Роман без героя

– Не поможет.

– А ты помоги, коль доктор, – пробурчал Петр Ефимович.

– Попробую, впрочем… – ответил и я.

– А чё руки-то дрожат? – спросил он. – Кур воровал? Аль от страха?

Не хотелось с ним соглашаться, но в глубине души понимал, что это от страха. Вечного страха, который живет в каждом из нас. Страх этот основа инстинкта самосохранения. Это его плюс. Но страх этот парализует и волю, и психику и даже моторику кишечника. И когда страх одерживает победу над разумом, и волей, необходимый компонент самосохранения индивидуума становится источником его гибели.

Значит, страх и есть то необходимое зло?.. И только время может вылечить это зло. И это время еще не пришло.

– Так как же спастись, перевести клопов этих, а? – спросил командир, пытаясь справится с тиком на лице.

– А вы нарубите березовых суков, постелите их на полати, где устроены ваши постели, – через неделю ни одного клопа не останется, – дал я верный рецепт. Мы так в блиндажах первой мировой делали.

– Куды ж они денутся, доктор? – поднял густые смоляные брови с седым подбоем на краях Карагодин.

– Сбегут, – ответил я.

– В землянку к Водяре? – засмеялся Петр Ефимович. Потом разом посмурнел, метнул тяжелый взгляд в начпрода:

– Ты зачем, харя ненасытная, весь спирт у доктора вылакал?

– Не я, товарищ командир! – не поворачиваясь к Петру Ефимовичу, ответил Водяра, втянув голову в плечи, будто ожидал удара.

– В глаза! В глаза мне, падла, смотреть!..

Водянкин повернулся к грозному партизанскому бате.

– Васька Разуваев подбил… Виноват, командир.

Он опустил голову, но тут же встрепенулся:

– Только помни: повинную голову меч не сечеть…

– Мой сечет, – засмеялся Карагодин. – Поедешь по деревням с обозом, добудь ведра два самогону… Так сказать, для медицинских нужд…

– Два ведра – много. Одного хватило бы…

– Я же сказал, для медицинской нужды».

Вставив полные ноги в валенки, на мороз выскочила Зинка.

– Березовых дров тащи, девка, – вслед ей крикнул командир. – От них нам жару больше.

Когда девушка вышла, сказал, вздохнув:

– Хотя ей там, за занавесью, Гришка мой и без березовых палок жару даёть… Стон стоить по полночи, доктор. Для меня невыносимый.

И он опять захохотал, меняя настроение.

– Слухай, товарищ военврач! – спустил он лохматую голову с нар. – У тебя, случаем, пилюлек… таких, этаких, для меня, старого, – он лукаво подмигнул, – не найдется в партизанской аптечке?

– Каких пилюлек? – сделав вид, что не понял, спросил я.

Петр Ефимович потянулся к задастой Таньке, подметавшей в землянке пол, достал рукой до её мягкого места и звонко шлепнул ладонью по мягкому месту.

– Да шоб и я Танюху порадовать мог… А то близок локоть, да не укусишь… Найдешь?

– Приготовлю, – пообещал я. – Должны улучшить эрекцию.

Он молодцевато спрыгнул с нар, стал искать валенки.

– Танька! Слыхала, шо доктор пообещал? Тащи тушёнку из ящику, да для сугрева души по пять капель.

Татьяна разогнулась, поставила веник в угол.

– Там тушенки – с гулькину письку, – сказала она. – Когда отец харчей ишшо привезеть?

И расхохоталась:

– Сдохнем тут с тобой, в обнимку опосля порошков доктора…

– Цыц, кобыла! А то живо на живодёрню поскачешь, – отрезвил солдатку командир.

Крутобедрая Танька достала уже открытую банку армейской тушенки, черные кургузые сухари и «гусыню», заткнутую бумажной пробкой, с остатками мутного «буракового» самогона.

– Отцу не наливай! – приказал командир. – Он на боевое задание идеть!

– А для сугреву?.. – жалобно заканючил Водяра. – Задание шибко опасное, смертельное, можно сказать, боевое задание… У зоринских куркулей хоботьев47 в прошлый раз не выпросил. Говорять, вы там ховаетесь в лесу, пьёте, жрете да баб это самое, а нам страдать в холодных и голодных хатах… Мол, как начнете немца лупить, тогда поглядим, шо вам собрать к вашей обедне… Страсть, как харчи по селам нынче собирать!

