли – плечо токмо царапнуло. А пса боюся…

– Пса? – удивился тверской охотник.

– Цыганка одна, сволочь, нагадала…

Сахаров немного подумал, потом сказал, прислушиваясь к революции в своем животе:

– От пса смерть принять похуже, чем от пули…

– Разговорчики! – призвал к тишине Хижник.

– Тут, господин прапорщик, дело сурьезное… – зашептал Карагодин. – Медвежья болезнь у Сахарова открылась…

– Какая болезнь? – спросил Хижняк.

– Медвежья… Али кабанья. Один черт. Кабы в штаны не наложил… По запахам нашу дислокацию выдаст, паразит такой!

Унтер хрюкнул, что означало высшую степень его возбуждения, и пополз к обидчику, чтобы звездануть его «между глаз» огромным кулаком.

– Гляди, – огрызнулся Петр. – Я – злой.

– Ты, Шат, не злой, – сплюнул Сахарок. – Ты – злобный. Что пес цепной.

– Отставить! – достал револьвер Вася. – Нам еще не хватало друг друга перестрелять.

Прапорщик стал в бинокль рассматривать австрийские позиции.

– Тихо мне сидеть! Кукушкино время подоспело… Чувствую, он где-то рядом. По темноте еще позицию себе облюбовал. Потому мы его не видим. А он, может быть, на мушке нас уже держит.

Ждали еще часа два. От бинокля слезились глаза. У Сахарова, и впрямь, расстроился желудок – то ли сало Петрухино подвело, то ли «недоед». Он, сжав зубы, натужно кряхтел на своей позиции.

– Ваше благородь! – взмолился Сахаров. – Дозвольте оправиться – мочи моей больше нету…

Не успел Хижняк ответить, как с дерева у края оврага раздался сухой одиночный выстрел.

– Кого-то подстрелил гаденыш, – прошипел Карагодин. – Вона в какое гнездышко кукушечка залетела…

– Прикройте в случае чего, – бросил Вася.

Он отполз метров пятьдесят и вжался в землю. Но, дождавшись блеснувшего из-за раскидистых хвойных лап вспышки выстрела, встал и короткими перебежками стал приближаться к позиции снайпера с тыла.

Карагодин, оставив зеленого от болезни живота Сахарова, тоже пополз к дереву. Унтер, покрутив головой, вышел из колючих кустов, подтягивая штаны. И в это время прозвучал третий выстрел.

Сахаров тонко, по-детски, ойкнул и повалился на бок. Из пулевого отверстия на лбу побежала резвая струйка крови.

Карагодин, вытащив кинжал, пополз к сосне. Он задержал дыхание, которое теперь казалось ему необычайно шумным. Ладонь, сжимавшая костяную рукоятку кинжала, вспотела.

Хижняк сидел за мшистым валуном, поджидая очередной выстрел кукушки. Но опытный снайпер почувствовал охотников. Он затаился среди раскидистых лап ели. Теперь всё решало время и нервы.

Вильгельм не выдержал первым – решил поменять позицию. Он явно спешил, обдирая руки о ствол сосны. Но вот спустился, огляделся…

Петр подполз с тылу. Карагодин хорошо видел, как рыжий снайпер бережно положил на землю винтовку с огромной оптической трубкой над стволом, снял каску, обнажив вспотевшую голову. Потом достал пачку сигарет, исподлобья оглядывая окрестности, неспешно прикурил…

– Ну же, барчук!.. – видя, как готовится за камнем к прыжку молоденький прапорщик, прошептал Петруха.

В руке Вася сжимал большой револьвер с тяжелой ручкой и литой петелькой для шнурка. Этой «петелькой» Хижняк и собирался звездануть конопатую кукушку.

Снайпер, раскурив солдатскую сигарету, присел на какой-то камушек, вглядываясь в кусты шиповника. Там белело белоснежное исподнее убитого им русского солдата.

– Ser gut! – улыбнулся рыжий, подставив солнцу свой веснушчатый нос.

И тут из-за валуна с коротким разбойничьем свистом выпрыгнул Вася.

Петру казалось, что всё идет как по маслу… Вот сейчас кукушка, ошеломленная неожиданностью, испугается, потеряет способность к сопротивлению – и тогда барчук глушанёт снайпера по рыжей башке. И вдвоем с Петром они поволокут отяжелевшее тело взятого им языка к своим позициям. Ребята прикроют из «Максима». А командир полка одарит золотым царским червонцем за службу и боевые заслуги.

