Роман без героя

– Жаль мужика, – сказал Богданович. – Незаменимый для нашей власти мужик. Он ведь до последнего с контрой воевал. В тайге Уссурийской взвод офицеров один порубал. В Китай спасаться шли… Не дал врагам улизнуть. Боевой мужик, этот Карагодин. Подлечить только надобно.

– А про какого он пса-то бредил? – спросил меня Котов.

– Это типичная клиническая картина эпилепсии. В медицине называется аурой больного. Слуховые галлюцинации. Перед очередным приступом всегда одни и те же…

– Лечить, лечить, боевого товарища! Он народной власти еще пригодится…– Яков Сергеевич закашлялся, глядя, как жестоко скрутил припадок его товарища по партии.

Ему не дал договорить теперь уже вскрик Котова:

– Тиха-а-а!.. Слышишь, Богданович?

Он наклонился над его ухом, брызгая в лицо слюной и тыкая в ночную темь дулом нагана.

– Что – слышишь?

– Вой?

– Чей вой?

– Пса этого… Черного…

– Акстись, Семен!.. – начал было Богданович, напряженно вслушиваясь в пугающую тишину: где-то прошуршала крылами летучая мышь, гоняясь за добычей; монотонно скрипели колеса телеги, дышали лошади, управление которыми я взял на себя.

– Скажите, доктор, а не заразны ли такие галлюцинации для других? – с опаской спросил секретарь райкома.

– Нет, Яков Сергеевич, – успокоил я районного начальника. – Эпилепсия не передается ни воздушно-капельным путем, ни через какой другой контакт… Это приобретенная вследствие органических или психических поражениях головного мозга болезнь. Аура болезни – безотчетные страхи, слуховые или зрительные галлюцинации.

– Ах ты, гадина! Вон он! Вон он! Стреляйте! – услышал я за спиной возглас Котова. И он трижды пальнул в ночь.

– Семен! – вцепился в начальника НКВД Богданович. – Что там было?..

– Да чёрная собака! Здоровущая! С телёнка, не меньше…

Лошади снова понесли, норовя второй раз перевернуть телегу.

– Господи!.. – взмолился Богданович. – Ну и командировка в эту проклятую Аномалию! Пронеси, Господи!…

Теперь уже я изо всех сил сдерживал лошадей. Слава Богу, лесная дорога кончалась. После молодого ельника начинался заливной луг.

– Тпру, стойте, родимые!.. – пытался остановить я конную тягу.

– Вон он, проклятый!.. – толкнул начальника райотдела НКВД под локоть Петр Ефимович. – Стреляй, Котов! Стреляй же!..

Тот наугад выстрелил в темноту.

И тут, как мне показалось, прямо перед соловой кобылой, мелькнула какая-то тень. Комбедовская лошадка всхрапнула и чуть не вывернулась из оглобли. Тень огромной собаки вроде стала уходить в сторону леса, пока не скрылась в густой тьме чащи.

К дому Карагодиных мы приехали без сил, будто кто-то, неведомый, опустошил не только жизненный запас, но и наши души. Разговаривать не хотелось. Мы молча спешились с телеги. Петр Ефимович, долго перелезал через грядку16 телеги, зацепился за нее рубахой и с треском вырвал из одежды солидный клок. Он зачертыхался, но Богданович остановил поток матерного словоблудия:

– Не матерись только, Петр… Не гневи небо…

Карагодин вошел в хату, не пригибаясь. И больно ударился головой о матицу17. Но только стиснул зубы, глотая бранные слова.

– Ты бы лампу, что ли, зажег, Петруха!… – почесывая лоб, зло бросил он хозяину.

Главантидер, хорошо ориентируясь в темноте по памяти, снял с выступа на печи керосиновую лампу, чиркнул спичкой и снял закопченное разбитое стекло. Фитиль густо закоптил, завонял на весь дом, контрастно подсвечивая наши страшные изможденные лица.