– А ты винтовку у Тараса возьми! Пуганешь, коль продразверстку партизанскую откажутся исполнять… Пужанешь винтом-то, они и подобреют, – рассмеялся Карагодин.

– Не-а, – наливая себе в кружку, ответил Водяра. – С винтом, если немцы словят, сразу висеть мне на суку березовом… А так отбрешуся: мол, из Тыры я, вещи на харчи меняю. Нынче таких менял немало по дворам лазит.

Петр Ефимович спорить не стал:

– Хрен с тобой, сельповская крыса… – махнул он рукой. – С ружьем али без, но продуктов нам заготовь. Иначе я тебя на свой сук сам подвешу.

Водяра махнул с полкружки, неслышно захрустел сухарем – деликатно, не жадно, будто мышь под полом.

– Боевое задание будет выполнено, товарищ командир! Ты даже не сумлевайся… – посасывая сухарь, невнятно просюсюкал начпрод. – У самого брюхо к хребту подвело, мочи никакой моей нету.

Карагодин обулся, сел рядом со мной на лавку.

– А ты, доктор, пиши заявление в партию… Мол, так и так, хочу бить своих бывших земляков. До последнего патрона и куска хлеба. Ха-ха…

И командир смахнул набежавшую от смеха слезу.

Настроение его шло в гору. И это пугало меня как врача.

– А пока не приняли, будешь ИО.

– Кем? – не понял я сразу.

– Исполняющим обязанности начштаба.

– Спасибо за доверие, – сказал я без энтузиазма. И приготовился писать огрызком поданного мне химического карандаша заявление о приеме.

– Бумажки чистой нету… – развел руками командир. – В своем земляном медсанбате нацарапаешь… Выпей и закуси. Это дело грех не обмыть.

Я выпил налитую мне самогонку, закусил холодной тушенкой. Внутри стало теплее и уютнее.

– А насчет доверия, – положил мне на плечо тяжелую руку Петр Ефимович, – ты правильно поблагодарил. Доверяю я тебе, доктор… Тайна наша с тобой никуда не ушла, по чужим ушам не гуляет. Уважаю молчунов. В молчании – золото, а не в словах.

Он подмигнул мне:

– Позавтракал? А теперь пошел к людям. Уже как «в» начштаба. Скажи, что я приказал Климке Захарову и Кольке Разуваеву, ну, трактористу «Безбожника», сынку матроса нашего: пусть, взяв берданку, идут к большому дубу на развилке дороги. В боевое охранение.

Я с удовлетворением кивнул:

– Давно, Петр Ефимович, пора было дозоры выставить у дороги…

– Сам знаю! – перебил меня командир. – Пущай караулят нас со стороны Хлынинского леса. Немцы в Хлынино стоят, Водяра сказывал. Не так много германцев, но с нас, у кого на одну армейскую винтовку пять патронов да три охотничьих берданки, из которых и зайца не подстрелишь, будет за глаза. Повтори приказание.

– Клима Захарова и Николая Разуваева – направить на северную сторону базы, в дозор у дороги, – повторил я.

– Молодец, начштаба. Лихо офицерить у тебя получается. Белая кость…

Карагодин щедро плеснул себе в освободившуюся кружку, не переставая постреливать блестящими глазами на старшую дочь начпрода.

– И про пилюльки не забудь!… – напомнил он. – Ты, доктор, хорошо мои болячки лечишь… Награжу по-царски, коль усё получится ночью…

Я надел шапку, собираясь покинуть жарко протопленную командирскую землянку – от духоты и запахов нечистых тел нечем было дышать. Карагодин остановил:

– Передай, старшим дозора назначаю Климку. Пущай бердан у него будет. Но шобы не пальнул сдуру! Уж больно в бой с фрицами рвутся Захаровы. Прямо герои. А што они своей дурью могут расположение голодного и, почитай, безоружного отряда врагу выдать – это им в башку не приходит.

– Передам! – пообещал я.

– И скажи, што за нарушение моего приказу – расстреляние через суд партизанского трибунала.

Он покатал желваки на крутых скулах, смачно сплюнул на подметенный солдаткой пол. Потом устало показал мне глазами на лавку. Я выжидательно присел на край.

