Роман без героя

Аномальная зона давала о себе знать и другими сатанинскими страстями. Случалось, что земля здесь гудела, будто стонала голосами мучающихся в преисподней грешников, и тряслась, морщинами-трещинами. Рыжая маслянистая вода вдруг заливала колодцы, а иногда, горячая, как в бане, парила из глубины земли, будто вырывалась из адского котла. А то в морозном январе вдруг гремел гром и извилистыми слепящими глаз молниями пронизывали стылое зимнее небо. Бывало, что на аномалии в самую сенокосную пору шел неведомо откуда пушистый снег… Чертовщина – да и только.

Местный суеверный люд предпочитал эти заколоденные места обходить за двадцать верст с гаком – ноги убьёшь, зато сам жив останешься. А вот пришлые странники, случалось, пропадали. Был человек – и нету. Как в воду канул… Находились и такие, кто называл себя «очевидцем». Они-то и рассказывали, что из чащи вылетал огромный черный пёс и пожирал бедных путников, высасывая из них их заблудшие души.

В словах этих просвещенные люди находили свое объяснение.

Когда в тамошние края приходил глад, и люди убивали собак, чтобы съесть их, псы – ярее волков от голода – сбивались в стаи, уходили в леса и становились зверем коварным, хитрым и безжалостным ко всему живому и беззащитному. Умные волки предпочитали не связываться с псиными стаями – одичавшие и опьяненные безнаказанностью собаки рвали на части всякого, кто вставал на их пути – зверя ли, человека, врага или друга. Псам было едино.

Старая монастырская рукописная летопись утверждала, что еще в древние времена тут на отбившихся от племени людей нападали одичавшие псы. «…И пожирали людей, аки гиены огненные».

Настоятель слободской церкви Успения Пресвятой Богородицы отец Василий правил службу, служил молебны, проповедовал Слово Божие прихожанам, по привычке и доброй традиции ходившим в храм Божий уже и после того, как в Слободу пришла советская власть. Над хатой комбеда, бывшей церковной сторожкой, теперь трепыхался на ветру кумачовый лозунг: «Свобода. Равенство. Братство. Смерть врагам коллективизации и социализма в Слободе!».

После того, как Петр Ефимович надумал заменить христианские имена своих колхозников «Безбожника» на порядковые номера, отец Василий сказал прихожанам:

– Сожрет сперва имя христианское, от Бога, а затем и вас самих этот падший ангел… Начало зла, как известно, положил высший ангел, сотворенный Богом, дерзко вышедший из послушания всеблагой воле Бога и ставший Диаволом. Он, этот пес, засевший ныне в наших ожесточенных сердцах, и внушает нам грех, неустанно толкает к нему. Сами же этого пса хотели. Сами его над собой поставили. Своей свободной волею.

Кто-то слабо возразил:

– Зачем нам, батюшка, свобода такая, коль мы её по уму распорядиться не можем?..

Отец Василий, священник в третьем колене, мужик физически крепкий и по годам мудрый, почесал расчесанную на пробор седеющую бороду, сказал басовито:

– Первая причина зла – в свободе человека. Но наша свобода воли – отпечаток Божественного подобия. Этот дар Божий, а не дар нынешней власти, повесившей тряпку с этим словом на своей управе. Ведь человеческим законом можно высвободить из вас все зло, что таилось на самом дне души вашей. Зло для братоубийства, черную ненависть зависти для самых тяжких смертных грехов. Свобода, дар Божий, поднимает человека выше всех существ мира. А дар Сатаны – даже Добро направлять ко злу и во имя зла. Бог создал человека и оставил ему свободный выбор. Вы выбрали то, что выбрали… А этот выбор – не от Бога.

Начиная наступление на идеологическом фронте, власть прежде всего позаботилась о пятой колонне. Кто-то, не глупее самого Сатаны, додумался политизировать даже само народное сознание, заменив Заповеди Божеские революционным законом. Перевернув с ног на голову оценочную нравственную шкалу, власть окончательно запутала слободской народ, «что такое хорошо и что такое плохо». Всеобщий политический донос становился «революционной и общественной необходимостью», некой религией Слободы.