Но произошло нежданное и негаданное… Рыжий вдруг машинально, повинуясь вбитой в него муштрой дисциплине, надел свой стальной шлем. Удар пистолетом пришелся не в обнаженную голову, а в каску: звонкий, но безопасный для снайпера удар.

Снайпер, схватив винтовку, с криком "хильфе, хильфе!" бросился бежать.

Хижняк кинулся за ним, но споткнулся и упал, подвернув ногу.

– Карагодин! – крикнул подпоручик. – Лови гада!

Петр выскочил из своего укрытия, но снайпер, петляя, как заяц, уже бежал в противоположную от Карагодина сторону, к своим спасительным позициям.

Вдруг Вильгельм, запалившись от быстрого бега с аммуничкой за плечами, резко остановился. В следующую секунду он молниеносно развернулся, вскинул винтовку и, почти не целясь, выстрелил в прапорщика. Вася вопросительно вскинув соболиные брови – да что это такое? что это со мной, братцы? – стал молча оседать на землю.

– Ах, етит твою мать! – бросился со всех ног к рыжему Петр. Он видел, как судорожно передергивал затвор снайпер Винтовка не была автоматической. И эти секунды решили все дело.

Карагодин ударил, как молния. Петр с разбега воткнул огромный нож в живот конопатого. Тот завизжал, как поросенок, которого режут, обеими руками схватился за ручку кинжала, пытаясь вытащить нож из живота. Кровь тут же пропитала его гимнастерку, полилась на ширинку штанов, закапала на траву.

Он протянул руки к Петру и прошептал:

– Hilfe!..

Карагодин, улыбаясь, с усилием вытащил кинжал из умиравшей плоти врага. Лезвие чавкнуло. Снайпер упал, как срезанный серпом ржаной колос на жатве.

Петр осмотрелся по сторонам. Разыгравшаяся драма, кажется, происходила без зрителей. На переднем крае и в тылу было все спокойно. Веселые австрийцы насвистывали мотивчики из популярных оперетт. Русские давились сухим концентратом в своих окопах.

Петр, подобрав диковинную германскую винтовку, побрел к корчившемуся в пыли Хижняку.

Прапорщик был ранен в живот. Разрывная пуля, очевидно, разворотила не только кишечник, но и другие органы. Кровь так и хлестала из страшной черной. Судя по тому, как Вася сучил ногами, прапорщику было очень и очень больно…

– Вот, Карагодин, оказия какая вышла…– виновато сказал он, кусая от боли мальчишеские губы. – Но ничего, сейчас ты меня перевяжешь – и домой…К своим. Кукушечку-то мы с тобой сняли… Отомстили за товарищей.

Петр молча глядел, как раненый судорожно зажимал окровавленной ладонью ужасную рану. Взгляд Хижняка был просящим и виноватым.

– Ты, ваш благородь, уже не жилец…

– Перевяжи меня, пожалуйста… – попросил прапорщик. – Я живучий. У меня в кармане талисман. Заговоренный… Жить хочу, Карагодин.

Петруха молчал.

– Перевяжи, слышишь?…

Петр будто не слышал слов прапорщика. Он смотрел в сторону австрийских позиций, соображая, как ему половчее обогнуть их ходы сообщений и блиндажи.

– Перевяжи… – теряя последние силы, прошептал Вася. – Портсигар… золотой…

– Покурить бы… – как бы самому себе сказал Карагодин.

– Там, в кармане…– слабо кивнул головой на карман Хижняк.

Кровь из раны Хижняка, как показалось Карагодину, стала течь медленнее. Да сколько ее там осталось?

"Пропадем мы вместе, – подумал Карагодин. – Мертвый живого на тот свет утянет… И не к своим надо идти. Хватит. Навоевались… Правильно большевики проповедуют: мир хижинам, война – дворцам.

И Петр в сердцах пнул диковинную винтовку, валявшуюся неподалеку.

Вася уже не стонал. Он только смотрел и смотрел на Карагодина, уже ничего не видящими глазами. Как тот мальчишка в Гумбинене…

Карагодин полез в мокрый от крови карман прапорщика, вытащил двумя пальцами золотой портсигар и, не вынимая из него папиросы, сунул дорогую вещь себе в карман.

