Роман без героя

– Чудо свершилось… – перекрестился он, увидев крест на своем обычном месте: будто бы и не гнула толпа, не стаскивала его с маковки с тупой бычьей яростью. Крест стоял прямо, как ему и было положено стоять. И, как показалось бывшему матросу, даже сиял в восходящих лучах золотого солнца.

– Господи!.. Чудны деяния твои, Господи! – не переставая креститься, повернул Васька гнедого на площадь, где висела рында, в которую били при пожаре. Конь, закусив удило35, оскалив желтые крепкие зубы, призывно заржал – будто бы тоже радовался. Или испугался чего.

– Накажет, накажет Господь всех, кто против креста животворящего пошел!.. Ох накажет! Я же говорил, Колче паразиту шею свернули. Петруха Черный хромым стал. Вчера в драке Тараске челюсть раздробили… Вот оно, наказание Господне, – довольный, потирал Разуваев руки, будто вчера сам, в дым пьяный, не тянул за концы пенькового каната. – Аз воздам!

Он, успокоив затанцевавшего коня, еще раз оглянулся на церковь. Крест плыл в утренней голубизне неба величаво и торжественно. Ваське показалось, что это он, крест, от которого они вчера отреклись и прокляли, плывет по розовому небосклону. Огромный – с пуд весом, не меньше! – чугунный черный крест даже не плыл, а парил в небе. Легко и крылато. Но тяжесть его ощущалась даже в этом невесомом парении над обильно политой русской кровью землей. И кажущая легкость не обманывала: тяжко, ох как тяжко будет тащить свой крест каждому слободчанину, взбираясь на ту крутую гору Голгофу на их малой родине – Аномалии. Во много раз тяжелее, чем вечному жиду Агасферу, обреченному на вечные скитания в наказание за то, что отказался помочь Иисусу нести крест, с которым тот шел на распятие.

Долгие годы потом будут расплачиваться мои земляки за поругание веры, любви и надежды. Многим и по сей день не прислониться к стене, чтобы передохнуть хоть малость, не сбросить с плеч своих тяжкое бремя наказания Господня.

…В то же благое утро случился у Петра Ефимовича черный приступ его болезни. Доктор Фока Лукич, возившийся с открытым переломом ноги Карагодина, разжал ему ножом зубы, чтобы больной не прикусил себе язык и не задохнулся. Отошел в сторону и стал ждать.

Трепало его жутко. Самые активные комбедовцы, пришедшие в дом Петра Ефимовича за похмельной чаркой, со страхом крестились, слушая рассказ сына председателя «Безбожника» Гришки Карагодина.

– Всю ночь на задних огородах выла собака, – рассказывал Гришка. – Выла ужасным голосом, желтыми горящими глазами заглядывала в хату. Такой черный лохматый пёс…

– Может быть, Судорука сучка? Там мордаш – что моя башка с похмелья…

– Судоручная сука щенок против того пса, – ответил Григорий. – У нас в Слободе таких собак век не бывало.

Посадские, пятясь к двери, уже без утайки крестились. А Венька Водянкин зачем-то подошел к больному Петру Ефимовичу и поцеловал его в желтый костяной лоб. Как покойника.

– Спи спокойно, дорогой товарыщ Карагодин, – сказал Водяра и икнул. Он уже похмелился. Водянкину было хорошо.

ИЗ «ЗАПИСОК МЁРТВОГО ПСА»

Красная Слобода.

30 октября 1937г.

Сегодня П.Е.Карагодин жаловался на участившиеся приступы. Хроническая болезнь все чаще проявляется судорожными пароксизмами и характерными изменениями личности.

Я должен выяснить причину возникновения эпилепсии. Без этого, учил меня профессор Гельгард, эффективное лечение психических заболеваний невозможно. Мне нужно было выяснить, из-за чего возник в коре головного мозга моего пациента очаг возбуждения. Для этого мне нужна была его история жизни.

Без истории жизни нет истории болезни.

Я должен «проникнуть» в подкорку. Если использовать метод Гельгарда, то это мне удастся. Верю в успех.

7 ноября. 22 часа 34 мин. При очередном визите пациента К.П.Е. я решился ввести пациента в гипнотический сон. Профессор Гельгард, сам обучавшийся гипнотерапии в Берлине, у доктора Альберта Шульца, считал гипнотерапию самым верным союзником психотерапевта.