…На другой же день об этой «Васильевской проповеди» от слободских иудушек узнал Петр Ефимович. Он же, отбросив метафоричность высказывания слободского попа, истолковав слова о «пришедшей власти сатаны» в прямом – контрреволюционном – политическом смысле, переслал донос на отца Василия дальше. «По инстанции», как теперь говорили: товарищу Котову в Краснотырский отдел НКВД. Тот доложил «обстановку в религиозно-мятежной Слободе» на бюро Краснотырского обкома партии и «лично товарищу Богдановичу», снабдив её своими «конструктивными предложениями».

– Где, где поповский бунт? – строго спросил Богданович на заседании бюро.

– В аномальной зоне, товарищ Богданович, – уточнил Котов.

– На то она и аномальная… – постукивая карандашом по столу, сказал партийный секретарь. – Будем делать ее нормальной. Подвластной нам, а не попам. Революционными, радикальными методами.

После такой предтечи судьба отца Василия была предрешена.

…Чего только не прибавила людская молва к дурной славе этих глухоманных ненормальных мест за века, но такой страсти, как во времена свободы и всеобщего братства трудящегося народа, давненько не видели…

И снова страх поселился в сердцах слободчан, слышавших теперь в подлунном вое невидимой собаки, считавшемся на Аномалии верным предвестником чей-то очередной насильственной смерти.

Ветер крутил и крутил опавшую листву, сбивая ее на круги своя… Все смешалось на Аномалии в этом адском буране – и Добро, и Зло. Зло, казалось, стало даже необходимее добра. Эдакое «необходимое зло». И не было ему, казалось, ни конца, ни края…

Будто веками копивший силу в этих краях Черный пес из народной легенды, прозванный Нечистым, вдруг сорвался со своей небесной привязи – и пошел куролесить да безобразничать по заколоденным глухоманным местам. Он неистово тряс дома и души их обитателей, рвал на куски родные связи и, обхватив за комель, как пьяный мужик непокладистую бабу, валил вековые дерева, что корнями веками врастали в родную землю. Казалось, что даже смерть не в силах разлучить этих великанов с землей-кормилицей. Но вот чуть только подрубили корни, живьем содрали вековую кору с комеля – и стали подсыхать, умирать, стоя, деревья, которых и при татарах мор не брал.

Глава 15

ГРОЗА В ПУСТОШЬ-КОРЕНИ

Из тетради доктора Лукича

Я уже был не рад, что напросился с Петром Ефимовичем на станцию за ящиком с медикаментами и препаратами. Карагодин был угрюм, зол и неразговорчив всю долгую дорогу до привокзальной площади.

Поезд опоздал на час. Мой возница заволновался – успеем ли засветло добраться до дома. Перекусили краюхой хлеба и бутылкой утреннего молока от одной из загнанной в «Безбожник» посадских коров.

И только к четырем часам после полудня встретили «дорогих товарищей из райцентру» – Богдановича и Котова. Погрузили в телегу мой ящик и отправились восвояси.

Дорога была не близкой, лошади, подкрепившись овсом на вокзальной площади, шли бодро. Богданович, подоткнув под себя побольше свежего духмяного сена, влюбленными глазами поэта любовался красотой урочища.

– А ведь это – Пустошь Корень, – задумчиво рассуждал он как бы с самим собой, полулежа на своей комфортной подстилке. – Пустой корень, значит. Есть тут свой смысл, своя этимология?

– Вы, Яков Сергеич, филфак университета в свое время окончили, – со своего места отозвался Котов в энкавэдэшной форме с ромбиками и с желтой кобурой из свиной кожи на широком ремне. – Вам, товарищ серкетарь, виднее про смысл слов всяких…

– Э-хе-хо… – вздохнул Богданович и подложил руки под голову, чтобы было романтичнее вспоминать «былое и думы». – Я, товарищи, мог бы неплохим профессором филологии стать. Честное слово. Фольклором, этимологией слов страстно был увлечен. Да судьба народа на весах фортуны научные изыскания перетянула…

Он прикусил зубами травинку и продолжил:

– А сколько вокруг нас, товарищи мои дорогие, сказочного и загадочного… До такой степени чудесного, что не знаешь, где заканчивается легенда и начинается реальная жизнь.

Яков Сергеевич перекусил травинку и сплюнул за грядку телеги, прямо под ноги лошадей.

– Только про Пустошь Корень столько за седые века понасочиняли, что не знаешь, где сказка, а где чистая правда. Все перемешалось в этом аномальном мире. Вот я еще на первом курсе читал в летописи Ольговского монастыря, что в Пустошь– Корени жил сам Черный Дьявол.

– Да ну? – усмехнулся котов, поправляя наган. – Уж сам дьявол?