– Жить хочу, мама… – бредил прапорщик.

Петр пожал плечами:

– Все, барчук, жить хотят… Да не у всех енто получается.

Он потрогал за пазухой верный кинжал – не обронил ли в суматохе. Наклонился над Васей:

– Ну, не поминай лихом…

– Сволочь… – прошептал Вася ему на прощанье.

Глава 23

ШАНСОНЕТКА ЛЮБКА КУЦИНСКАЯ

Из тетради доктора Лукича.

Мелитополь. 1915 год

В Мелитополе было тепло, светло и хлебно. На рынке крикливо торговали армяне, греки, молдаване, хохлы, русские… Продавцов, как во все кризисные времена, было меньше, чем покупателей. Война, казалось, будто обошла этот благословенный край стороной.

На заваленной гнилыми абрикосами, всяким хламом базарной площади ползали безногие герои, прося милостыню у всех подряд. В трактире мелитопольского барыги Эрика Гоца с лихим названием « Русская тройка» было дымно, шумно и многолюдно. Пахло копченой рыбой, водкой, пудрой проституток и даже дымком кальянов, чьи мундштуки торчали под огуречными восточными носами, блаженно погружавшихся в нирвану в укромном кабацком уголке.

И над этим вавилонским столпотворением, адской смесью запахов людских пороков, жареной рыбы, виноградной кислятины42 и теплой водки царствовал русский мат. Матерились все – налетчики, щипачи, дезертиры, евреи-коммерсанты, носатые армяшки, мелкие коммерсанты, дешевые проститутки, спившиеся польские шляхтичи и надутые хохлы, больше ругавшие москалей, чем врагов Российской империи.

С семи вечера, как оповещалось в двухцветных афишах, в «Тройке» пела «знаменитая певица, несравненная Любовь Куцинская». Эти крикливые афиши Эрик Гоц отпечатал в типографии Вовы Михальчевского, отставного ротмистра с загребущими руками. Бывший кавалерийский офицер слыл удачливым предпринимателем, подминая под себя всё, что плохо или хорошо лежало…

Еврей Гоц был менее удачлив. Мысль об антрепренерстве Куцинской была той спасительной соломинкой, за которую цеплялся зубами престарелый Эрик. Денег у еврея не было. Хотя никто в это серьезно не верил, но ему действительно нечем было заплатить за сто штук двухцветных афиш с рисунком несравненной Любы.

И тогда кривоногий ротмистр, большой охотник до красивых дам, получил от Гоца обещание «получить натурой». Любочкой, разумеется…

В тот вечер, когда судьба занесла в этот трактир Петра Карагодина, дезертировавшего из действующей армии, Михальчевский пришел в «Тройку» за обещанной платой Эрика Гоца.

Петр, облаченный в офицерский китель, синие кавалерийские галифе и хромовые сапоги, собранные фатоватой гармошкой, купленные им у какого-то говорливого одесского еврея, решил послушать цыганские гитарные переборы. А заодно поглазеть не то на цыганку, не то на еврейку или польку – «несравненную Любу Куцинскую».

Голоса у певицы не было. Какой-то седой цыган с носом, похожим на дверной крючок, аккомпанировал Любе на желтой гитаре. Одет он был в красную плисовую рубаху и подпоясан русским кушаком. Красавица-Люба пела цыганские песни, русско-цыганские романсы, заламывая руки и подвывая сиплым голосом.

Но не голос очаровал Петра. С первых же минут он впился в этот, уже не первой свежести, «персик», как говорили кавказские люди. Никогда в жизни он не видел такой броской, вызывающей женской красоты. Немки, отдававшиеся ему в Восточной Пруссии за буханку хлеба, были бездушными машинами, холодными, как лягушки.

Пушные хохлушки Западной Украины были теплее, порой даже «с перчиком», как и их горилка… Но такой красоты он еще не встречал. И влюбился безоглядно, страстно и бесповоротно.

– Очи черные, очи с-страс-стные…– пела Люба, подводя глаза к потолку.

Грудь Карагодина грел большой кожаный кисет, набитый золотыми колечками, кулонами, нательными крестиками, цепочками, медальонами с изображениями милых женских головок – всего того, что попало в мелкие сети дезертира на неисповедимых дорогах войны. И он пару раз вытаскивал его на свет божий, чтобы убедится – не украли ли лихие людишки его сокровища.

