Роман без героя

Хозяин замка принадлежал к старинному рыцарскому ордену. И если на клинке кинжала было начертано «Необходимое зло», то на медальоне ордена должны были выграверованы слова древнегреческого драматурга Менандра: «Время – врач всех необходимых зол».

– Дорогая вещичка, Дитер!… – повеселел Карагодин. – Живём, парень!

Паралитик заволновался. Это было видно по глазам. Потом он замычал, призывая Петра положить вещь на место.

– Тихо, тихо, немчура проклятая, – сказал Петр, думая, какую из подушек бросить мальцу на голову – он боялся этого взгляда и застывшей полуулыбки на лице уродца.

Любой свидетель, даже немой – опасен. Он выдернул из-под головы массивную подушку в бордовом напернике, отвернулся к зеркалу.

Но прежде чем Петр перекрыл дыхание мальчика, уродец хрипло позвал кого-то истошным криком:

– Varus37!.. Vas!

Карагодин изо всей силы зажал подушкой рот Дитера. Тот даже не засучил ножками, судорожно дернулся пару раз… И затих под легкими перьями, надерганных, на его беду, из крыл ангела смерти.

Петр с облегчение вздохнул. Но торжествовать победу было рано.

Где-то в глубине сводчатого коридора замка отрывистым хриплым лаем отозвался пес. Послышался странный звук, будто кто-то сталью скреб по скользкому камню, – так когтистые лапы на поворотах царапали скользкий пол.

В следующее мгновение в комнату влетел огромный черный пес. Он, осадив бешеный бег, уткнулся слюнявой мордой в ноги мальчика. Потом, мгновенно группируясь, напружинился – и полетел в долгом прыжке на Петра, целясь в горло врага.

Рядовой Карагодин, считавшийся не слабым воякой в своей роте, успел выхватить из-за ремня трофейный кинжал. Собака, ослепленная злобой, в горячке атаки не заметила подставленный стальной клинок. Она грузно села на жало, взвыв на весь замок. Штык пропорол ей живот. Да так, что собачьи внутренности вылезли наружу, как на скотобойне из вспоротой туши кулем вываливается ливер.

Пес дернулся, забрызгивая Петруху черной кровью, задрал морду, испустив последний вой. И затих.

«Славный тесачок-то, – вытирая о покрывало, на котором лежало бездыханное тельце мальчика, подумал Петр, – славный».

Карман приятно оттягивала дорогая фамильная вещь с каменьями. На золотой цепи. Такую штуковину, размышлял он, на груди с гордостью носили эти люди, закованные в железяки. Пусть и ему послужит.

Уходя из комнаты, где Пётр совершил своё преступление, он невольно обернулся на жертву. Чёрного пса, которого он только что зарезал, не было.

– Чёрт! – привычно чертыхнулся Карагодин. – Уж не дурной ли сон мне снится? Кишки собачине выпустил, а её на месте нет. И ни пятнышка крови… Чертовщина какая-то!

Глава 20

ВОЙНА ПОДЛОСТЬ НЕ СПИСЫВАЕТ

Восточная Пруссия. Город Сольдау. 1914г.

В прусском городке Сольдау генералу от кавалерии Александру Васильевичу Самсонову было особенно тяжко. Для его астмы близость мазурских болот была губительна.

Но командующий армией не терял духа.

– Доктор, – лежа на диване, позвал он меня. – Когда ваша хваленая медицина научится лечить эту треклятую астму? Может быть, поискать какого-либо немецкого профессора? Немцы-то, с их научным прогрессом, уже, наверное, умеют…

Кашель безжалостно душил командующего.

– Нет, Александр Васильевич, увы, но даже немцы не умеют пока лечить эту болячку…

– Надо бы научиться, – после приступа сказал он, вытирая слезы.

– Вот кончится война, тогда займемся наукой…

– А вы по какой медицинской части специализировались в академии?

– Психиатрия.