– Вечерить ща соберу… – буркнул Карагодин, бросая не погасшую спичку на загнетку18.

– Гляди, пожар сделаешь… – назидательно сказал Богданович.

– Вот и сделаю! – засмеялся Петр Ефимович. – Я тако-о-ой пожар раздую, вся Слобода вздрогнет…

И он, как опытный заговорщик, подмигнул Котову:

– А сгорить эта халупа – не беда… Власть быстрее расстарается, чтобы её верному псу новые хоромины поставить…

– Власть сама в одних портах с восемнадцатого года ходит, – возразил Котов, засовывая руки в карман своих кожаных галифе.

– Зато какие штаны!.. – поцокал языком Главантидер. – Из чертовой кожи… Им же сносу, Семен, нету…

Хозяин вышел в сени, загремев пустым ведром.

– Ничего нетути… Хоть шаром покати! – отозвался он оттуда.

– Покрали, сволочи?.. – поинтересовался Котов.

– Да не, – возвращаясь, сказал Карагодин. – Дома-то меня не бывает… Всё воюю, воюю, дерусь за власть нашу народную! Можно сказать, не жалея живота своего… Вот и пусто в животе том.

– А мальчишка твой, Гриша, сейчас где? – зевая, поинтересовался Богданович.

– Мальчишка? – достав кожаный кисет с махоркой, переспросил Карагодин. – Мальчишка к суседям пристроен… Ты, Яков Сергеевич, давеча сказывал, шо знаешь их – Захаровы…

– Мастеровые люди… И плотники, и шорники, и коневоды, и земледельцы, – кивнул Богданович. – Я в Слободу с отрядом продразверстки приезжал… У Захаровых останавливался на постой.

– Хорошо тогда подгребли? – прищурился Петр Ефимович, пытаясь от лампы прикурить самокрутку с подмокшей махоркой.

– План взяли… – нехотя ответил Яков Сергеевич, не желая вспоминать те дни в подробностях.

– У ентих куркулей посадских, – крякнул Карагодин, зажмуриваясь от дыма, попавшего в глаз, – и два плана не грех взять… Двужильные они… На себя завсегда заработают. А вот на родное государство ни в жисть не расстараются. Куркули, словом.

– Не сознательные, – поправил Котов. – Ничего, воспитаем…

– Ты сына, главное, в революционном духе перевоспитай, – со своего места отозвался Яков Сергеевич. – Мелкобуржуазная идеология весьма заразна для простого народа…

Карагодин всхрапнул, но тут же проснулся:

– Не, у Гришаньки – моя закваска… Его уж ни кулакам, ни подкулачникам не переделать. Ему бы грамотенки – далеко пойдет малый… Чувствую нутром, шо далеко…

– Пока мы, чекисты, не остановим, – пошутил Котов и один расхохотался своей шутке.

– А вот коль завтра парень твой в антирелигиозной пропаганде себя проявит с положительной стороны, – снимая сапоги, сказал Богданович, – тогда и отправим его по направлению обкома учиться… В Красной Тыре учительский техникум открыли.

– Вот за это моя отцовская вам благодарность, – почему-то не слишком любезно поблагодарил партийного начальника Карагодин.

– Чтобы получить высшее, нужно сперва получить среднее… устраиваясь на лавке, чтобы поспать часок-другой до рассвета, зевая, протянул Семен. – Так ведь, доктор? У вас-то, надеюсь, даже не гимназия, а университет.

– Военно-медицинская академия в Петербурге, – ответил я, засыпая.

– Во как!.. Из бывших офицериков, значит…

– Я – врач, – сказал я.

– Хватит языки трепать, – проворчал Котов. – Меня от умных слов всегда сон смаривает… Давайте хоть часок подремлем. Такой кошмар пережи…

И он захрапел, не успев закончить фразу.

– Я лампу потушу… – потянулся к огню Карагодин. – Керосина на донышке…

– Нет! – воспротивился Богданович. – Не надо!

