Роман без героя

– Ольга-то от горшка – два вершка, – возразил Котов. – Соплива больно невеста-то…

– Ничего, подрастет, – хитро улыбнулся Богданович. – Не успеем и глазом моргнуть.

– Ну! Ну, олух царя небесного!.. – ругался Карагодин-старший, таким образом подбадривая и себя, и сына. – Расшибешься – значит, туда тебе и дорога!

Но Гришка с задачей справился. Долго не получался морской узел. И он, промучившись на кресте, завязал-таки узел, хотя и простой, обыкновенный.

– Ловите конец! – крикнул он сверху и бросил привязанную к кресту веревку вниз.

Народ не шелохнулся.

Все, как по команде, повернулись к отцу Василию, слободскому батюшке, который жил в добротном срубе со своей матушкой, совсем рядом с церковью. Только дом батюшки тоже стоял на пригорке, почти у самого обрыва, который начинался с северной стороны старой церкви.

Отец Василий вышел в черной одежде, хотя должен был служить праздничную службу. Из под клобука31 выбились седые волосы. В руке он сжимал тяжелый серебряный крест, которым на Крещение Господне святил в храме воду. Теперь же он вознес крест животворящий над притихшим слободским народом.

И было слышно, как читал батюшка молитву, которую по канону читали православные священники во время бедствий и нападений врагов:

– Христе Боже наш! Погуби крестом твоим борющия нас, да уразумеют, како может православных вера, молитвами Богородицы, едине человеколюбче…

Народ, забыв об Главантидёре и его пришлых начальниках, упал на колени.

– Да он, паскуда, нам погибель своим крестом насылает!.. То власть ему наша не от Бога, а от Сатаны… А теперь уже и к расправе трудовой одурманенный народ призывает! – возопил Котов.

– Петр Ефимович! – чувствуя, как переходит инициатива «антирелигиозного мероприятия» в руки «духовного лица», сжал локоть Карагодина Богданович.

Петр Ефимович, сохранивший в своем холодном сердце каким-то чудом родительскую теплинку к своему единственному сыну, с облегчение вздохнул: Гришка уже благополучно спускался на землю. Веревка была заведена под крест. Дело оставалось за малым – нужно было подбить прихожан на революционный подвиг.

– Петр Ефимыч! – круто повернулся к нему на каблуках хромовых сапог Котов. – Вы же главантидер, а не я… Делайте же своё дело!

Председатель колхоза «Безбожник» вздрогнул. Будто очнулся от сна.

– Товарищи! – потер он руки, будто собирался дрова колоть. – Товарищи вы мои дорогие! Гришка свое дело сделал, теперича мой черед.

И он, петляя, будто кто-то целился в его широкую спину, припустился к молившемуся священнику. Добежал, постоял рядом с отцом Василием, будто помогал службу править – и попытался вырвать из рук батюшки тяжелый серебряный крест.

– Отдай, паскуда! – ругался главантидер, когда понял, что справиться с дюжим попом даже ему, Петрухе Черному, георгиевскому кавалеру войны с германцем, красному герою гражданской войны, будет нелегко. – Убью, ежели крест не отдашь!

Отец Василий, подняв крест над головой, продолжал громко молиться:

– Господи! От антихриста и чёрных псов ада защити! Зову Тебя: Иисусе! Сыне Божий, помилуй нас! И погуби крестом твоим борющих нас! Да поможет нам наша православная вера!.. Помоги, Господи!…

Народ зароптал внизу, все стали креститься. Другие повторяли вслед за священником слова молитвы.

Главантидёр, собрав всю свою силу, крутанул руку отца Василия и вырвал из его рук крест.

– Да вот он, крест ваш животворящий! – захохотал Петруха Черный, размахивая им, как палицей. – Чего он может? Кого защитит? Килограмма три серебра. Бочонок водки. Вот и вся цена ему, товарищи «безбожники»!

Батюшка попытался отобрать крест у ирода, но Петр Ефимович перехватил его другой рукой и поднял высоко над головой священника.

– А хотите я ему башку проломлю и мне ничегошеньки за енто не будет? – крикнул с «Голгофы» народу Карагодин.

Народ застыл в ужасе, глядя, как занес над батюшкой тяжелый крест Черный Петруха.

– Никого он не защитит!.. – хрипел Карагодин, роняя изо рта пену близкого припадка. – Ни тебя, ни паству, баранов твоих. А ежели не так, то почаму меня на расшибет громом, не сожжжет молонья небесная, посланная Им, Заступником и Отцом Небесным?.. А? Так получи за вранье свое вековое… На!