На мой взгляд, очаг возбуждения в мозге, если нет органического вмешательства или последствий физических травм, происходит из-за сильнейшего нервного потрясения. Какого – расскажет сам пациент, введенный мной в гипнотическое состояние.

Получить согласие на рискованный эксперимент у пациента, считаю делом невозможным. Ввожу в транс без согласия пациента.

…Опять назойливое воспоминание о каком-то черном псе. Вспомнил цыганку, предсказавшую ему судьбу. Цыганка когда-то сказала ему: «Бойся черного пса! Ты и весь твой род настоящий и будущий да убоится черного пса!»

Эти, на первый взгляд, бессвязные обрывки фразы плутовки, промышлявшей гаданием, стали психологической установкой, которая и определила возникновение ауры (предприпадочного состояния) больного.

Но потряс его психику совершенно другой случай. И он мне о нем поведал со всеми подробностями.

Для читателя «Записок мёртвого пса» попытаюсь описать эти события в некотором литературном стиле. Как говорят французы, Аля belles-lettres.Хотя изящная словесность мне еще с гимназической поры давалась нелегко. Но историю жизни, увы, прочитать по истории болезни может только врач высокой профессиональной квалификации.

Я же прибегну к излюбленному своему приему – парафразе. То есть буду описывать жизнь моего бедного пациента словами, близкими простому читателю.

Глава 19

ИЗ ТЕТРАДИ ЛЕЙБ-МЕДИКА Ф.Л.АЛЬТШУЛЛЕРА

ВИДЕТЬ ОБОРОТНЯ – ДУРНАЯ ПРИМЕТА

ГОРОД ГУМБИННЕН. ВОСТОЧНАЯ ПРУССИЯ.

5 АВГУСТА 1914-го.

Мой земляк, уроженец Красной Слободы Петр Карагодин, призванный на военную службу еще за год до начала первой мировой, в августе 1914-го служил во Второй русской армии Александра Васильевича Самсонова – «Самсон Самсоныча», как его в шутку называли солдаты. Я состоял лейб-медиком при штабе генерала Самсонова и по совместительству был личным лекарем командующего.

***

Наша русская армия мобилизовалась за 40 дней, а германская – за 17. В запасе Германии оставалось всего 23 дня, чтобы, пройдя через Бельгию, разгромить Францию. После этого кайзер намеревался, используя прекрасно налаженный железнодорожный транспорт, перебросить все свои силы против русской армии, которая к тому времени только начнет собираться возле границ после мобилизации. Однако положение Парижа было уже настолько отчаянным, что две русские армии – Самсонова и Ренненкампфа – рванулись в бой 4 августа – раньше окончания мобилизации. Скрупулезно продуманный «план Шлиффена» затрещал сразу же, как только русский солдат шагнул в Восточную Пруссию, ибо немцы были вынуждены ослабить натиск на Францию и посылать войска против России.

Парижане ждали известия о наступлении русских, а берлинцы с минуты на минут ждали, что германская армия войдет в Париж. Всю ночь стучал и стучал телеграф: французское посольство успокаивало Париж, что сейчас положение на Марне круто изменится, – Россия двумя армиями сразу вторгается в пределы Восточной Пруссии.

Клещи армий Самсонова и Ренненкампфа должны были сомкнуться за Мазурскими болотами, в которых, как рассчитывал блестящий командующий Второй армией Александр Васильевич Самосонов, и увязнет прусское воинство…

Конечно же, ничего этого Карагодин не знал и знать по чину рядового знать не мог. Зато я сразу же после выпуска из военно-медицинской академии попал в армию Самсонова. И хорошо знал Александра Васильевича, потому как командующий армией страдал астмой. И меня, подпоручика медицинской службы Альтшуллера, определили в лечащие врачи генерала.

Я был с ним с самого начала нашего славного наступления, когда русские солдаты армии Самсонова в летопись военной славы России вписали новую страницу под названием ГУМБИННЕН.

Накануне в полках прошёл слух, что в мазурских болотах, которые почти вплотную подступали к Гумбиненну, Сольдау и Танненбергу, видели страшного чёрного пса с горящими глазами.

– Ох, быть большой беде, господин поручик! – сказал мне тогда мой помощник, фельдшер Лукин. – Дурная примета, говорят солдатики, призванные из-под Курска, где с давних пор обитает этот мировой оборотень. В один прыжок через страны и границы сигает, стервец! И нет для него никаких барьеров, даже временных. Бессмертна тварь!