– Собачьего воя уже не слышно, – сказал я. – А был ли вообще чёрный пёс с телёнка? Известны случаев массовых галлюцинаций.

– А вы говорили, что болезнь не заразная.

– Хватит! Давайте поспим.

В хате Главантидера – главного антихриста деревни – повисла густая напряженная тишина, нарушаемая только рассветным криком петуха и богатырским храпом Котова, рука которого сжимала рукоять именного нагана.

Глава 16

ГЛАВАНТИДЁР – ГЛАВНЫЙ АНТИХРИСТ ДЕРЕВНИ

Литературное творчество Иосифа Захарова

За праздничным столом было молчаливо. В прежние времена Троицу в Слободе встречали совсем не так.

Но праздник, несмотря на его полное отлучение от государства, все-таки остался в душах слободчан.

На своем месте, поменяв замашнюю19 рубаху на праздничную косоворотку, сидел дед Пармен, огромный старик почти двухметрового роста.

Справа от него – его сын, Иван. Слева – вечно хворавшая жалостливая ко всему живому бабушка Параша. На удалении от старших энергично работали деревянными не крашенными ложками старший сын Ивана Федор, младший сын Клим и соседский приемыш – Гриша Карагодин. Чернявый крепыш был принят в семью по просьбе непоседливого соседа, бесконечно воевавшего за новую власть с бесчисленными ее врагами.

Подавала на стол Дарья, жена Ивана, женщина совестливая и тихая, как мышь.

– Ешь, ешь, Гришенька, тюрю20, – ласково поглядывая на приемного внука, умильно приговаривала бабушка Параша. – Сразу две коровы в запуск ушли. Молочка нынче не будет. А ты, Даша, у гущу квасу подлей. Малые в рост пошли, мужиками становятся. Пища им требуется.

Федор, выгнув дугой бровь, успокоил сердобольную старушку, которой всех и всегда было жалко:

– Ешь сама, ба!.. Тебе, болящей, лучший кусок. А парубки, гляньте, как тюмкають21!.. Их упрашивать не надобно.

– В обед курицу зарежем – Троица, чай, – буркнул Пармен. – И не жалей, жалей, птицу, Ванька! Петруха Черный скоро не токмо лошадей с коровами сведет на общий двор. Кур сгонят до кучи. Попомните тогда моё слово.

Дед тряхнул расчесанной на пробор окладистой бородой, метнул сердитый взгляд на сына, потом переключился на старшего внука:

– А ты, Федька, в лес сходи… Молоденьких березовых веток наломай… Троица, брат!.. Святой праздник. Изба-то не наряжена. Срам.

– А Климка? – недовольно спросил Федор. – Пусть он и наломает.

– Я сказал: ты за ветками сходишь, стукнул кулаком по столу Пармен. – Климке на колокольню лезть… В колокол бить, в честь праздника народ честной созывать в церкву.

– Ешь, отец, спокойно, – поморщился Иван. – Кабы нонешняя власть праздник-то не отменила.

– Ишшо чаво! – возмутился дед. – Не ею введен, не ей и отменять. Ты скажи ишшо, что Священное писание твоя власть отменит…

– Ох, Ваня! Отец! – всплеснула руками Дарья. – Да не лайтесь вы промеж себя в праздник-то… Грех.

Пармен собрал вокруг миски крошки в широкую ладонь, подумал малость – и бросил ли их в рот. Потом обтер ложку кусочком хлеба и медленно съел этот хлеб, строго поглядывая из-под насупленных бровей на домочадцев. Встал, перекрестился и в пояс поклонился иконе Спасителя.

Вслед за ним встали и остальные, громко отодвигая лавки от большого семейного стола.

– Ты, Дарья, лапши свари… – приказал Пармен невестке, когда она понесла на кухню грязную посуду. – Ванька курицу зарубит, а ты расстарайся на лапшицу… Да понаваристей! Чтобы юшка22 была желтая, как куриный желток. Да утей пересчитай. Давеча коршун над лужком полётывал. Кабы не утащил утенка. Гусят-то он уже не осилит – подросли желтокрылики.