И с этими словами он ударил тяжелым крестом священника по голову. Из-под черной шапочки отца Василия полилась кровь. Темно-красный ручеек соскользнул с крутого лба священника на глазницу, побежал по щеке, стекая на молодую зеленую траву.

– Вот! Священной железякою бью по башке поповской – и мне ничего! – бесновался Главантидёр. – Ничегошеньки!.. Как светило солнышко, так и светит! Как ворковали гули, так и воркуют. Кому какое дело, что я эту контру кончаю?

И с этими словами он еще дважды ударил отца Василий по голове, норовя попасть в самое темечко.

Старый священнико покачнулся, но не упал. Глаза его залила кровь. И он, как слепец, вытянув руки к своему приходу, сказал вдруг неожиданные для всех слова:

– Прости их, Господи! Не ведают, что творят…

Подбежавшая к старцу матушка, бережно взяла окровавленного священника под руку и отвела в дом.

– Товарищи! – закричал теперь Котов, обращаясь к народу. – Вы видите, никакого чуда не произошло… Хулитель власти за свои угрозы народу получил по заслугам! И никакой кары небесной не последовало. Это всё враки поповские… Их вредная религиозная пропаганда! Хватит, попили они нашей кровушки. Теперь не перед своим Богом будут отвечать, а перед нашим справедливым законом! Перед государством рабочих и крестьян!

Петр Ефимович, спускаясь с пригорка, зычно зазывал слободчан:

– Подходите к ракитке, товарищи! Там ведро со спиртом! Кружка, краюхи хлебца, соленые огурцы! Причаститесь у диктатуры пролетариата! Выпейте в честь освобождения своего от мракобесия. Жрите, товарищи «безбожники», славные мои колхознички, сколько хотите! Нынче, как при коммунизме, на вас всех хватит…

Сперва к ведру потянулись единицы. Но когда у тенистого дерева образовалась очередь, в новое «святое место» кинулись почти все. Пили дармовую водку, ломали дармовой хлеб, брызгались соленым рассолом, как слезами, поглощаемые из бочонка огурцы…

– Причащайтесь, братья и сестры! Халява, товарищи! Да здравствует социалистическая халява! Ура.

– Ура-а-а!..

– Со свободой вас, товарищи! – крикнул с возвышения Богданович. – Ура свободе духа!

Он притушил голос и наклонился к волосатому уху Котову:

– Ну, пошла плясать губерния!..

– Надо в оба глаза глядеть. А то этому пьяному море по колено: что попа сковырнуть, что комиссара – однох…но! – сверкая восторженными глазами, бросил Петр Ефимович.

Котов, хлебанувший из ведра тоже, захохотал:

– Сколько революционного энтузиазма в этих смиренных душах? Только разбуди его! Мы разбудили!..

Он дал знак главному антихристу деревни: мол, начинай главное действо антирелигиозного праздника.

– Товарищи безбожники! – закричал со своего места Карагодин-старший. – Свернем с этой золотой маковки тяжкий для трудового народа поповский крест! Хватит нам его тащить на их Голгофу! Пора и честь знать…

– Свернем! Сбросим! Давай спирту ишшо!.. – раздалось внизу.

– Свергнете крест, тогда милости прошу в правление комбеда! В мою хату! Угощаю всех!.. – прохрипел осипший от руководства Петр Ефимович.

Толпа бросилась к веревкам, разобрала концы.

– И-и.. раз! – по военному с зычной хрипотцой командовал главантидёр. – И-и два!.. Поднатужились, сволочи!

– Дружней, дружней, товарищи! – весело подбадривал опьяневших слободчан Богданович. – Никто не даст нам избавленья! Ни бог, ни царь и не герой! Добьемся мы освобожденья своей мозолистой рукой!..

Народ поднатужился, предвкушая пьяное забытье… Уперся ногами в грешную и святую землю.

Крест, не выдержав дьявольской силы, надтреснуто скрипнул и покосился.

– Свергнем! Свергнем!… – неслось со всех сторон.

Кто-то в пьяном угаре даже крикнул неуместное:

– Распнем!

Люди обезумели.

Климка забился подальше в лопухи и сжал ладонями голову. Да так, что череп затрещал, как переспевший арбуз.