– В образе огромного животного – черного пса, который появлялся во внезапной вспышке света и внушал человеку смертельное чувство ужаса. Роста этот черный пёс был с теленка, глаза большие – красные или огне-желтые, горящие светом ада.

– Сказки, – засмеялся Котов.

– Тихо, товарищ Котов! Дай дослухать, – отозвался с места возницы Петр Ефимович.

– Так в той же самой летописи сказано было, как, кажется, в 1577 году этот Нечистый, черный пес то есть, пришел в Слободу, в только что отстроенную церковь Вознесения Господня и бросился на толпу молящихся.

– Ну, и… – заинтересовался Котов.

– Ну, и, коснувшись двух крестьян, собака подожгла их…

– Как это? – не понял Карагодин, забыв про колдобины на дороге. – Как – «подожгла»?

– Ну, не спичками, конечно, – ответил Богданович. – Коснулась своей свалявшейся черной шерстью двух православных – и сгорели они заживо. Собака же исчезла в яркой вспышке света, но следы ее лап, как утверждает летописец, остались.

Некоторое время ехали по лесной дороге молча.

– Сюды, верно, тот черный пёс убег, – высказал предположение Петр Ефимович, напряженно выслушавший эту легенду.

– Враньё-ё… – зевая, ответил начальник райотдела НКВД.

– То-то и дело, что враньем все это назвать трудно, – возразил Яков Сергеевич. – Будучи в Германии, я тоже столкнулся с упоминанием черного пса в Восточной Пруссии, якобы обитающего в Мазурских болотах. Там прусские крестьяне прозвали Черного дьявола Воющим. Мол, всегда к беде, к смерти грешника воет, поживу чувствует пес…

– И все параметры совпадают? – привстал на локте Котов. – И рост, и размер красных глаз?

– Все, – кивнул Богданович. – И не только в Пруссии. Немало свидетелей, как я выяснил, есть тому черному псу и в Англии и Уэльсе. Уже при вое этого огромного пса, которого там называют Мягкой Лапой, человека охватывает необъяснимое чувство ужаса.

Яков Сергеевич повернулся ко мне:

– Что это может быть, доктор? Легенда? Или многочисленные свидетели в разных странах говорят правду. Ну, не могут же сговориться свидетели в России, Пруссии и в Англии между собой? Да еще жившие в разные времена…

Я, помнится, ответил, что-то насчет коллективных галлюцинаций и элементарного обмана зрения. И что в нашем мире, наполненном катаклизмами, войнами и революциями, неврозы страхов все сильней. И черный пес – это не меньше, но и не больше, чем некая галлюционизированная неврозами людей форма внутренних и внешних страхов. И в этой галлюцинации виновато богатое человеческое воображение. Мол, если галлюцинация просто внешняя форма некоего аспекта внутренних страхов и переживаний, то фольклору, на мой взгляд, не нужно создавать и поддерживать такую форму.

Котов и Карагодин ничего из моей лекции не поняли. А Богданович лишь пожал плечами:

– На свете много есть такого, друг Горацио, что неизвестно нашим мудрецам…

– Неизлечимых сумасшедших нужно расстреливать, – заявил Котов. – Так для любого общества лучше. Выгоднее, чем содержать их в психушках и безопаснее.

Карагодин молча правил лошадьми.

Через полчаса, на подходе к молодому подлеску, нас встретила непогода.

В один миг стемнело, и день превратился в ночь. Карагодин управлял парой лошадей, не разбирая дороги. В кромешной мгле, раздираемой лишь ослепительными вспышками молний, он попеременно хлестал то комбедовскую соловую кобылку, то своего любимого Сокола, как злейших врагов народной власти. Лошади, приседая от страха перед стихией и хлестким кнутом, несли расхябанную телегу с нами, седоками, по заколоденной лесной дороге, которую в разверзшемся кромешном аду даже не ощупь было не отыскать растерявшемуся человеку.

После очередной молнии, ушедшей в макушку придорожной ели, Петр Ефимович, хотел было перекреститься – не вышло. Рука будто скрючилась сама собой и не послушалась хозяина. Он только погрозил черному небу и хрипло прокричал кому-то:

– Пронеси!..

После этих слов молния ударила в метре от телеги. «Следующая – наша», – мелькнуло у меня в голове.