– Вот никогда не думал, что так интересно в «желтом доме» сидеть…

– Познай себя, тогда познаешь вселенную, – ответил я генералу. – Чего проще изучать психику на самом себе? Даже собак резать не нужно.

Генерал встал с дивана, подошел к окну.

– Осень… Унылая пора, очей очарованье.

Он подошел к немецкому пианино, стоявшее в углу большой комнаты занятого под штаб особняка, взял несколько аккордов. Потом запел приятным бархатным голосом:

– Не расцвел – и отцвел

В утре пасмурных дней…

Александр Васильевич вздохнул и бережно закрыл крышку инструмента.

– Расстроен инструмент. Как расстроено наше взаимодействие с армией Рененнкампфа. Спешит Павел Карлович. Его странный, если не сказать сильнее, маневр ослабит наш центр. Немцы это хорошо видят.

– Александр Васильевич, – отозвался адъютант командующего,– что делать, когда жители Сольдау становятся в очередь к нашим полевым кухням?

Самсонов пожал плечами:

– Кормить, конечно… И вообще. Сделайте, Николай Иванович, все, чтобы бежавшие жители возвращались из лесов в занятые нами города. Пусть открывают свои магазины, работают в мастерских. Пусть не причитают в страхе: «O, Kasaken!». Никто детям черепов не разбивал, немцам животов не вспарывал, как рисуют их плакаты… Но с мародерством борьбу ужесточить! Расстреливать мародеров на месте!

***

В 1914 году Самсонову исполнилось 55 лет. Весть о суматошном выстреле в Сараеве гимназиста Гаврилы Принципа (что дало Ярославу Гашеку начать свой роман о похождениях бравого солдата Швейка словами: «Убили, значит, Фердинанда-то нашего…»), застала его в Пятигорске, где он, туркестанский генерал-губернатор с 1908 года, отдыхал с обожаемой женой и двумя маленькими детьми.

Стоял жаркий июль. Они сидели в тени густой акации. Катенька сжимала его огромную ладонь своими кукольными ручками.

– Саша, – шептала она, прижавшись к мужу, – что же с нами теперь будет…

Александр Васильевич, лечившийся от астмы, закашлялся:

– Что сербы эрцгерцога убили, – это правильно, как на лекции в Академии генштаба, констатировал он. – Но, боюсь, Катенька, что эти выстрелы обернутся для нас войнищей, какой еще не бывало… Не захотим втянуться в войну, так втянут. Обречены на войну.

…Когда немцы были уже на подходе к Парижу и шла жестокая битва на Марне, когда французы взывали к русским об открытии «русского фронта» в Восточной Пруссии, Самсонова вызвал в Санкт-Петербург военный министра Сухомлинов.

– Вам доверяется Вторая армия, – сказал министр. – Ваша армия от Польши пойдет южнее Мазурских болот с севера. Двумя армиями мы должны ударить по Пруссии, имея общую директиву – на Кёнигсберг!

– А кто будет командовать Первой армией? – поинтересовался Александр Васильевич.

– Генерал Ренненкампф, – ответил с какой-то ехтдной улыбкой Сухомлинов. – Ай не устраивает Вал Карлович?

Улыбка на тонких губах министра была понятна Самсонову, «Самсон Самсоновичу», как почему-то звали его солдаты в русско-японскую войну.

С Ренненкампфом он встречался в японскую кампанию… И больше не желал встречаться никогда. И вот судьба свела с этим красномордым генералом вновь, в августе 14-го.

Тогда, после боя под Мукденом, Павел Карлович похвастался, что его представили к высочайшему ордену.

– Русские солдаты, погибшие по твоей милости, – сказал Александр Васильевич, – прокричали бы в сырой земле троекратное ура. Да рты сырой землей позабиты… И я тебе орден припечатаю!

И Самсонов прямо на вокзале, – прибыв к отходу поезда прямо из атаки! – треснул Ренненкампфа по красной роже.