Иван Захаров, стоявший за спиной отца, вздохнул:

– Ох, раскулачат тебя, старый чревоугодник! Будут тебе тогда и ути, и гуси, что жили у бабуси…

– Кто посмеет?

– Вона ночью волостная власть понаехала в Слободу… То ли опять по амбарам с винтами пойдут выметать все под чистую, то ли по чью-то душу пожаловали… Всё не к добру нынче. Не к добру это. А ты: «курицу зарежь».

– Цыц! – притопнул ногой Пармен. – Али я не своим горбом добро нажил? Не украл, чай. Не в карты у шулера выиграл. Потом нашим тут все полито так, что по запаху свое добро, как хорошая сука, определю. А ты жаден, сынок. Не в меня пошел. Нету в тебе, Иван, куражу, что ли… Не нашенской ты крови, не Захаров будто.

Иван, поглядывая на Дарью, сказал с укором:

– Да коштоваться23 нынче накладно… Развалили хозяйство нашенское. Скоро и кур, и утей, и гусей не станет. Как всем ртам у нас коштоваться?

– Коштоваться? – вскинул бровь старик. – Ты это что, Ванька, на Гришку намекаешь?.. Чужой роток? Ты гиль24 переставай нести… Покуда я взмёт25 вот этими, этими, – дед поднес к носу сына огромные кулачища, – вишь, пока осиливаю, до той поры слово мое в доме будет первым. Твое – вторым.

Он, пригнувшись в дверях, чтобы не снести притолоку, вышел в сени испить полный корец26 студеной колодезной водицы. И уже оттуда зычно пробасил:

– На кулеш27 завсегда заработаю! Не приживалка, чай. И не в примаках.

Иван снисходительно улыбнулся, пожимая плечами.

– Не заводи отца, не заводи, Ванечка… – взмолилась Прасковья. – И это в святой праздник. Господи, грех-то какой… Будто все с цепи сорвались.

Она перекрестилась и тихо заплакала.

Больной старой женщине до слез было всех жалко. Будто тяжело хворала и исхудала до невесомости вовсе не она, а милые её сердцу домочадцы, близкие и родные люди. Дарья всю свою жизнь лечила страждущих настоями трав, заговорами и молитвами. Знала про чудодейственные качества прополиса, меда, березового нароста чаги, цветков и грибов разных. Свое же здоровье доверила Богу. И свято верила, что Бог не выдаст – свинья не съест.

– Давай, ба, мы тебя на печь посадим, погреешься… – улыбнулся Клим, толкая в бок Гришку. – Гриш, подсоби!

– Так не топили нынче… – запричитала бабка. – На холодную не надо.

– Протопим! – пообещал Гриша. – Курицу ща зарубим, ощиплем – и в чугун. Полезай на печь.

– Тогды я к борову28 пригорнуся. Так теплее будить. Тут и тулупчик ляжить.

Ребята с гиканьем легко подсадили на печь легкую бабушку Парашу.

С церковной колокольни басовито прозвучал удар большого колокола.

Раз, другой – тревожно, набатно. Так посадских и всех слободских собирали на большой сбор.

– Кто это в набат бьет? – удивился Клим. – Тут другой перезвон требуется – праздничный, со звонкими подголосками…

– Это Пепа юродивый, наверное, в набат ударил, – предположил Григорий. – Какой с дурака спрос?

– Ушел Федор за березовыми ветками? – зашла в хату Дарья, управлявшаяся по хозяйству во дворе.

– Ушел, Дарьюшка, ушел касатик наш… – с печки весело отозвалась Прасковья, накрытая до жилистой шеи старым овчинным тулупом. – Я с печи видала, как он ножик вострил…

– Ну и слава Богу… – вытирая руки о цветастый передник, ответила мать.– Что-то не спокойно у меня нынче на душе… Праздник большой, светлый…. Токмо голодному народу тяжко, когда то разверткой грабять, то в Сибирь ссылають…

– Антихрист пришел на нашу землю, антихрист… – снова заплакала на печи Параша. – Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный!.. Помилуй нас!..