Я знал, что не раз Петра Ефимовича уже била молния. Слободчане сказывали, что с малолетства за ним, тогда еще совсем дитяти, гонялось небесное копье. Когда-то до смерти напугал его небесный шар, медленно облетевший голову мальчика. Ничего такого вроде бы и не произошло – шар повисел над головой ребенка и уплыл туда, откуда прилетел, – только вот рубашка на малолетнем Петрухе загорелась… С тех пор отпечатались на лице черные следы ожога, а слободчане прозвали его Петрухой Черным.

Да, верно, не бывает худа без добра. После того удара молнии пробудилось у Карагодина Петра Ефимовича редкостное качество – нюх поострее собачьего. За считанные минуты находил председатель слободского комбеда припрятанный от продразверстки хлеб. Псу бы больше времени понадобилось!.. Да еще не каждая собака найдет такую хитрую похоронку.

А сколько преданности делу, неподкупности было в его псином характере! Никакие мольбы, слезы голодных детей, стариков, обездоленных матерей не оказывали на него никакого действия. Он был неумолим. Когда-то он вычитал в одной рабочей газетке, что «железное сердце революционера не должно знать жалости». Его сердце никакой жалости не знало.

Но не зря оно было железным. Думаю, что притягивал Петруха Черный природное электричество. Как врач знаю: есть на земле такой сорт «электрических или магнитных людей». А может, всё дело было и не в электричестве… Кто знает, за что расплачивается человек при жизни своей? За свои ли грехи? За грехи родственников? За зло? А может, и за добро?.. Да-да, то добро, ставшее злом. Думаете, не бывает? На Руси, как в самой страшной сказке, и не такое случается. Диалектика жизни, философия нравственных метаморфоз15.

Отец Василий, с которым я подружился с первых дней своего вынужденного прозябания в Слободе, уверял меня: «Бог так же и зло направляет к добру. Но Бог допускает не ради добра зло. Богу такая дорогая палата не нужна. Но так как зло проникает в мир по вине творения, то Бог в Своем мировом плане заставляет также и зло служить добру».

Честно признаюсь, я не сразу понял его мудреную философию. Но отец Василий, окончивший когда-то Московскую духовную семинарию, привел пример. Сыновья Иакова продали своего брата Иосифа в рабство. Они сделали злое дело. Но Бог превратил зло в добро. Иосиф возвысился в Египте и получил возможность спасти от голода свою семью, из которой и должен был произойти Мессия. Через много лет Иосиф, увидев своих братьев, воскликнул: «Вы замыслили зло против меня, но Бог обратил его к добру!».

Но что-то я, из-за опыта в написании книг (ведь я профессиональный врач, а не писатель) отвлекся от нашей ужасной дороги. А между тем, именно многие метаморфозы в судьбе моей и моих пациентов начались именно с нею.

Итак, продолжу своё повествование, уважаемый мой читатель.

– Врешь, опять смажешь!.. – пытаясь перекрыть криком вой ветра и треск ломающихся стволов, кричал кому-то невидимому Петруха Черный, задрав вверх мокрую бороденку, похожую на стертую мочалку. – Не возьмешь и на этот раз!..

Богданович, закрыв от страха глаза, путая слова молитвы, вслух молился Богу. Старый рубака-буденовец Котов, единственный человек в районе награжденный орденом Красного Знамени, неистово матерился под эту молитву. Как матерятся пьяные под переборы ливенки.

Так и не дочитав до конца молитвы, Яков Сергеевич нашел в себе мужество открыть глаза и теперь со страхом смотрел в напряженную мокрую спину возницы. Упругий холодный дождь хлестал по этой согбенной спине, как кнуты хлещут по телу грешников в аду. Богданович, забыв об интернационале, атеизме, во имя которого и ехал в эту командировку, неистово осенял мокрый лоб крестным знамением.

И тут же в ответ на кощунство безбожника над нашими головами опять с треском разорвался огненный шар.

Но мне даже это не показалось таким страшным. Страшнее грозы было искаженное начавшимся приступом лицо возницы. Его мокрая бороденка задралась к небу, нос, почти касавшийся верхней губы, заострился, как у покойника. И на минуту мне показалось, что обезумевшими лошадьми правит сам черт.

Теперь уже и я зашептал, держась за тяжелый ящик, чтобы не вылететь из телеги: «Отче наш…».

Лошади, почувствовав неладное с возницей, судорожно цеплявшегося за борта телеги, свернули со старого шляха и понесли обреченных седоков к обрыву.