Он сидел за свободным столиком, не обращая внимания на вопросительно застывшего у его ног полового. Его взгляд был устремлен на пятачок сцены, где, освещенная желтым светом плохонькой электрической лампочки, пела ослепительная молодая красавица.

«Моей будет, – твердо решил Петр. – Привезу такую кралю в Слободу – земляки ахнут…».

– Что прикажете-с, господин офицер? – спросил половой, поправляя на плече несвежее полотенце. Его наметанный взгляд определял посетителя по первому жесту и по первому слову. Как опытные охотники определяют птицу по полету.

– Водки и пожрать… – не спуская глаз с певицы, сказал Карагодин и поправил на груди Георгиевский крест.

Парень мелко кивнул, но не спешил отходить, решив уточнить: что именно «пожрать».

– Водки и пожрать, да пожирнее!… – повторил Петруха. – Тащи белорыбицы, блинов с икрой, расстегаи… На чай не поскуплюсь.

Половой, переглянувшись с вышибалой-швейцаром, спросил:

– А есть, чем давать-то?

Петруха поманил полового пальцем.

– Ну-с? – нагнулся официант.

Карагодин схватил детину за тонкий длинный нос.

– Могу и кулаком расплатиться, коль моими золотыми червонцами гребуешь…

– Простите-с, обмишурились, – прогнусавил половой. Петр отпустил его побелевший нос на волю.

– Тащи жратву с выпивкой, да пошибче свои ходули перебирай!..

Он снова поманил полового пальцем, но тот не стал приближаться к гневливому посетителю.

– Чего-с еще изволите?..

– Шо за баба поет? – поинтересовался Карагодин.

– Любовь… Любочка Куцинская… Там же написано.

– Расскажешь про Любку, – бросил Петр. – За отдельную плату.

– Слушаюсь! – по-военному ответил половой и пошел за заказом.

– Что за птица? – не поворачивая головы спросил швейцар.

– Какой-то унтер Пришибеев… Дезертуха. Но при деньгах, кажись.

Тот подмигнул половому и крякнул утиным скрипучим голоском:

– Сиче скажи… Как подопьет, пущай подсядут с Волчком. Вижу, давит ему мешочек на сердце.

И Фрол Семенович прыснул в расфуфыренные гренадерские усы.

…Через час Петр знал про Любочку всё, что хотел узнать. Певичка была без роду и племени, «рвань перекатная», как сказал половой. Эрик Гоц взял ее за долги из табора, кочевавшего по южным городкам Польши и Закарпатья. По обличию девушка была скорее полькой, чем цыганкой. Но кочевая цыганская жизнь, кони и гитара, карты и танцы в длинной цветастой юбке на деревенских ярмарках и молдавских свадьбах наложили свой отпечаток.

Манеры выдавали в Любови кабацкую дешевку. Но глаза девушки действительно завораживали. Её колдовские очи будто манили и обещали. Такого взгляда Петр еще не знал.

Он, теряя бдительность, полез за пазуху в заветный кожаный кисет, наугад достал оттуда чье-то обручальное кольцо. Не слушая трепа, подсевших к нему двух трактирных потрошил, встал и подошел к столику, за которым сидели Люба, Эрик Гоц и кавалерист Михальчевский.

– Это – тебе, – выдохнул Петр, поедая глазами зеленоглазую красавицу. И, взяв ее руку, надел на безымянный палец украденное кольцо.

– Спасибо, офицер! – зарделась Любка, с вызовом глядя на своего хлипкого антрепренера, одетого в щегольской клетчатый пиджак и грязную белую манишку.

– Иди, иди, солдатик, – лениво махнул рукой в разномастных перстнях с крашеными стеклами вместо камушков Гоц. – Выпивайте себе, господин, на здоровье и закусывайте… И не берите Любу в голову.

Бывший ротмистр, скосив черный глаз на Георгиевский крест, спросил со знанием дела:

– Купил?

– За прусскую наступательную кампанию четырнадцатого… – поедая глазами Любу, соврал Петр.

– Пять рублей с полтиной твоя кампания стоит на мелитопольском привозе… – начал было Михальчевский, но тут же получил удар в скулу и сполз на пол, потеряв сознание. Пока Эрик Гоц пялил на кавалера свои миндалевидные глаза, Петруха, схватив Любу за руку, бросился к выходу.