– Да не голоси ты так, ба! – засмеялся Григорий, подглядывая за выживавшей из ума старушкой. – Власть не антихристова, а народа трудового! Светлое будущее впереди.

– Светлое? – не поверила бабка.

– Светлое-пресветлое! Ослепительно светлое! – играл словами Гришка Гришка. – Мне отец про коммунизм рассказывал. Ни богатых, ни бедных… Все равны.

– В чем же?

– Ну, значит, у всех всего поровну…

– Так, внучек, не быват… – вздохнула Параша.

– А вот и быват… Никто никому не завидует.

– Чему ж завидовать, коль все голы, как соколы. Эх…

– Почему голы? Кое-что есть. А много и не требуется.

– Остальное – купим, – вставил Климка.

Гришка замотал кудлатой головой:

– Не, Клим! Даже денег не будет. Бери, что хошь!..

– А откель брать-то, коль богатых не будет, одни бедные?… – сверху спросила Прасковья, выпростав из-под жаркого тулупа ногу в шерстяном чулке.

– Так всё будет общественное, наше! – пояснил Гриша Карагодин. – Бери, говорю, – не хочу…

Прасковья помолчала, затаившись у теплеющего борова.

– Не хочу! Не хочу! – вдруг снова слезливо запричитала старая. – Не хочу такого ослепительного будущего… Не хочу брать чужого. Не своего. Грех это! Хлеб, сказал Господь, в поте лица своего добывать будете… А тут на печи лежишь, калачи жамкаешь. Стыдно будет. Кусок в горле застрянет.

Гришка подмигнул Климу, (мол, что со старухи возьмешь?), потянул парня на улицу.

– Пошли, Клим Иванович! Видать, не зря в набат ударили… Сход нынче. Батя мой с краснотырским начальством должен приехать… Потеха какая-нибудь да будет у церкви!

Подростки вышли на улицу.

Сломя голову мимо дома Захаровых верхом на вороном жеребце проскакал Васька Разуваев. У изволока29, когда лошадь перешла на шаг, обернулся, крикнул:

– К церкви, к церкви идите все! Тама ща крест сносить будут!

Бывший морячок ударил голыми пятками вороного под бока, по-разбойничьи свистнул и скрылся за бугром.

– Это уже, Гриша, не потеха… – протянул Клим. – Беда может случиться… Большая беда. Бежим к церкви!

Когда ребята, запалившись от быстрого бега, примчались к церкви, то на призывный бас набатного колокола туда уже собралась чуть ли не вся Слобода.

Церковь Вознесения Господня, построенная еще в стародавние времена мастеровыми каменщиками, пришлыми художниками в сердце носивших красоту Божьего мира, гордо стояла на взгорке. Её аккуратные маковки, маленькие купола, покрашенные медянкой30, по которой были рассыпаны редкие созвездия серебряных звездочек жались к главному церковному куполу.

Слободские разбились на группы. Кто что-то говорил в полголоса. Кто молчал. И все чего-то ждали.

Люди стояли, задрав головы на колокольню, на которой Пепа, изредка исполнявший роль звонаря, бил в набат, собирая народ честной, слободской и посалский.

На взгорке, у старой ракиты, стояли по-городскому одетые люди, на которых то и дело озирался Гриша.

– Вон батя мой, в синем армяке, – тыкал пальцем Гришка в сторону ракиты. – А рядом, в пиджаке и галстуке – самый главный его начальник.

– А тот, в кожаных портках, с кобурой на ремне? – спросил Клим.

– Тоже начальник…

– Грозен шибко… – прошептал Климка. – Неужто молиться пришли на Троицу?

Гришка усмехнулся:

– Молиться, а то как же!.. Батя мой теперь главантидер. Ему молиться не положено.