Но тут соловая, что была слева от возницы, скосив кровавый глаз на держателя вожжей и, всхрапнув, резко метнулась в сторону. Телега, заскрежетав на свертке ходовой частью, встала на два колеса. Какое-то время она скользила по мокрой дороге именно в таком положении. Потом стала медленно переворачиваться. И, наконец, уткнувшись оглоблей в какой-то пень, сходу остановилась.

Мокрым резвым мячиком вылетел в придорожную лужу сперва секретарь райкома Богданович. Потом герой гражданской войны Котов. Матово блеснув стальным замочком, будто запущенный невидимой катапультой, взлетел его портфель с «секретным списком лиц, подлежащих раскулачиванию, и лиц, склонных к религиозному одурманиванию населения».

– Мать твою-ю за ногу!.. – завыл, катаясь по мокрой майской траве начальник НКВД района, вопя то ли от боли, то ли от страха за пропавший в кустах портфель с секретными бумажками.

Я тоже вылетел со своего места, больно ударившись головой о какой-то трухлявый пень. Его мягкая труха, наверное, и спасла меня от явной травмы головы.

И только Черный Петруха, прикусив в начавшемся припадке язык (изо рта у него обильно капала кровавая пена) бился у подрагивавших ног успокоившихся лошадей.

Вскоре гроза, проявив себя во всей своей жуткой красе, пошла на убыль. Ветер, склонив головы деревьев, вдруг подобрел и улетел за взгорок, добровольно оставляя поле брани.

– Пронесло-о-о!.. – чуть слышно прошептал Карагодин, когда на наших глазах начал отходить от припадка.

– Так ты, товарищ, припадочный, как я погляжу… – с досадой протянул Котов, безуспешно разыскивая в мокрых кустах свой портфель. Секретные документы будто в тартарары провалились.

– Издержки героической борьбы с контрреволюцией, – вставил мягкий Богданович, заботившийся о героях революции. – Нужно похлопотать в центре, чтобы для Карагодина, нашего боевого товарища, путевку в санаторий выделили… Полечат профессора – будет, как новенький пятак.

– Горбатого только могила исправит, – пошутил Котов. Но тут же стал серьезен и зол, как обычно:

– Ищите, мать вашу, портфель! Иначе нас всех упекут в такой санаторий, где кулаком и свинцом все болячки лечат…

Портфель искали до темноты. Не нашли.

А вот ящик с медикаментами даже не треснул на своих боках, обшитых жестяными полосками. Даже с телеги не свалился. Чудеса, думаю, и только.

Мы с третьей попытки развел-таки костерок, чтобы хоть малость осушиться и обогреться. По подсказке Петра Ефимовича я вскрыл ящик и нашел там большую бутыль с чистым медицинским спиртом. Настроение у троицы улучшилось.

– Ты сам, Петр Ефимович, думаю, из кузнецов вышел… Чувствуется в тебе этакая рабочая жилка пролетариата. Железный подход к нашему святому революционному делу, – после первых же ста граммов начал лицемерно похваливать Карагодина Богданович. – Сидел в царских застенках?

– Сидел… – тихо откликнулся Петр Ефимович, чуть пригубив спирту из моего походного стаканчика. – Только не по вашему святому делу. За конокрадство посадили, еще парнишкой, перед империалистической…

– За казнокрадство? – не расслышал Котов.

И почему-то добавил:

– Это хорошо, что сидел.

– Коней я любил воровать, товарищ Котов. – пояснил Карагодин. – Во мне ведь какой крови не намешано: и русская, и татарская, и еврейская, и, видать, цыганская, коль конями брежу…

– Гремучая смесь, – засмеялся Богданович, закусывая размокшим в тряпице шматком сала, который предусмотрительно взял с собой в дорогу Петр Ефимович.

– А революции где учился, товарищ Карагодин? – поинтересовался Котов, выплескивая остатки спирта в огонь зачадившего костра.

– В тюрьме той же, на каторге, – весело ответил Главантидер. – Там много евреев политических сидело, бомбил всяких… Они и политграмоте обучили. Борьбе за счастье народное… Шоб эксплуататоров скинуть, попов – самим править. По справедливости шоб было.

– Ну-ну, – скептически посмотрел на Карагодина недоверчивый Котов. – Поглядим, как ты будешь завтра свою справедливость восстанавливать, наказывая отца Василия, вбивающего в бошки слободчан, что всякая власть от Бога, а наша – от Сатаны. Гад!