– Пошел, пошел! Тяни, безбожники! Черный Петруха за работу ишшо выкатит! – неслись из бесноватой толпы пьяные выкрики.

И тут к веревке, которая проходила мимо колокольни, из стрельчатого каменного оконца появилась грязная худая рука юродивого. Он тянулся к веревке с большим обломком ржавого ножа. Каким-то чудом перехватил отпущенную внизу пеньку, схватил канат свободной рукой и стал отчаянно перерезать веревку тупым обломком ножа.

Толпа опешила.

– Пепа! – заорали на него снизу. – Кто не с нами, тот против нас! Слова-то – из Священного писания. Вспомни!

– Господи помилуй! Господи помоги, родненький!.. – приговаривал Пепа и судорожными движениями пилил хорошо вымоченную и свитую в канат пеньку. – Помоги мя, Господи! И прости люди Твоя!..

– Главантидер! – услышал Петр Ефимович окрик Котова. И по интонации понял, что нужно делать.

Карагодин в несколько прыжков по каменной лестнице оказался на колокольне, где посадский дурачок пытался перерезать веревки. Он поманил Пепу крючковатым пальцем:

– Подь сюды, Пепа. Жамок32 дам!

Но юродивый повернулся к Петру Ефимовичу и замахнулся ножом на него огрызком ножа, вскрикнув визгливо:

– Изыдь, сатана!

– Ах ты, падла немытая!.. – выругался Главантидёр и попытался ударить дурачка серебряным крестом, достав свое орудие расправы из кармана штанов.

Но Пепа вдруг ловко и легко запрыгнул в проем, встал во весь рост, не выпуская веревок из рук.

– Дурак! Свергну и тебя в твой ад!.. – захохотал Черный Петруха.

Юродивый тихо засмеялся в ответ. Казалось, что он совершенно не боялся грозного Черного Петрухи.

– Ангел мой меня спасет… – светло улыбался Пепа. – У него крылышки легкие, воздушные… Ручки верные. Подхватит, унесет…

– Ах, так… – сплюнул с колокольни вниз Карагодин. – Ну, тогда лети…

И он пружинисто запрыгнул в проем к худенькому оборванцу, наваливаясь всем своим грузным телом на смеющегося дурочка.

– Без счастья, дядя, и по грибы не ходи… И летать не можно! – сказал он и резко шагнул в сторону, прижавшись лицом к стене колокольни.

Петр Ефимович, не рассчитав свой бросок, пошатнулся, взмахнул корявыми руками, будто и, вправду, собирался взмыть к ангелам в небеса – и полетел вниз… Прямо в гущу толпы.

Толпа ахнула, расступилась…

Но и тут какие-то высшие силы охранили его, в который раз сберегли его жизнь для каких-то тайных, неясных и ему саму, целей. Насмерть был убит грузным телом Карагодина старый солдат Матвей Колчин по прозвищу Колча, вернувшийся в 19-м году из германского плена законченным идиотом.

Тогда, перед отправкой, немецкие врачи в лагере для русских военнопленных поставили ему диагноз – истерия. И считали (может быть, не без основания), что болезнь эта – заразная. В толпе она передается «поведенческим путем». То есть стоит хоть одному больному-истерику испытать возбуждение или беспричинный восторг, как тут же этим состоянием заражались десятки, сотни и даже тысячи контактёров. Своих солдат немецкие психиатры лечили методами, основанными на врожденной любви немцев к порядку и дисциплине, на безоговорочном подчинении младших старшим, низших классов высшим, и всех вкупе – существующей на данной момент власти. Русских истериков и неврастеников они не лечили никак. Просто в 19-м году всех русских военнопленных отпустили домой с их хроническими болячками.

Колча был заместителем председателя комбеда. Активно строчил доносы на своих же товарищей по работе в комитете крестьянской бедноты. Когда выпивал, пел «Варшавянку» и считал себя пламенным борцом за дело революции. Когда же перепивал, то неизменно исполнял за столом (или под ним) старорежимный гимн «Боже, царя храни!». У товарища Котова, в сейфе Краснотырского отдела НКВД, на него, отца Василия и Федора Захарова лежали доносы, написанные одной рукой. Все трое обвинялись и уличались в создании «контрреволюционной организации троцкистского толка».

Больше среди слободского населения жертв не было. Другие бывшие прихожане слободского прихода отделались синяками и шишками.