– Вот тебе, генерал, на вечную память… Носи!

Павел Карлович крякнул от боли и позора, и, угнув голову, нырнул в вагон. А Самсонов еще долго в бешенстве сотрясал нагайкой и орал вслед уходящему поезду: «Я повел свою лаву в атаку, надеясь, что эта гнида поддержит меня с фланга, а он всю ночь просидел в гальюне и носа оттуда не высунул!..»

***

…Александр Васильевич спал на кожаном диване в штабе своей армии. Немецкий диванчик был короток русскому Геркулесу.

– Господин доктор, Фока Лукич, дорогой мой, – обратился он мне, – скажите, как в одном и том же теле могут уживаться немощь этой чертовой астмы и неуёмная жажда жизни?

Я хотел было ответить, но Самосонов, не спавший три ночи, не дождался моего ответа – уснул. Ноги генерала свисали с валика, но, судя по блаженной улыбке на лице, снилось командующему что-то хорошее.

– Пусть поспит, – прикладывая палец к губам, сказал поручик Лузгин, адъютант генерала Самсонова. – Недосып командующего составляет трое суток… Шутка ли, без привалов и роздыха чуть до Кёнигсберга не дотопали. Ренненкампф проклятый, что б ему пусто было! С немцами, доктор, воюем, а немец командует Первой русской армией. Ни в какие ворота не лезет!

После того как Россия сразу двумя армиями вторглась в пределы Восточной Пруссии и тем самым спасла Париж от неминучей сдачи немцам, Александр Васильевич действительно спал урывками. Хотя, казалось бы, поводов для особых переживаний не было – славная победа русских под Гумбененом открывала дорогу на Кёнигсберг.

Но Самсонова все-таки разбудили: со своей штабной свитой к Самсонову впервые за всю начавшуюся кампанию пожаловал правофланговый сосед по наступлению в Восточной Пруссии генерал Ренненкампф.

Александр Васильевич нехотя сбросил ноги с дивана, встряхнулся, приходя в себя. Хмуро бросил поручику Лузгину:

– Проси, Николай Иванович, эту Желтую опасность!

(Желтой опасностью Самсонов прозвал Павла Карловича после боев с японцами под Мукденом). Реннекампф не вошел – колобком вкатился в помещение штаба Второй армии. Коротенькие ножки двигались карикатурно смешно, с трудом неся на себе грузное, расплывшееся тело.

– Фурор, Александр Васильевич! Полный фурор наделал наш прорыв! – закудахтал с порога Павел Карлович. – Берлинские газеты вопят, что Гумбиннен – это начало конца Германии.

Самсонов, с трудом подавляя зевоту, думал о своём. Этот жирный боров, конечно, не забыл ту пощечину на перроне вокзала…Он улыбается, тянет руку для рукопожатия – а за душой камень.

– Оставь, Павел Карлович, победные реляции, – посоветовал Самсонов Ренненкампфу. – Скажи лучше, почему ваш левый фланг никак не соединится с моим правым? Кажется, вы намеренно отклоняетесь от намеченной диспозиции.

– Позвольте-с! – взмахнул пухлыми ручками Ренненкампф. – Директива утверждена генштабом. Это вы, дорогой Александр Васильевич, своевольничаете, нарушаете утвержденную генштабом дислокацию войск.

Самсонов перебил:

– Военная тактика – не догма. Воевать с немцем нужно умно, просчитывая все плодотворные дебюты. Как в шахматах. Если не сожмем клещи, германец утопит нас в этих проклятых болотах, где, как уверяют меня мои солдаты, оборотень живёт. Огромный чёрный пёс, пожирающий жирных русских генералов.

– Не утопят, не утопят, – скороговоркой ответил Ренненкампф. – Не позволим. Наша общая дирекция – вперед, на Кёнегсберг! Сам Сухомлинов благословил.

– Э-э, Павел Карлович!.. Не нужно театральных эффектов. Немцы не спросят благословения. А за ошибки наши – строго взыщут.