– Уж будьте покойны, – успокоил «товарищей из центру» Петр Ефимович. Главантидер не подведет…

– Кто, кто?…

– Главный антихрист деревни, – расшифровал председатель «Безбожника» свою общественную должность. – А плесну-ка и я себе вволю…

– Гляди мне, политкаторжанин! – погрозил пальцем Котов. – Чтобы завтра своих «безбожников» на карачки поставил и портфель мне нашли в лесу!..

– А на хрена она тебе, твоя портфеля? – прищурил глаз Карагодин. – Я и так наперечет знаю, кого раскулачивать надобно… С десяток раскулачим. А начнем с Захаровых…

– С Захаровых? – встрепенулся Богданович. – Это не с Ивана Парменовича ли Захарова?

– С их… – удивился осведомленности секретаря Черный Петруха. – Никак знакомы?

– Знаком, – хмыкнул Богданович. – Он мне в Красной Тыре дом ставил со своим старшим сыном Федором. Золотые руки.

Котов перебил Якова Сергеевича:

– Это не показатель классовой сознательности – «золотые руки»… Золотишко припрятал – вот и стали они «золотыми». Так что за птица? Поподробнее.

Петр Ефимович задумался, потом ответил:

– Да уж шибко гордая птаха… Не нашего человек полету. Как бы вам, товарищи дорогие, объяснить… Слишком много о себе понимают Захаровы. Горделивый народ. От таких все беды. Таких и тюрьма не обломает, и каторга не согнеть… С такими совладать труднее, чем с кулачьем проклятым. Кулачье в Сибирь. И вся недолга. А этих гордецов на крик и страх не возьмешь… Они, они главный враг любой власти.

– Гордыня завсегда наказуема, – закивал лысой головой Котов.

Богданович молча ковырял палкой догорающий костер. На небо высыпали звезды. И, секретарь райкома, ища глазами знакомые созвездия, сказал со вздохом:

– Да что же ты так, Петр Ефимыч, на Захаровых-то взъелся? Они ведь твоего сына, Гришу, сколько лет кормили и растили… Как родного. А ты в это время контру аж до Тихого океана гнал.

Карагодин тяжело поднялся, стал мочиться на тлеющие угли.

– Испортили они мне сына, Яков Сергеич! – бросил он, не прекращая своего занятия. – Дюже испортили, подкулачники недобитые!.. Пармен с Парашкой, родители Ивана, люди богобоязненные, суеверные, воспитали не мужика, а мякину… Хоботье у него вместо стержня внутри. Мягок и слюняв, как сопля, жидок на расправу… А нам нужны железные люди. С железными сердцами. Я газетке вычитал.

– Ничего, ничего, – успокоил его Котов. – Еще успеет пойти в люди, как Горький Максим, пройти свои университеты. Глядишь, еще один железный Феликс придет корчевать наше полесье.

Начальник Краснотырского НКВД неожиданно обернулся ко мне:

– А вы, доктор, какие университеты прошли?

– В тюрьмах не сидел, бомбисты меня, увы, не обучали азам политграмоте, – поспешил заверить я строгого начальника.

– Это, гражданин Альтшуллер, дело поправимое, – загадочно улыбнулся мне Котов. – Вы не представляете себе, насколько это поправимо в нашем свободном государстве при нашей диктатуре.

– Тиха-а-а!..– вдруг хрипловато вскрикнул Карагодин. – Молчать, мать вашу!…

Мы переглянулись. Где-то вскрикнула ночная птица. Хрустнула сухая ветка под грузным Богдановичем.

– Что значит – «тихо»?.. – тоже переходя на шепот, спросил Котов. На всякий случай он достал из кармана вороненый наган и взвел курок.

– Не трынди!.. – свистящим шепотом оборвал Петр Ефимович. – Я слышу его… Это его вой. К покойнику. К смерти…

Котов подбросил в умиравший костер хвороста и, озираясь, стал водить дулом нагана по сторонам.

– Слышь, воить!.. – просипел Карагодин. – Думал я, шо он сдох давно… Не, живуч, гадина… Сам быстрей сдохнешь, а он будить жить и жить… Бессмертен пёс-то…

Богданович потянул меня за рукав.

– Это что – болезнь, доктор? Галлюцинации? Лечить, лечить нужно нашего боевого товарища…

– Кого это ты там слышишь? – недовольно спросил Котов. – Ежик вон в старой листве шуршит. Больше ничего не слышу.