Сам же Петр Ефимович сломал только ногу. И, кажется, именно тогда, у церкви, с которой он боролся изо всех своих сил, впервые уверовал, что его по этой жизни ведет НЕКТО или НЕЧТО, что старики называли провидением.

– Отделались, можно сказать, легким испугом, – сказал слободской доктор Фока Лукич, осматривая ногу больного. – Открытый перелом. Но ведь могли разбиться насмерть…

Но «легкий испуг» отпечатался на всю жизнь: с того самого дня стал Петр Ефимович хромым. То ли этот приезжий докторишко, судачили посадские кумушки, кости не все собрал, то ли Господь отметину оставил, но с того самого светлого Праздника Святой Троицы стал председатель «Безбожника» глубоко припадать на левую ногу.

Слободские острословы даже загадку такую придумали: то опустится, то поднимется, то опустится, то поднимется… Что это такое? Никто с первого разу не угадывал. – Это Петруха Черный за забором идет, голова его для наблюдателя ныряет: вверх, вниз, вверх, вниз.

ИЗ «ЗАПИСОК МЕРТВОГО ПСА»

Прошла уже неделя после тех ужасных событий у церкви Вознесения Господня, и я наконец-то заставил себя сесть за начатый мной дневник-исповедь. Этот страшный антирелигиозный бунт, новый атеистический праздник народа, который хотели внедрить власти, упразднив Святую Троицу, не идет у меня из головы…

Я понял, что не напрасно всю жизнь боялся толпы. Это страшно, если она заражается или поражается политической (или любой другой) истерией, которую почему-то новая власть чаще называет революционным энтузиазмом.

На святой Праздник Троицы в Слободе случилась «обычная русская трагедия», имя которой – бунт. Это все тот же «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Старая власть боялась русского бунта. Новая, похоже, сама их инициирует и умело поворачивает против тех, кто ей мешает.

Все уже преуспели в «революционных доносах друг на друга». Врагов народа все больше и больше. Первые враги в Слободе – это кулаки и духовенство. Мне это абсолютно понятно: дух, вот чем пока не смогли овладеть, что не сумели репрессировать новые правители. Русский дух, православную веру истребить труднее, чем отнять воз хлеба, корову или отчий дом. Дух – не материален. Он еще пронизывает многие сферы государственной деятельности Красной Слободы. И пока церковь будет поддерживать в людях этот нравственный стержень, согнуть в дугу русского человека у власти не получится. Даже если она поставит к стенке половину населения Слободы.

Ей остается одно: сломать саму православную церковь, уничтожить культуру, традиции и обычаи русских. Сперва выбросить некоторые слова из русских песен, а потом уж наступить этой песне на горло… Без песен, духовности, корней предков русские не живут. Это самый бескровный путь уничтожения нации – подрубив ее вековые корни, засушишь все дерево. Сухое дерево долго не стоит. Через десяток лет, мол, все равно свалится. Самые умные из новых идеологов это понимают. И это пострашнее прямолинейного Черного Петрухи, проламывающего поповские головы серебряным крестом животворящим».

Нужно отдать должное новой власти, которая всё и всех обращает в свою «веру безверия». Особенно талантливо делаются из случайных жертв бунтов или других кровавых акций, санкционированных властью, символы мужественного, героического служения новому отечеству, государству в лице пришедших к власти красных фарисеев. Ничто у них не пропадает зря. Даже никчемные люди, что, как бездомные собаки, прибились к тем, кто бросает псам кости с барского стола.

Из погибшего в толпе из-за перелома шейных позвонков гражданина Красной Слободы Колчина сделали очередной героический символ. Объявили, что бывший красногвардеец, заместитель председателя Краснослободского комбеда погиб от рук клерикалов, слободского попа. «Озверевшие служители церкви, – писала местная газетка, – сломали ногу организатору митинга, старому большевику, председателю комбеда, председателю колхоза «Безбожник» тов. Карагодину и свернули шею его заместителю по комитету слободской бедноты. Честь и слава героям, отдавшим свое здоровье и даже жизнь за светлое будущее трудового народа!»

Меня, как слободскую интеллигенцию, тоже задействовали в организации пышных похорон гражданина Колчина. На могиле тов. Богданович и Котов стреляли вверх из нагана, салютуя павшим героям борьбы с мракобесием и религиозными предрассудками. Плакала навзрыд вся Слобода.