Командующий Второй армией чувствовал: приближается астматический приступ. Он с мольбой посмотрел на меня. И я прочёл в его взгляде: сделайте, ради Бога, что-нибудь, чтобы этот боров не заметил мою слабость.

Александр Васильевич закашлялся, расстегнул верхнюю пуговицу мундира. Николай Иванович поспешно налил воды из графина, я накапал туда микстуры. Самсонов выпил лекарство, с минуту пшикал в открытый рот ингалятором.

– Простите, генерал, что-то в горле запершило, – приходя в себя после приступа астмы, проговорил Александр Васильевич. – О чем это я? Ах да… Вы же прекрасно знаете, что сегодняшняя ваша победа может обернуться большой бедой завтра. Моя армия катастрофически оторвалась от вашей. Немцы вот-вот начнут отсекать мои фланговые корпуса! Гинденбург с Людендорфом не спят. Они же видят вашу непостижимую неподвижность на правом фланге. Чего вы ждете, генерал?

В разговор тактично вмешался полковник генштаба Анненков, сопровождавший Ренненкампфа. Он поправил на носу пенсне в золотой оправе, откашлялся, как при докладе в ставке.

– Под Млавой – страшная пробка. Узкая колея немецких железных дорог не смогла принять расширенные оси русских вагонов… Так что боеприпасы, к сожалению, застряли.

– А о чем ставка раньше думала? – взорвался Самсонов. – Или, простите, это была военная тайна германцев?

В коридорчике особняка, где расположился штаб армии Самсонова, послышался какой-то шум борьбы, грубая ругань казаков.

– Что там еще?.. – опускаясь на диван, вяло спросил Александр Васильевич.

– Конвойные казаки доставили мародера, – доложил Николай Иванович. – По портянкам определили.

– Как это – по портянкам? – удивился Самсонов.

–Бархатные они у него оказались, – засмеялся адъютант. – Срезал гардины в прусском замке.

– А еще что за ним?

В разговор вмешался Павел Карлович. Он встал на сторону обескураженного арестом рядового.

– Люди давно без отдыха, сказал Ренненкампф. – Пусть потешатся. Думаю, взятый нами город – это правило всех войн – нужно на три дня отдать армии.

– Кто?

– Что – кто? – не понял Ренненкампф.

– Кто эти правила выдумал? Военный министр? Или вы, Павел Карлович?.. А может, Мамай, когда Русь жёг?

Самсонов стушевался.

– Это закон войны, – возразил Павел Карлович, вытирая вспотевшую лысину платком. – Пусть возьмут контрибуцию.

Но Самсонов, казалось, не слышал доводы Ренненкампфа. Он обратился к Лузгину:

– А вы? – обратился он ко мне. – Вот вы, Фока Лукич, обрусевший немец, соплеменник врагов по крови… Как вы, интересно, относитесь к подобному варварству? Ведь древние, да и нынешние германцы, наверное, не прочь были три дня насиловать и грабить побежденных.

– Считаю, что это позором для любой армии, Александр Васильевич, – ответил я.

Он торжествующе посмотрел на Павла Карловича.

– Вот, устами моего лечащего доктора говорит истина!

И тут же резко повернулся к Лузгину.

– Значит, уже есть пойманные мародеры? – сощурился он.

– Есть, Александр Васильевич, – ответил адъютант. – Я же говорю: по бархатным портянкам определил казачий патруль. Главный патруля унтер-офицер Павел Земляков.

– Заводи!

Строевым шагом в комнату вошёл красавец-драгун, молодой унтер-офицер. Был он несколько сконфужен таким вниманием командующего.

– Откуда, молодец?

– Первый Житомирский драгунский полк, ваше превосходительство!

– Откуда родом, спрашиваю.

– Из-под Курска. Мартовский посёлок.