– Не поверишь, доктор, – опускаясь на лавку, сказал он, бледня на глазах. – До Хлынино отсель аж вёрст десять будет, а я слышу тамошних собак… Воют, суки!… К покойникам.

Я невольно прислушался: никакого собачьего воя, конечно же, не услышал.

– А еще что слышите, Петр Ефимович? – тревожно спросил я командира.

Он, бледный как полотно, сидел за столом, подперев тяжелую голову руками. Мне показалось, что сознание покинуло его на эти минуты. В землянке было тихо. Только потрескивал фитиль в коптилке, да вздыхала, глядя на командира, Танька.

– Слышите меня, товарищ командир?

От неожиданности моего вопроса он вздрогнул. Туман в его глазах постепенно растворялся. Возвращался ум и понимание того, что происходит с ним и вокруг него в настоящее время.

– Ась? Выпугал, доктор…

Зрачки его глаз расширились. С уголков посиневших губ на вежевымытый стол капала слюна.

Он снова прикрыл измученные видениями глаза и, как молитву, нараспев, проговорил:

– Я слышал лающую незнакомую речь… Так лают псы… Так было в Сольдау… – бессвязно говорил Петр Ефимович. – Вижу и сейчас: машина, вокруг нее немцы, полицаи и ОН…

– Кто – он? – уставилась на командира напуганная Татьяна.

– Он, я его сразу узнал.

– Да кто же, кто?… – допытывалась Водянкина.

– Пёс черный… Тоже под ногами у них. Шерсть его искрится, из пасти язык вывалился. Он и выл к покойнику. Он.

В землянку вернулся комиссар. Увидев бледного отца,Григорий перевел вопросительный взгляд на меня.

– Сейчас все пройдет, – успокоил я сына.

– Пошлю-ка я в Хлынино Ваську Разуваева со своими разведчиками, – сказал комиссар. – Пусть всё разузнает и обстановку доложит… Не ровен час с карательной акцией и к нам в лес пожалуют…

– Боевое охранение выставили, сынок, – прошептал Петр Ефимович, теряя силы. – А разведчиков отправь. Пусть и Водяру проводят до околицы Зорино – хлебное село. Да и в Хлынино пусть наведуются… Сколько там немцев и полицаев, чем вооружены… А главное – есть ли там черный пёс из моего видения?…

Он закрыл глаза, судорожно сглатывая слюну:

– Шо б он исдох, проклятый!

Глава 30

И РАЗВЕДКА ДОЛОЖИЛА ТОЧНО…

Из дневника партизанского доктора Лукича

18 января 1942г.

Пустошь– Корень.

3 часа ночи.

Луна повисла над черными елями нашего партизанского леса в каком-то круге. Что это за знак? К сожалению, не силен в астрологии. Знаю только, что круг этот астрономы называют «гало» (от греческого halos). Это светлые круги вокруг Луны, возникающие, наверное, вследствие преломления и отражения света взвешенными в земной атмосфере ледяными кристаллами. Эти паргелии48 мой пациент считает дурным знаком, предвестником большой беды, которая, мол, стрясется в отряде. Он, называвший себя «главантидером – главным антихристом деревни», находит своё мистическое объяснение чуть ли не каждому природному явлению. По-моему, в его атеизме, как и в русском атеизме вообще (это когда человек начинает бороться с самим Богом) больше религиозности, чем во всем западном католицизме. Потому что русский человек, даже назвав себя «воинствующим атеистом» или «главантидером», о Боге не забывает никогда и поминает его чаще, чем какой-нибудь французский шахтер или прусский крестьянин.

Пишу в своей «медицинской землянке». Буржуйка поедает массу дров, а тепла дает немного… Хорошо, хоть дров много. Лес большой. И на северо-западе стыкуется с дремучим Брянским лесом. Один из красноармейцев, чудом вышедший из окружения и прибившийся к нам, говорил, что брянские партизаны «дают немцу прикурить, что у тех дым промеж ушей идет». Наши воины застоялись, как лошади в стойле. К тому же голод сжигает последние моральные силы. Спирт весь выпили Водяра и Василий Разуваев. Случись что – нечем будет обработать рану.