Многие полагают, что новая власть черпает силу во всеобщем равенстве, установившемся будто бы в Слободе. De facto это равенство – фикция. При сословном строе в Слободе социальное равенство просто неизбежно. Сегодня оно сказывается еще резче, чем раньше: положение красного чиновника, начальника или командира глубоко отлично от положения мужика. Не может быть и равенства перед законом в стране, где юридический и нравственный законы не имеют силы.

Глава 18

ПОСКОННЫЙ33 МУЖИК ФЕДОР ЗАХАРОВ

Иосиф Захаров реконструирует прошлую жизнь своей семьи и размышляет о наказании Верхним Миром земляков своих за поругание веры и любви

Клим пролежал в лопухах, в овраге до позднего вечера. После всего увиденного у церкви, куда паренек частенько приходил, чтобы поучиться у диакона Варфоломея искусству колокольного звона (на ливенке34 Клим выучился играть в пять лет самоучкой), домой идти не хотелось.

Июньский вечер опустился на Слободу. Подсвеченные уже почти севшим Солнцев кровавые облака предвещали будущий ветер и непогоду.

За речкой, у дома Разуваевых, пьяными голосами горланили матерные частушки. Сюда, в овражек, доносился даже дробный смех и повизгивание посадских девок, которых щупали или лупили (чаще – все вместе) слободские пьяные мужики.

Через час из-за леса выкатилась луна, освещая будто вознесшую к темному бездонному ночному небу старую прекрасную церковь… Луна матово отражалась в золоте главного купола, будто любовалась не отраженьем своим вечным, а красотой, сотворенной не только самим Создателем, но и его дитем, созданным Им «по образу и подобию», и Его же соперником по прекрасным творениям на земле – человеком.

И только крест, наклоненный веревками к грешной земле, пугал своей черной печалью.

В овраге, за церковью, и нашел своего младшего брата Федор Захаров. Он уже переоделся в посконные рубаху и порты, сняв праздничный наряд… Да и какой это был праздник для Федора, всерьез решившего посвятить себя служению Богу…

Федора, посконного мужика, как прозывала его бабушка Параша, человека с кроткой душой, озаренной тихим, но ясным светом, с детства тянуло в Ольговский монастырь. И кабы не прикрыла его власть, то отроком обязательно бы постригся в монахи. Хотя и плотничал отменно, и руки у него росли оттуда, откуда надо, и отец, и заказчики нахваливали его талант в работе с деревом, – да только, видать, ничего не мог против зова сердца «пасконный мужик» сделать. Власть помогла: взяла и своим очередным указом закрыла Ольговский мужской монастырь Рождества Божией Матери. А чтобы стены в лесной глуши не пустовали, свезли туда со всей округи малолетних преступников, устроив для них образцовую колонию не шибко строгого режима.

– Вот ты где, братишка, – сказал Федор, раздирая кусты бузины. – А я уж испереживался за тебя, Клим. Думаю, как ты там, на шабаше ведьмаков?

– Шабаш за рекой, – кивнул в сторону заречного посада Клим. – Слышь, кольями уже машутся. Как же без драки такой праздник закончить. Без крови негоже…

Они послушали, как матерились дерущиеся, трещали колья, вырванные из плетней и заборов.

– А ты как? – вздохнул Клим.

– Я-то? – улыбнулся Федор своей мягкой улыбкой. – Я-то ничего… С мамкой березовыми ветками хату украсили… Пармену с Парашей про бунт у церкви не сказывали. Чего старикам души травить? Пусть думают, что всё как всегда. Хорошо, то есть.

– Правильно… Только нехорошо всё.

– Вижу… – помолчав, ответил Федор. – Я к отцу Василию заходил. Ножик, что с собой в лес брал, за голенище засунул. Думаю, если помер батюшка, то пойду и зарежу Петруху Черного… Убью черта!

– А что батюшка?

– Жив он, голова вся в ранах… Крест-то тяжелый сам по себе, а этот черт еще со всей силы прикладывался… Чудом выжил.

– Не поминай на ночь нечистого! – поднялся с остывшей земли Клим. – А дальше – как всё будет? Та «троица» от батюшки уже не отстанет.

– Дальше? – вздохнул опять пасконный мужик Федор. – Дальше, как Бог даст… Матушка примочки ему делает, плачет. Говорит, мужик этот, из Красной Тыры, что в кожаных портах, приходил к ним. Наганам грозился… Сказал, нехай сбирается – утром в район отца Василия повезут…

– Отбить бы!.. – протянул Клим.