– Ну-ну, Мартовский посёлок, – протянул Самсонов, невольно любуясь выправкой унтер-офицера. – А где взятый тобой мародёр?

– Уткин! – повернулся Земляков к товарищу. – Заводи мародёра с поличным!

Глядя в пол, изображая полное смирение судьбе на давно небритой роже, в штабное помещение боязливо ступил рядовой Карагодин. В руках он держал два куска синей бархатной ткани.

– Где взял бархатные портяночки? Не жмут? – спросил генерал.

– Негоже добру пропадать, – хмуро пробасил Петруха.

– Расстрелять, – тихо приказал Александр Васильевич. – Мой приказ одинаков для всех. И для портяночников. Мародер есть мародер.

– Слушаюсь, – ответил Лузгин.

Генерал, приняв из моих рук лекарство, снова наклонился над картой.

– Чего ждем? – не оборачиваясь к адъютанту, кисло спросил Александр Васильевич.

– Кто расстреливать будет, господин Генерал? – поинтересовался поручик. – Комендантский полк задействован на хозяйственных работах.

– Из какой роты солдат?

– Третья рота сто шестнадцатого полка.

– Вот пусть ротный и расстреляет. Сам. Он воспитал такого солдата. Ему и кашу расхлебывать. В другой раз будет знать, что и с командира за мародерство взыщется.

И Александр Васильевич, погладив лакированную крышку пианино, неожиданно замурлыкал себе под нос, сочинённый им романс:

– Не расцвел – и отцвел

В утре пасмурных дней.

***

Зарядили бесконечные августовские дожди. Поручик Горин писал письмо в Ялту, куда добровольно уехала работать сестрой милосердия в один из тыловых госпиталей для нижних чинов его невеста – княжна Анастасия Барятинская. Поручик был недоволен её патриотическим порывом, был он большой бабник и ужасный ревнивец одновременно.

За этим занятием его и застал Лузгин. На словах передал приказ командующего.

– Почему я?!. Потерять честь офицера? – вскричал Горин, застегивая пуговицы мундира. – Я не выполню этот приказ! Ни-ког-да.

– Тогда, поручик, расстреляют и вас. Вы Самсон Самсоныча знаете.

Злой, как собака, Горин принял от конвойных рядового Карагодина. «Никак генерал в этих вонючих болотах умом двинулся, – думал поручик, выводя мародера в старый парк. – Такие приказы русскому офицеру отдавать!.. Пусть бы патрульные и пустили этого бандита в расход!

Он с головы до босых ног оглядел фигуру своего рядового. Подумал: «У-у, морда!… Такой на большой дороге встретит – горло, как заправский абрек, перережет. Мне только и осталось, что со всякой падалью возиться, руки марать. Мародеру свинец в сердце, мне – пятно на чести, на всю жизнь пятно»

– Ваше благородие… – плакал Карагодин, глотая сырой туман, напитанный тяжелым болотным духом. – Ваше благородие… Я еще молод. Идее ж справедливость? За портянки – и к стенке? Христа ради прошу вас, ваше благородие, не берите грех на душу!

– Пошел, пошел… – подталкивал его Горин наганом в спину. – Умри без плача, как солдат.

Петр обернулся, по-собачьи преданно заглянул маленькому поручику в серые грустные глаза. Потом упал на колени.

– У меня одна вещица есть, ваше благородие… В одном местечке укромном.

– Некогда нам в то местечко ходить… – злился поручик, выбирая безлюдное место в парке. – Немцы фланги отсекли. Не ровен час ударят железным кулаком прямо под дых.

– Так и ходить никуда не надобно… За вещицей-то. В нижнем белье спрятал. У меня в мешочке, у самой мошонки, как у сердца, ваш благородь!

Горин остановился, сплюнул.

– Ну, герой… Показывай!

Петруха судорожно полез в штаны, покопался там и извлек брошь.

– Во-о… – слезливо проговорил он. – Алмазы, ваш бродь!..