– Кто-кто? – не понял Клим. – Какой там еще антидёр?

– Не антидёр, а главантидер! Он мне в прошлый свой приезд про свою новую должность сказывал.

– Что ж за должность такая?

– Сила, а не должность. Всё теперь может сделать. И ничего ему за это не будет.

– Даже на крест плюнуть? – шепотом спросил Клим.

– Пару пустяков!

И Гришка, не скрывая гордости за своего знаменитого отца, прославившегося в Слободе еще при первых наездах продовольственных отрядов из Красной Тыры, сам плюнул в сторону церкви.

– Сынок! – зычно позвал Григория Петр Ефимович и призывно махнул ему рукой. – Подь-ка сюды!

– Айда, Клим!

Они подбежали к приехавшему на праздник начальству.

– Мой черненький, – сказал Петр Ефимович, обращаясь к человеку в пиджаке и при галстуке. – А енто – соседский…Ивана Захарова младшой.

Клим сделал шаг назад, исподлобья рассматривая начальников.

– Ишь, волчонком глядит! – сказал человек в кожаных штанах. – Классовая, товарищи, ненависть. Она, видать, с рождения у них.

– Ладно, – махнул рукой Петр Ефимович. – Вы, робяты, оба не робкого десятка…

– А что надо, батя? – поглядывая на отцовских начальников преданным взглядом, спросил Гриша.

– Так на купол вскарабкаться, веревку под крест завесть, – ответил Главантидер.

– А освободившийся от мракобесия попов народ, – продолжил мысль Карагодина Котов. – Дружно за пеньковый канат потянет – и снесет ненавистный ему крест к ядреной матери!

Григорий деланно засмеялся. Клим сделал еще шаг назад, боясь нечистой силы, которая, по его разумению, исходила от этой троицы, стоявшей в тени дерева.

– Праздник… – прошептал Захаров. – Святая Троица… Как же крест – и снести?

Богданович зачем-то водрузил на нос круглые очки в металлической оправе, откашлялся.

– Хватит народу чужой крест нести на своих мозолистых плечах! – торжественно сказал Яков Сергеевич. – Пора сбросить и поповскую власть, освободиться от вредных сказок и мракобесия. Без этого светлое будущее не построишь.

– А в царство Божие не войдешь… – сам себе сказал Клим.

– Так готовы, орлы слободские? – положа руку на кобуру, спросил Котов, испытующе глядя на слободских пацанов.

– Я готов, – тут же сказал Гриша, снимая стоптанные сапоги, подаренные ему недавно отцом.

– Молодец! – похвалил парня Богданович. – Сразу видно: наш человек! А зачем сапоги снял?

– Чтобы ловчее лезть было. Разувайся, Клим!

Но Клим сделал еще шаг назад, оступился в ямку и покатился с пригорка в овражек, густо заросший зелеными лопухами. Да так ловко укрылся под их листьями, что совсем из виду пропал.

– Слабо твоему дружку, видать, – засмеялся Котов. – Да ты у нас парень геройский. И один справишься. Только канат привяжи к кресту хорошенько. Неужто не осилим пудовую железяку?

– Осилим, – пообещал Григорий. – Пеньку завяжу морским узлом. Меня матрос Разуваев обучил.

– Разуваев – наш человек, – одобрительно кивнул Богданович. – Большевик с эсминца «Быстрый». Ну, давай, Карагодин-младший. И помни: от этого подвига твое светлое будущее зависит.

Гришка поднялся на колокольню по крутым ступенькам, гляну вниз – и обомлел: по большаку за околицей, поднимая пыль тяжёлыми лапами, грузно бежала большая чёрная собака.

– Чёрт с тобой! – погрозил её кулаком Григорий. – Плевать мне на бабские суеверия.