Пожалуй, дурные лунные знаки начинают давать знать о себе. Вчера к обеду разведчики Василия Разуваева вернулись без своего командира, сухопутного матроса с «Быстрого». Доложили командиру, что начальник разведки отряда «Мститель» Василий Харитонович Разуваев погиб мученической, героической в деревне Хлынино, что в 10 километрах от нашей базы.

Как «ИО» начальника штаба мне доложили, как было дело.

…Проводив Вениамина Водянкина до околицы деревни Зорино, с которой начпрод отряда начинал свой продовольственный рейд по родным тылам, Василий Харитонович приказал идти в Хлынино. Это сравнительно недалеко, 6 – 7 километров по старому курскому шляху. По нему, сказывали партизаны, в старину из Слободы прадеды за солью под Киев ходили…

В Хлынино ничего подозрительного разведчики не обнаружили. Не было никакой автомашины, никаких немцев и черной собаки, которые в видениях (галлюцинациях) «приходили» к моему пациенту. Вот примерный парафраз49 разуваевского разведчика Тараса Шумилова, прозванного в отряде Бульбой. Человек он физически очень сильный и достаточно храбрый. Психическое здоровье Шумилова в норме.

«Разуваев сначала маскировал дислокацию разведгруппы. Потом махнул на маскировку. Сказал:

– А с какого хрена мы по своей земле на карачках будем ползать?

И встал во весь рост. Винтовку с пятью патронами он передал мне. (Я являюсь Ворошиловским стрелком еще с 1940-го года и в Краснотырском физкультурном техникуме стрелял лучше всех).

Я попытался остудить пыл начразведки, но Василий послал меня «куда подальше». Я обиделся и больше своего мнения моему командиру не высказывал.

Между тем В.Х.Разуваев привел нас к хате своего кума, Маркела Шнурова, бывшего работника детской исправительной колонии, располагавшейся до войны в бывшем Ольговском монастыре. Он сказал, что Маркел ничего и никого не боится, хотя в лес не пошел. Якобы, когда-то Маркел говорил Разуваеву, что «немцы справных хозяев не трогают». Они, мол, из них и будут строить страну Россию с «новым германским порядком». Короче, живет себе Шнурок и в оккупации спокойно и сытно, то есть с голоду не пухнет, как мы в лесу.

Василий Харитонович сказал нам: «Вот увидите, ребята, Маркел Шнуров, будет меня, кума, как самого дорогого гостя встречать – с водкой, солеными огурцами, жареной курицей и пирогами с вареньем».

Я предложил нашему комразведки план: всем сперва в дом к Маркелу не ходить. Пусть он, Разуваев, являясь ему как-никак почти родственником, постучится и проверит обстановку. А мы лучше посидим в овражку, поглядим, что да как. К столу, мол, поспеем. Если, конечно, хозяин позовет.

«Позовет, позовет, – пообещал Разуваев. – Чем я рискую? Даже если немцы нагрянут случайно, я его кум из Слободы. Вот, пришел к куманьку на отведки? Откель им меня в физиономию знать?».

Ребята ему:

«Да от тебя лесом, костром и землянкой прёт так, что все собаки хлынинские с цепей сорвутся. Тут никакого документа спрашивать не надобно – партизан. И точка».

А он, упрямый Фома, смеется:

«Вот в печке у Маркела и помоюсь… По-свойски. А вас покличу спинку мне потереть».

Он пошел к крыльцу дома Маркела. А я, Сирин и Федор Захаров остались лежать за пригорком, метрах в ста от дома. Причем, Федька Захаров предупреждал Разуваева: «Не ходи к Шнурку, командир… Шнурок – человек ненадежный, с гнильцой в середке. Такой даже не продаст – за так сдаст».

«Кума не сдаст – грех», – не послушался Василий Харитонович.

И с этими словами наш командир разведчиков пошел к своему куму.

Мы ждем его четверть часа, полчаса, час… Нету Василия Харитоновича.

«Нужно выручать идти», – говорит Федор Захаров. И просит у меня дать ему мосинскую трехлинейку.

Я знаю, что Захаровы завсегда в драке первыми были. Такова медведя и втроем не возьмешь. К тому же Федора за то, что Маркелу рожу набил, из воспитателей колонии шугнули по статье. Чуть не посадили. И винтовку Мосина, боевую единицу с пятью боевыми патронами, я ему не доверил. А на словах сказал:

«Разуваев приказал сидеть тихо. И ждать, пока хозяин не покличит к столу… Вот и ты сиди. И не высовывайся».