Горин взял брошь в руки, обтянутые мягкой лайкой перчаток. Присвистнул.

– Беги! – равнодушно приказал он.

– А стрельните? – дрожащим голосом спросил Петруха.

– Беги, сволочь, сказал… И молись на ходу! Коль раню, то твоё счастье.

Карагодин побежал. Командир роты, не целясь, выстрелил вслед мародёру. Карагодин пошатнулся, согнулся, но всё ещё бежал по инерции. В конце аллеи споткнулся и упал. Потом встал на четвереньки и по-собачьи, боком стал передвигаться к канаве, залитой дождевой водой.

Горин смачно сплюнул на вылизанную дорожку парка, спрятал револьвер в кобуру и, не оборачиваясь, поспешил в роту.

Револьверный выстрел в парке был тихим, почти не слышным – густые кроны столетних вязов поглотили звук выстрела.

Уже в казарме разглядел брошь, щедро инкрустированную драгоценными камнями и перевел надпись: «Время – врач всех необходимых зол».

– Ишь ты! – вслух сказал Горин. – Необходимое зло… Вот я и сотворил «необходимое зло».

Мимо проскрипела давно не мазанными колесами повозка комендантского взвода: собирали не убранные трупы с улиц города.

– Эй, санитары! – позвал Горин. – Вон там, в кустах терновника, наш солдатик лежит. Коли труп – отвезите в мертвецкую. А коли жив – в госпиталь.

Старый санитар с обвислыми жидкими усами и угрюмым взглядом выцветших глаз смотрел на свои сапоги, забрызганные кровью.

– Что молчишь, старый осёл? – не зло спросил Горин, думая о своём. «Сколько может стоить неожиданный подарок судьбы – фамильный медальон старинного рыцарского ордена? С этой «штучкой», пожалуй, можно и имение под Мценском отыграть. Да что там старенький флигель! Можно и родителям Анастасии пыль в глаза пустить. Пыль-то – бриллиантовая».

– Будь исполнено, ваше благородь… Подберем бедолагу.

И санитар крикнул, дергая за брезент:

– Назар! Вылазь!.. Работенка есть…

– Шо б ты сдох, дед! – отозвался полупьяный голос его напарника.

Брезентовый полог откинулся, и показался молодой санитар с недопитой бутылкой трофейного шнапса за пазухой.

– Гляди, на патруль нарвемся – Самсон Самсоныч пропишет тебе похмелку!

Парень заржал:

– Так рази это водка? Это, дед, дезинфекция… От всякой нечисти первейшее лекарство! А тута и раненые, и разложившиеся. Вонища… – Он дернул за вожжи. – Но, родимая!..

Каурая, скосив равнодушный взгляд на возницу, уперлась копытами в сколькую немецкую брусчатку, и печальная повозка тронулась в сторону кустов. Молодой санитар, натянув вожжи, слез с рундука.

– Кажись, жив курилка!.. – сказал он усатому.

– Тогда тащи, Назар… Мертвое – к мертвым, живое – к живым…

Глава 21.

ЖАЖДА ВЛАСТИ – СИМПТОМ НЕИЗЛЕЧИМОЙ БОЛЕЗНИ

ЮГО-ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ.

ГАЛИЦИЯ. СЕНТЯБРЬ 1914 года

Горин только слегка ранил мародера. Не попал командир в опозорившего его солдата. Или не захотел попасть… Бог ему судья. Наверное, так было угодно и Верхнему и Нижнему Мирам.

Далее путь Петра Ефимовича пересекался с моим. Мне пришлось обрабатывать рану от пули на спине Карагодина, которая оставила буквально царапину. Но санитары нашли Карагодина без сознания, в глубоком обмороке. То, что молодой солдат потерял сознание при таком незначительном ранении, тогда я списал на страх. И, увы, поставил ошибочный диагноз.

Это был приступ эпилепсии. Чёрной эпилепсии. Больной участок коры его головного мозга начал давать сбой, посылая импульсы к мышцам тела.