Глава 17

НИЗВЕРЖЕНИЕ КРЕСТА

Иосиф Захаров о делах несвятой троицы

Отец Василий стоял на самой вершине холма, как на Голгофе. Ветер трепал по ногам его черные полы рясы. Глаза его горели, горячие слова молитвы животворящему кресту слетали с его потрескавшихся губ:

– Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние твое, победы православным христианам на сопротивление даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство…

Клим повернулся на живот, но так и не вылез из своего зеленого укрытия. Здесь, на дне оврага, он пытался понять: что же происходит у церкви-красавицы, у дома самого Господа?

Чувствовал: происходит что-то страшное, сатанинское, необъяснимое для него святотатство. «Если эта «троица» не боится самого Бога, – думал Клим, лежа в своей засаде, – то разве они побоятся людей или священника с крестом в кулаке? Но ведь есть Дух Святый. И, как говорил отец Василий на Пасху, он обладает дивными свойствами: везде находится, все наполнять своею благодатью и всем дает жизнь. Он же приходит и поселяется в нас по нашей просьбе. И по нашей просьбе очищает нам от всякой скверны. Он – добрый и спасает наши души от грехов и через это дарует нам Царство Небесное… Почему же сейчас, когда оскверняют Божию обитель, Дух Святый заблудился глее-то на полдороге к Слободе? Где очищающая сила твоя? Где, Блаже, правда и сила твоя? Дух истины где? Почему не поразил Господь, вознесшийся на небеса, оттуда, из-за облаков огненным копьем главного антихриста деревни и его приспешников? Почему?!.»

В голубом летнем небе черными стремительными пунктирами расписывались ласточки. Когда прерывался голос слободского священника, пареньку хорошо было слышно, как ворковали голуби на колокольне церкви Вознесения Господня.

Не могло, не имело право в такой светлый праздник Святой Троицы свершатся черное дело. Не имело. Но вершилось же… И не ударил гром небесный, и не поразило огненное копье небесного воинства в железное сердце железных людей.

Клим из лопухов видел, как ловко, по-кошачьи, перебрался из колокольни на железный купол Гришка.

Набат давно смолк… Юродивый, бросив канат, за который раскачивал язык колокола, сел на узкое стрельчатое оконце колокольни, свесив босые ноги в цыпках. Слободской дурачок, простодушно улыбаясь людям, смотрел на ползущего к кресту Карагодина. Его белая праздничная рубаха задралась на спине. И даже были видны капельки пота, которые стекали с напряженной жилистой шеи по спине и дальше.

Народ затаил дыхание. Все, как и Клим, ждали бича Божьего.

Но только гремел треснутый от святотатства голос священника. Да попискивала в кустах невидимая пичужка. Да гремели листы жести на куполе, которые проминались под Гришкиным весом.

К поясу Григория был приторочена толстая пеньковая веревка, которой тот и должен был обвить основание церковного креста, а другой конец сбросить ожидавшему внизу народу.

Пару раз парень, под заполошные вскрики баб, чуть не сорвался вниз. Уже поехал по золоченому куполу, но зацепился за хлипкую лесенку, которую мастера, покрывавшие сусальным золотом купол еще к 300-летию династии Романовых, оставили на нижнем подгибе железа большого купола.

Встав на последнюю ступеньку, гнилую и хлипкую, Гришка начал забрасывать пеньку, чтобы она залетела за крест и змеёй обвила его основание.

– Головастый у тебя мальчонка, – похвалил Главантидера Богданович. – Пожалуй, я бы за него свою Ольгу отдал…

– Ольга-то от горшка – два вершка, – возразил Котов. – Соплива больно невеста-то…

– Ничего, подрастет, – хитро улыбнулся Богданович. – Не успеем и глазом моргнуть.

– Ну! Ну, олух царя небесного!.. – ругался Карагодин-старший, таким образом подбадривая и себя, и сына. – Расшибешься – значит, туда тебе и дорога!

Но Гришка с задачей справился. Долго не получался морской узел. И он, промучившись на кресте, завязал-таки узел, хотя и простой, обыкновенный.

– Ловите конец! – крикнул он сверху и бросил привязанную к кресту веревку вниз.