Я тогда отругал Лукина, сказав ему, что не пристало ему, человеку в меру образованного, верить во всякие суеверия.

– Ты, Лукин, лучше бы о хорошем думал! – сказал фельдшеру я. – Возьмём Гумбиннен, а от него до Кёнигсберга рукой уже подать.

Да, именно этот прусский город открывал дорогу на Кёнигсберг. Помнится тогда берлинские газеты, которые попадали в штаб Самсонова вместе с почтой, вопили на весь мир, что в пределы непорочной Пруссии вторглись дикие косоглазые орды, которые вспарывают животы почтенным бюргерам и разбивают черепа младенцам прикладами.

Был я рядом с Самсоновым, когда без привального роздыха армия вместе с некормлеными лошадьми вошла на опустошенную территорию Сольдау, где старые прусские мегеры с балконов лили нам на головы из горшков крутой кипяток, а добропорядочные германские дети подбегали к павшим на дорогу раненым и выкалывали им глаза.

Я был свидетелем того, как из-за упрямства немца по национальности Павла Карловича Ронненкампфа, командовавшего Первой русской армией, клещи двух русских соединений не смогли замкнуться. Это определило весь печальный финал так триумфально начавшегося нашего наступления на Гумбиннен. Немцы начали отсекать фланги нашей Второй армии. И дробили ее до тех пор, пока под Танненбергом весь штаб генерала Самсонова не попал в окружение.

Во всех официальных источниках позже я прочитал, что Самсонов, выходя из окружения, застрелился. Чушь. Вранье. Я видел своими глазами, как у дерева, под котором Александр Васильевич рассматривал карту, разорвался немецкий снаряд. Самсонов был убит осколком.

Много позже, уже после Великой Отечественной войны, в Краснослободске, я узнал, что вдова Самсонова нашла с помощью кайзеровских офицеров тело своего мужа, наскоро похороненного его штабистами в мазурских болотах. Немцы по-человечески отнеслись к вдове. Сказали, что они ценят подвиг истинного солдата России. И даже отдали воинские почести русскому генералу, когда эксгумировали его труп.

– Мы не могли его торжественно похоронить, – сказал тогда один из немецких офицеров. – Он был нашим врагом и пал смертью храбрых на поле сражения. Но мы бы хотели отдать честь мужеству и верности своему долгу, проявленные Александром Васильевичем.

Многие ли из россиян знают об этом герое России? Увы… Его прах, тихо захороненный вдовой в Херсонской губернии, где было имение Самсонова, сегодня покоится на украинской земле.

«Каждому – своё». Это выражение было обесчещено и опошлено нацистами, потому как красовалось на воротах ада фашистской Германии, концлагеря Бухенвальд. Каждому – своё… Герою Первой мировой генералу Самсонову досталось забвение. Несправедливо и горько.

В 30-е годы из статьи в «Правде» я узнал, что Гитлер, желая выразить свое уважение к умершему старику фельдмаршалу Гинденбургу, устроил торжественное погребение кайзеровскому вояке на том самом месте, возле деревни Танненберг, где были мы с Самсоновым были окружены немецкими войсками. Фельдмаршал Людендорф, соратник Гинденбурга, на торжественные похороны старого пса не поехал – уж очень завидовал славе покойного.

Власть всегда спешит увековечить память о тех, кто по-собачьи предан ей. В 1914 году немцы так торопились увековечить Гинденбурга, что памятник ему в Берлине соорудили из досок. Возле памятника лежала куча ржавых гвоздей и молотки. Желающий выразить свое уважение к кайзеровской военщине брал молоток и засаживал в памятник гвоздь. Такое вот народное почтение – гвоздь в доску!

В августе 14-го мы всё-таки здорово дали прикурить пруссакам и двум армиям под командованием Гинденбурга и Людендорфа под городом русской воинской славы Гумбиненом. Этой победой позже восхищался сам Черчилль.

Но это небольшое отступление, чтобы читающему эти строки лейб-медика Второй русской армии, был понятен и фон, и ясна была обстановка, в которую попал мой земляк Пётр Карагодин, историю которого я описываю в этой тетради.

***

Карагодин хорошо помнил, как в начале войны они победоносно вторглись в пределы «непорочной Пруссии». Немцев, которые бежали из своих ухоженных городков так поспешно, что в кухнях на плитах казаки заставали еще горячие кофейники, вбивали в голов добропорядочных бюргеров, что «косоглазые орды вспарывают животы почтенным гражданам и разбивают черепа младенцев прикладами».