Ему было преградили дорогу Фрол со своими молодцами, но Карагодин вытащил из-за голенища сапога кинжал, зловеще сверкнувший в свете электрической лампочки над выходом, и громилы дружно ретировались.

– Проткну, как сук!.. – прохрипел Петр Ефимович. – А ну, сволота кабацкая!..

Он еще крепче сжал руку певицы. Люба, чувствуя мужской напор, сильный , чтобы не сказать – бешенный, характер своего похитителя, давно смирилась с судьбой. «Хуже, чем у прижимистого старого Гоца, не будет, – решила девушка. – Пусть ворует!»

– Извозчик! – рявкнул Петр, подбегая к стоявшей у трактира двуколки. – Плачу тройную цену, харя!..

Они прыгнули в рессорную коляску, лошадь резво понеслась по пустой дороге.

– Куды, барин? – спросил бородатый мужик, натягивая вожжи и привычно подмигивая клиенту подмигивая воровским глазом.

– Вон из этой Слободы!43 Гони, кацап, гони!..

– Да куда же?

– Куды глаза наши глядят! – захохотал Карагодин.

Глава 24

ОТ ДУРНОГО СЕМЕНИ

История рождения Григория Карагодина, сына Чёрного Петрухи

Пять лет влюбленные вместе кружились по хлебным южным селам, наезжая то в Воронежскую, то Курскую, а то и в Тамбовские губернии. Жили доходами опасного воровского промысла. Сперва вдвоем. Потом – втроем, с маленьким сыном на руках.

В шестнадцатом году Любка родила Петру мальчика. Назвали Гришой. Мальчик помогал втираться к хуторянам в доверие. Кто заподозрит молодую красивую бабу с ребенком в дурных помыслах? Но, бывало, малыш связывал энергичных родителей по рукам и ногам.

За мзду не раз оставляли черноглазого, похожего на отца мальчика, в чужих руках теток. Петр, души не чаявший в сыне, каждый раз возвращался за Гришей, доплачивая приемным мамкам за молоко, хлеб, заботу и постой для наследника. А если находил, что заботы недостаточно, то мог и наказать сиделку кулаком или арапником. Жестоко наказать. До крови.

Весть о революции, случившейся где-то в центре России, их не тронула, поначалу не задела своим обжигающим огненным крылом. Всё шло, как и прежде: воровали, переезжая с места на место, пировали, голодали, ссорились до драки и первой крови, но друг за дружку держались крепко… А за кого и держаться ягоде с одного поля.

А в 21-м, когда Гришке уже было пять годков, постаревшая, но не образумившаяся Любка сбежала с красным кавалерийским отрядом, наводившим свои порядки на Юге империи, становившейся советской. Увел её от Петра немолодой красный командир, тоже бывший Георгиевский кавалер, воевавший за новую власть на малороссийской земле Сашка Щарбатов, больше известный в Воронежской губернии по кличке Щербатый.

Любовь Куцинская, бросив гражданского мужа и малолетнего сына, по-английски, не прощаясь, отбыла с новым любовником далеко-далеко, по месту службы нового мужа.

Но верно говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло… Та роковая встреча с красным командиром Щербатовым, ходившим в кожаных штанах, с именной шашкой на боку, с боевым революционным орденом на красной плисовой рубахе, складно вравшим про свои подвиги в боях с врагами революции и народной власти, многому научила брошенного вора. Петр понял, что за рассказы о «героических подвигах» – это не просто байки для дураков. За революционные подвиги, за своё светлое будущее Республика, разоренная революцией и войной, выкладывала на стол борца лучший кусок. В постель к герою просились самые красивые бабы. Даже крыша над головой, как по мановению волшебной палочки, оказывалась самой добротной, не дырявой, а стены хижины, которым был объявлен мир, – из дуба или даже кирпичные. И закралась крамольная мыслишка: а почему бы и ему, Петру Карагодину, посадскому босяку и конокраду, дезертировавшего с фронта по малодушию (можно представить, что поддержал большевистские лозунги о мире), Георгиевскому кавалеру (герою войны!) не схватить свою судьбу за хвост?