Немцы, воспользовавшись «непостижимой неподвижностью» правого фланга наших войск (армию Самсонова от армии Ренненкампфа уже отделяли около 100 вёрст) ударили по Сольдау со стороны Танненберга. Бои были жестокими. В мазурских болотах, куда загнал немец остатки нашей армии, погиб поручик Горин.

Рядового Карагодина я уже было отправил на передовую, как вполне годного к участию в военных действиях, но тут Петр неожиданно взмолился:

– Доктор! Меня постоянно тошнит, голова гудит, как наковальня под молотом…

– Рана не беспокоит?

– Рана не болит, – сказал он и кулаком постучал по груди. – Здесь теперь ноет. Стра-а-шно!..

Я повнимательнее осмотрел пациента и понял: это «мой» больной. Ведь профессор Гельгард утверждал на кафедре, что я – прирождённый психиатр.

Немецкая профессура, начиная с конца 18 века, оставила заметный след на кафедре психиатрии моей альма-матер – военно-медицинской академии. Да и мой учитель профессор Гельгард обучил меня достаточно точной методе диагностирования психических отклонений. Без ложной скромности скажу, что уже тогда, в самом начале первой мировой, я мог без погрешностей определить, в ком вялотекущая шизофрения (а она, по мнению Гельгарда, вяло протекает практически у каждого человека), а кто серьезно болен истерией, эпилепсией или все той же шизофренией средней или тяжёлой формы. Патологические изменения личности – вот ключ точного диагностирования любой психической болезни.

И эти внутренние изменения я заметил у своего пациента, моего земляка Петра Карагодина. После первого же сеанса регрессивного гипноза я узнал от пациента Петра Карагодина, что он пытался убить чёрного пса в каком-то прусском замке. Пришёл туда рядовой Карагодин, чтобы поживиться трофеями, ограбить замок попросту. Пёс этот, по его словам, оказался бессмертным. Пётр выпустил ему кишки, но через несколько минут после этого они сами убрались в брюхо собаки, раны на глазах Карагодина затянулись и собака чуть не прожгла его сердце своим жутким взглядом.

Тогда я думал, что это явная галлюцинация больной ауры этого жесткокого человека. Мы долго с ним разговаривали на разные темы. Я пытался понять, КТО он и ЧТО он? Каковы целевые установки этой личности? Без этого, считал я, лечить его чёрную болезнь, которую, по словам Петра Ефимовича, «на него напустил чёрный пёс», было бессмысленно.

Как-то перед очередным сеансом гипноза он спросил меня:

– Я вот давно хотел узнать, господин поручик: палач и тот, кому он рубит башку, они ведь тоже связаны одной верёвочкой?

Я поразился вопросу и в свою очередь задал ему свой:

– А зачем ты хочешь знать об этом?

– Я хочу быть первым! Быть первым – это быть главным. Быть главным – быть жестоким, без нюней и жалостливых слёз. Как, это я к примеру, Иван Грозный…

– Значит, жаждешь власти?

– Жажду, ваше превосходительство! Ох, как жажду!.. В горле всё от ентой немыслимой жажды свербить и пересыхает…

Я немного поразмышлял над его исповедью и решился на один смелый эксперимент.

– Ты же, Петруха, мой земляк?

– Ну, из Красной Слободы родом… С ентой, как её, с Аномалии.

– А знаешь ли, что Красная Слобода ещё при Иване Грозном возникла?

Он неопределённо хмыкнул и покачал головой.

– А хочешь, – сказал я своему пациенту, – я отправлю тебя в прошлое? К Ивану IV?

– Как это? – не понял Карагодин. – Убьёшь меня?

Я рассмеялся.

– Ты только один способ знаешь… Нет, не убью. Я тебя снова погружу в гипнотический сон и отправлю в эпоху Ивана Грозного. Ты всё своими глазами будешь видеть и мне рассказывать.