Петр сам видел на стенах домов яркие олеографии, изображавшие чудовищ в красных жупанах и шароварах, с пиками в руках. Длинные лохмы волос сбегали вдоль спины до копчика, из раскрытых ртов торчали клыки, будто кинжалы. Глаза – как два красных блюдца. Если бы он знал по-немецки, то прочитал бы под этими плакатами следующее: «Русский казак. Питается сырым мысом германских младенцев».

…В Гумбинен их пехотный полк вошел ранним утром. В поспешно оставленных немцами домах еще пахло кофе. На улицах – пустынно. Ротный предупредил их, чтобы с населением, которое они встретят в прусском городке, солдаты обходились мирно. «Мародерства не чинить,– напутствовал командир своих подопечных. – Самсон Самсоныч приказал казачьим патрулям таковых излавливать и расстреливать на месте.

Карагодина назначили в такой же патруль, только не казацкий, а армейский. Патрульные ходили по городу, выявляя подозрительные гражданские личности, которые имели бы своей целью всячески вредить вошедшим в Гумбинен русским частям. Только так вышло, что тот отстал от своих – натер ногу снятыми с какого-то перепуганного насмерть прусака обувкой. Да так натер, что не мог идти дальше. И тогда Петр решился зайти в один из домов, выделявшийся из остальных особняков своей угрюмой готической статью и высокой каменной оградой. «Здесь живут не бедные люди», – смекнул Петр.

И верно, дом при первом с ним знакомстве удивил своей мрачной величественностью. От серых каменных стен пахло вечной тайной. Это был даже не особняк, не барское имение, каких Петр вдоволь насмотрелся в России, а настоящий замок, хотя и несколько игрушечных размеров. Было трудно представить себе, что в таком доме могут жить люди. Замок с его готические башенками, массивными воротами, подбитыми железом, больше напоминали военную крепость, чем жилой дом.

Над красной черепичной крышей, на остром железном шпиле, поскрипывал на ветру плоский ржавый рыцарь. На голове – шлем с рогами сказочного единорога. Воин восседал на грузном коне, тоже защищенном железом. В правой руке – карающее копье. На щите рыцаря красовался фамильный герб какого-то старинного германского рода.

Такой же герб был отлит и на чугунной калитке. По опоясывающей рыцарский щит ленте шла надпись, сделанная готическим шрифтом. Если бы Карагодин знал латынь, он смог бы прочитать: “Suum cuigue” – «Каждому своё».

– Всяк дом хозяином славится…– почесав затылок, только и протянул Карагодин. – Гутен таг, железный человек.

Тяжелая железная дверца с фамильным гербом посреди чугунных завитушек жалобно скрипнула, но поддалась легко, впуская Петра. Сапоги, снятые Карагодиным с какого-то бюргера, попавшегося под руку на мосту через какую-то тихую речку, заскрипели по дорожке, посыпанной мелким красноватым гравием. Справа и слева на клумбах цвели цветочки. Из центральной клумбы торчал красный колпак глиняного гнома, призванного защищать покой и достаток этого выдающегося во всех отношениях дома.

Петр, ощущая жгучую боль в ноге, снял правый сапог. Потом, подумав, снял и левый. Связал их бечевкой, которую выудил из кармана, и перекинул перевязь через левое плечо. Слева трофейные сапоги, справа – винтовка.

Он воровато осмотрелся и толкнул дверь в жилые покои.

– Ей, немчура, вылазь из своих крысиных нор!

– Ор,ор, ор… – разнесло странное эхо по сводчатому коридору замка.

Казалось, что кто-то дразнит солдата.

Чтобы хоть как-то приободрить себя, Карагодин протрубил в сложенные в рупор ладони:

– Ей, змеи подколодные! Я иду!

– Ду, ду, ду…

Он заглянул в одну комнату, в другую… Поднялся по деревянной лестнице на второй этаж, обошел все башенки с узкими окошками, приспособленными для стрельбы, – никого. Идеальная чистота и порядок говорили6 в замке паники не было. Да и нутром Петруха чувствовал: в этом старинном каменном доме кто-то есть. А чутье у Карагодина было острее собачьего. Предчувствия никогда его не обманывали.

– Так, – пытаясь успокоиться и взять себя в руки, приободрился Карагодин. – Вы не ждали, а мы пришли…

Петр сделал еще несколько шагов, повернул направо и уперся в запертую массивную дверь.