Он попытался. И счастливо поймал. Красиво соврал в Курском губисполкоме, придумал героическую биографию, нашел земляков-свидетелей, подтвердивших «рабоче-крестьянскую закваску» Петра Ефимовича (социальное происхождение было безупречно), попадания в кутузку за воровство лошадей представил как политические аресты за большевистскую агитацию, вступил в РКП(б) и даже был избран на губернскую партийную конференцию – и пошло, поехало… Легенда обрастала былью. Ему охотно верили. И он понял, что любой революции нужен свой героический эпос, свои легенды. Без этого революции не живут в памяти человечества.

Когда я в 1921 году, отсидев в подвале ГУБЧК три месяца, голодный, без денег и документов, диплома врача, с погибшими надеждами брел по грязным улицам Курска, где у меня не осталось ни одной родной души, случай резко повернул и мою судьбу.

– Доктор! – закричал кто-то с противоположной стороны улицы. – Доктор, это ты?

Я узнал его сразу – уж больно фактурная личность, чтобы не запомнить на всю жизнь даже после шапочного знакомства. Удивился, что он узнал меня: уж очень непрезентабельный вид был тогда у меня на курской улице.

– Нет, Карагодин, – ответил я печально.– Это, как видишь, уже не я…

– Я по направлению губкома возвращаюсь в родную Слободу, новую жизнь строить, – сказал он. – Предлагаю поехать со мной. Расскажешь людям, как я работал в солдатском комитете.

– В комитете?

– В комитете, комитете… – с нажимом на слова повторил он. – Агитировать втыкать штыки в землю и брататься с немцами. За то меня Горин и расстреливал…

Он засмеялся лающим смехом:

– Примете бывшую земскую больницу. В не врача еще в девятнадцатом в расход пустили… Едете?

Куда мне было деться? Я согласился.

– Ну вот, – похлопал он меня по плечу. – Помните, я вам обещал, шо пригожусь… Вы ко мне по-человечески, и я к вам. Рука руку моет.

По дороге в Слободу он рассказывал мне о сыне. Его на этот раз удалось пристроить к соседям – в семью Захаровых, там без куска хлеба и крынки молока малого не оставят. С болью в сердце вспоминал о своей жене-красавице, которая ускакала на белом жеребце с героем гражданской войны атаманом Щербатым.

Любку – я это хорошо чувствовал – ему было искренне жаль… Любовь была настоящей. (Немногое настоящее, что окружало его последние годы). И как теплое, хотя и щемящее сердце, воспоминание о ней остался этот с виду робкий, испуганный еще в детстве мальчик – Гриша Карагодин. Точная копия Петра: черноглазый, чернобровый, с густой копной упругих, будто из проволоки, волос на вытянутой огурцом голове. И такой же взрывной, гневливый, с цепкой злой памятью… Такой, как и он, Петруха, никому не спустит – ни друзьям, ни врагам. Далеко пойдет по новой жизни жизни, думал я, если власть подсадит на нижний сук… А подсадит обязательно. Если сын за отца при новой власти в ответе, то власть в ответе за сына борца и героя. Вырастит из сына свин, если отец свинья. И сын – борец за светлое будущее, если отец герой. Как там, плывут пароходы – слава героям и так далее…

Нужно только поскладнее и поярче сочинить свою революционную биографию, сделать так, чтобы простодушный народ, падкий до любых придуманных кумиров, поверил.

Поверит ли?..

К нашей встрече на улицах губернского Курска Карагодин в этом уже не сомневался. Казалось, что он и сам горячо поверил в свою героическую легенду. Если так, то другие, размышлял он, поверят в нее – с радостью великой. С вечной народной жаждой быть обманутым сладкими обещаниями и счастливым сказочным концом. Ведь во всех русских сказках Иван-дурак при помощи злой – или доброй силы, живой или мертвой воды, какая разница? – сковырнув царя с трона, сам забирается с ногами в руководящее мягкое кресло, чтобы разделять, властвовать и себя, любимого, не забывать.

Нужно только, чтобы эти баловни судьбы – хитроманы у власти – тоже придумавшие себе былинные легенды, уже не крестом святого Георгия, а своей звездой, снятой с созвездия Псов, наградили… Наградили, а не в тюрьму посадили, страшась конкуренции более удачливого соперника на княжеский (всегда – кровавый) престол.

Рисковал? Кто не рискует, не пьет не только шампанского… Жил настороже. Но по мере утверждения своей лжи во спасение, жил все слаще, все теплее и уже пил чай с колотым сахарком не в прикуску, а по три ложки в кружке намешивал.