– Чем? Да и кто отбивать будет? За ним завтра красноармейцев пришлют на грузовике, с винтовками…

Они помолчали. Луна, погуляв по пустынному небосклону, игриво спряталась за темную тучку. Где-то на посаде завыла собака.

– К покойнику… – вздохнул Федор.

– Типун тебе на язык! – ответил Клим.

– Я нож-то, – Федор вытащил нож, с которым ходил резать березовые ветки, – отцу Василию показал… Говорю: иду, батюшка, главного антихриста деревни резать… Благослови!

– А он – что?

– А он мне: дурак. Нечто на такой грех священник может благословить?!.

– Тогда без благословения его зарежу, говорю я ему…

– Согласился?

– Если бы… Сил-то нету, крови много потерял… Но привстал на подушках, перекрестил меня и говорит: «Изыди, Сатана, из души отрака Федора!» И стал читать, читать… По древнему, непонятно… Я аж присел от страха. А руку его в своей сжимаю… Мне бы целовать её, прощения просить. А я, пасконная моя душонка, молчу и молчу…

– А – он?

– А он говорит: простить надобно своих врагов… И молиться за них…

– Ну, дела… – протянул брат, выбирая репьи из спутавшихся волос. – Батюшке, конечно, виднее. Только крест, Федька, нужно на место водворить.

Федор, поёживаясь от ночной прохлады, обернулся к церкви. Покачал головой, глядя на наклоненный бесновавшейся толпой крест.

– Хорошо бы! – улыбнулся он. – Народ завтра проснется. И глазам своим не поверит: чудо, чудо произошло! Крест на место вернулся!..

Клим тоже улыбнулся:

– Вознесся! Чудо – да и только.

– Пошли, брат, Клим.

– Пошли, брат Федор.

У паперти они повстречали диакона Варфоломея. Старик сидел на могильном камне, под которым покоился первый настоятель церкви Вознесения Господня, и плакал.

– Кончай плакать, Варфоломеюшка, – ласково проговорил Федор и погладил его обнаженную голову. – Слезами горю не поможешь… Крест надобно на место возвращать.

– Пепу, – всхлипнул дьякон, я Пепу мертвого в Маруськином логу нашел… Теплый еще был – из нагана кожаный пристрелил…

– Похоронил? – хмурясь, спросил Клим.

– Похоронил, как смог… – всхлипнул старик. – За что невинную душу погубили?.. Божьего человека пристрелили, ироды…

– Не плачь, старик! – сказал Федор. – Не плачь… Вот вознесем на место крест животворящий, тогда вместе за невинно убиенного помолимся…

– Сирота казанская, – не унимался дьяк. – Кому мешал? Жил тихо, Богу молился, сухой корочкой питался…

Острые плечи дьякона снова мелко затряслись в рыданиях, но Федор мягко дотронулся до Варфоломея:

– Брат, Господь и тебя призывает.

Дьяк утер рукавом глаза.

– Чего надо-то?

– Лестницы покрепче не найдется? А то ту хлипкую Гришка истоптал, труха посыпалась из дерева…

– Есть, – растирая слезы по лицу, ответил дьякон. – Принесть?

– Неси, неси… – ответил Клим. – Хорошо, что веревки не унесли с собой…

– Не до того было супостатам…

– Да, видать так…

Клим разулся, повесив портянки на сапоги. Перекрестился на наклоненный крест – и полез на колокольню, держа на плече лестницу.

… К утру, когда небо посветлело, и растворились звезды в молочном свете только-только приступающего к людям дня, бледная, почти прозрачная луна уже стояла над крестом, вознесенным на свое исконное место.

– Вот это и есть крест животворящий! – снизу воскликнул Варфоломей, осеняя себя крестом.

– Молитву, молитву прочти, Варфоломеюшко!.. – закричал из-под небес Федор. – Молитву Животворящему Кресту!

Дьякон наморщил лоб, вспомнил, и загудел, как тот набатный колокол, неся уже не тревогу, но надежду великую, Слово Божье в просыпающейся, но еще дремлющий мир:

– Спаси, Господи, людей Твоих и благослови все, что принадлежит Тебе. Дай победы на врагов православных христиан, и сохрани силою Креста Твоего тех, среди которых пребываешь Ты!..

Голос дьякона, разлетавшийся в утренней тишине по всей округе, долетел и до Васьки Разуваева. Тот вел по своего любимого коня к Свапе. Конь давно был колхозным, «безбожным» значит, протии Господи. Но Васька не забывал своего любимца.