– И пошел бы в гости, да никто не зовет… – пробурчал Карагодин себе в усы, снял с плеча трехлинейку. – Так, здоров буду – и денег добуду!

Он ударил прикладом по золоченой ручке. Замок крякнул – дверь отворилась.

Не опуская ружья, Петр вошел в помещение.

В комнате, служившей хозяину замка, по всему, кабинетом, были зашторены окна. Пахло каким-то лекарством, кофе и чужой жизнью. На стенах были прилажены охотничьи трофеем – голова оленя с крутыми рогами, волосатая башка дикого кабана с желтыми клыками в приоткрытой пасти. Глаза стеклянные, как у мертвецов.

Он дотронулся до кабаньего клыка, погладил желтую кость. Оглянулся – и вздрогнул от живого, как ему показалось, взгляда: с противоположной стены, где был устроен камин, на него в упор смотрела огромная голова черного волка. Его желтые глаза искрились от лучика августовского солнца, проникшего в комнату через не плотно задернутые шторы.

Под этой звериной головой были скрещены старинные шпаги. А дальше – сабли и секиры с копьями… Целый арсенал старинного холодного оружия.

Петр снял тяжелый рыцарский меч, подержал его в руке, чувствуя холодок железа. И неожиданно с размаху ударил мечом по муляжу огромной черной головы не то волка, не то дикого пса.

– Иех! – выдохнул Карагодин. – Кабы волк да заодно с собакой, то человеку житья бы не было!

Из чучела посыпались опилки и труха. Лучик солнца, разделявший комнату на две половины, тут же наполнился частичками серой пыли.

– Кафтан старый, зато заплаты новые, – засмеялся Карагодин неприятным, лающим смехом.

Он бросил меч и снял из-под разрубленной головы большой нож-штык, сделанный, по всему, недавно – из хваленой крупповской стали. Этот кинжал сразу приглянулся ему. У основания лезвия матово отливали в свете луча три цифры «6» и надпись по-немецки. Языка пруссаков Петруха не знал. (А если бы знал, то прочел слова, витиевато написанные гравером: «Я есть необходимое зло»).

– Знатный штык! – воскликнул Карагодин. – С таким другом и винтовка не нужна. Такой – не подведет…

Он засунул кинжал за ремень солдатской гимнастерки, отыскал глазами большое зеркало в черной деревянной раме и полюбовался своим отражением.

И вдруг заметил в самом углу зеркала чью-то неподвижную голову с широко открытыми голубыми глазами. Недреманное око, которое русские иконописцы изображали на иконах святых, в упор смотрело на Карагодина.

Он вздрогнул, но не обернулся, а спросил у отражения:

– Ты – кто?..

Голова осталась неподвижной, но длинные ресницы хлопнули пару раз.

– Живой, – сказал сам себе Петруха.

Он повернулся сделал несколько шагов к широкой постели, на которой лежал мальчик в темном обтягивающем, как у циркового гимнаста, трико. Тело мальчика было неподвижно. И по инвалидной коляске, которая стояла рядом с огромной кроватью, Карагодин понял, что юноша парализован. Нижняя часть его тела была непропорциональна верхней – мала и будто засушена. Худенькие ножки были неестественно коротки. Как у карлика на ярмарке. Зато голова этого уродца была раздута до увесистого арбуза, которые по осени привозили хохлы в Слободу. Большие голубые глаза смотрели на Карагодина спокойно и, казалось, совсем без страха. Это-то его и пугало больше всего.

Лицо паралитика было мальчишеское, не злое и не уродливое само по себе. Но оно пугало какой-то каменной неподвижностью. Казалось, это было и не лицо вовсе, а маска, застывшая в какой-то счастливый момент жизни бедного мальчика. Губы, даже напряженная, едва угадываемая улыбка – все были неподвижно. И страшно именно этой исторической окаменелостью.

– Ты – кто, малый?.. – держась за ручку только что обретенного щтыка-кинжала, спросил Карагодин.

– Ihc bin Diter, – почти не шевеля губами, ответил подросток чистым детским голоском, поняв вопрос пришельца.

– Кто-кто?

– Meine Name ist Diter. Ich bin krank…36

Мальчик повторил уже улышанную Петрухой фразу.

– Дитер? – наконец расслышал имя маленького пруссака Карагодин.

– Iha, meine Name ist Diter, – повторил паралитик и даже чуть-чуть кивнул своей огромной головой, раздутой водянкой.

«Дитер, – подумал Петруха, – странный дом, странное имя … Видать, родители, испугавшись плакатов с кровожадными казаками, отрезающими головы младенцам, убежали, а больного прусёнка бросили на произвол судьбы. Кто ж такого на коляске по болотам покатит?»

Он взглянул на мальчика и засмеялся.

– Тебя бы, паря, на ярмарке в балагане показывать – отбоя бы от зевак не было!.. – рассмеялся Карагодин.

Он отошел от ложа мальчишки, толкнул коляску, которая докатилась до самого зеркала.

– И коней воровать не надо, – говорил Петр Дитеру. – Ты в клетке сидишь, глазами хлопаешь, а народ валом валит… Ха-ха! Гутен таг, Дитер! Тебе конфетку, мне – пятак. Обоим хорошо, да?

Мальчик тихо улыбался, не понимая речи чужака.

– Живешь ты, Дитер, богато. Марки мне ваши поганые ни к чему. А вот золотишко я люблю. Сережки мамкины, колечки – есть? – спросил Петруха мальчика. – Эти секиры и прочие железяки нехай стоят у печи. Мне колечки, сережки с изумрудными глазками, бусы янтарные больше по душе.

Глаза заморгали чаще, словно мальчик понял, о чем говорит незваный гость.

– Какие-нибудь камушки, дорогие побрякушки – есть? – спросил Карагодин Дитера, нисколько не заботясь о том: понимает его больной мальчик или нет. Он даже потряс дробное тельце мальчика, чтобы тот лучше усвоил вопрос солдата.

Глаза крупно моргнули, будто сказали: «Да!».

– Да?!. Ты моргнул – да? Вот это, Дитер, другой разговор! – обрадовался Петруха. – Я поищу похоронку, а ты поморгай мне, когда будет горячо.

Он вытряхнул на пол содержимое платяного шкафа, всех ящиков черного комода, сработанного из какого-то мореного дерева… Ничего подходящего не было. Глаза не моргали.

Настроение победителя скисло.

Рядовой Карагодин сел на пол, с укоризной поглядывая на паралитика, снял сапоги. Медленно раскрутил вонючие портянки и намотал на уставшие ноги куски бархатной портьеры, которые он откромсал немецким кинжалом от портьер при поиске золотишка.

– Чё зенками не хлопаешь? – злясь на неудачный промысел, спросил Петр. – Где золотишко-то, хлопчик?

Больной закрыл глаза.

– Ага, говорить не хочешь…

И тогда Петр дернул за бордовой покрывало, на котором лежал мальчик. Тело бедняги от резкого рывка повернулось на бок. Глаза распахнулись и трижды мигнули солдату.

И тут Петруху осенило. Обычно самое дорогое прячут рядом с самым дорогим. Чего это вдруг больной поверх покрывала лежит? Больных под одеяло укладывают, а не сверху…

Карагодин встал, прихрамывая, подошел к мальчику.

– А ну встань, сучонок!

Мальчик молча смотрел на Петруху.

– Встать!… – заорал Карагодин, но тут же рассмеялся: как встанет этот паралитик? Просто его нужно подвинуть, сковырнуть с одеяла и посмотреть хорошенько – что там, под матрасом?

Петр взялся за край покрывала и сдернул его на пол. Паралитик откатился на край кровати, но не упал. И все так же во все глаза смотрел на чужака, крупно моргая: да, да, да.

– Зенки закрой! – сплюнул Карагодин, чувствуя, как в груди просыпается чёрная ненависть к этому человечку. Он знал, что после приступа ненависти к горло подступит тошнота, кровь отхлынет от лица – и на минуту он потеряет сознание, отключится от реального мира, от всего, что происходит с ним. И ничего не будет помнить об этом провалившемся в тартарары времени. Ничегошеньки…

Петр пошарил рукой под матрасом и вытащил из-под него шкатулку, изящно сработанную из красного дерева, с резной крышкой и с желтым игрушечным замочком.

– Ага!.. – потряс он шкатулку, в которой что-то загремело. – Попалась, златая рыбка!

Мальчик пошевелился, протестующее заверещал.

– Молчи, сучок! Молчи! И зенки задрай!

Петруха ковырнул замочек кинжалом – и достал содержимое. На дне полупустой шкатулки лежали два золотых кольца и массивная брошь, усеянная белыми сверкающими камушками. Посреди броши, на зеленом камне, золотом горела какая-то надпись, выцарапанная готическим шрифтом.