Примерно через полтора часа, дверь дома Маркела Шнуркова распахнулась. Я, Сирин и Федор, ведшие наблюдение за домом, обомлели от неожиданности: два дюжих немца в форме, с автоматами и Маркел Шнурок с полицайской повязкой на рукаве вытолкнули на крыльцо окровавленного Василия Харитоновича. Был он уже без полушубка, в одной изорванной тельняшке. Губы его и нос были разбиты в кровь, глаза заплыли от побоев.

«Вара!» – позвал Маркел кого-то и призывно свистнул. Из дверей дома выскочила огромная черная псина, сев подле бедного Василия Харитоновича и оскалив страшную морду.

Федька Захаров дернул меня за рукав, прошипев в ухо: «Дай винт, Бульба! Я по фрицам и Шнурку пальну!…» – «Дура! – отвечаю тоже шепотом. – У немцев автоматы. А у Шнурка карабин с полным магазином на плече. Перещелкают, как цыплят». И кулак ему кажу: сиди, мол, тихо, сын подкулачника! Выдашь, говорю ему, чем наше присутствие, убью из этого вот винта…

И пока мы с ним этак переговаривались, немцы и Маркел, толкая в спину изуродованного Василия Харитоновича, повели его, прямо босого, по снегу к березе, что растет у шнурковского гумна.

Немцы очень смеялись (видать, выпили), играли на губной гармошке «Катюшу». Кум Василия Харитоновича, сдерживая кидавшуюся на Разуваева собаку, шел сзади и подталкивал кума прикладом. Да так толканул в спину, что Василий Харитонович упал в снег, окропив его своей кровушкой. Обернулся к нам и подал знак: покачал головой. Мол, сидите тихо!.. Не выдавайте себя ничем, хлопцы».

Я здорово струхнул, когда на нас вдруг и эта черная сука Вара обернулась. Глаза желтые, как у ведьмы какой, мокрым носом повела… Ну, думаю, учуяла наш лесной дух. Сколько раз хотели на базе баньку срубить, чтобы пот со всей заразой выпаривать, так нашлись умники: «Не первоочередная стратегическая задача…». А для нас эта задача в Хлынино чуть не стала последней в жизни.

Но Вара, слава Богу, нас не учуяла. Нашего командира подвели к березе. Маркел ловко закинул пеньковую веревку на сук, где, как я понял по кольцам, вешали когда-то качели или тушу поросенка. Хороший такой сук, крепкий. Шнурок поставил бочонок на попа. И прикладом загнал на бочонок Василия Харитоновича.

«Ну, спасибо, кум, за теплый приём… – говорит ему товарищ Разуваев. И, оборачиваясь в нашу сторону, кричит: – Смерть немецким оккупантам и их прихвостням! Я никого не выдал, погибаю по своей глупой наивности и вере своей…».

Это, как мы поняли, начальник разведки «Мстителя» для нас кричал. Чтобы мы базу не меняли. Не выдал, сокол. К тому же тельняшка его подвела – немчура очень матросиков не любит, «черной смертью» их прозывает и вешает так же, как евреев и коммунистов.

Василия Харитоновича вздернули, а мы так и остались лежать с открытыми ртами. После всего увиденного страшно было даже пошевельнуться.

Когда Разуваев язык изо рта вывалил, немцы в хату ушли – допивать шнапс, наверное. А Шнурок веревку обрезал. Подозвал пса. И этот зверь-людоед на наших глазах обглодал Василию Харитоновичу все лицо.

От ужаса мы бросились по снежной целине к лесу. Чтобы доложить о случившемся».

Глава 31

НАРОДНЫЙ ЛЕКАРЬ ВОДЯРА

Из партизанского дневника Фоки Лукича

20 января 1942г.

База отряда «Мститель».

Сегодня в 11 час. 27 мин. на базу прибыла подвода, груженая продуктами питаниями, собранными Водянкиным по окрестным деревням и селам. Столько продовольствия продотряду Вениамина Павловича не удавалось привозить никогда. Думаю, что разгром немецко-фашистских полчищ под Москвой, до которой от наших мест всего 862 версты, значительно воодушевил местных крестьян и всех тех, кто не эвакуировался из зоны оккупации.

Водянкин приписывал «богатый улов» исключительно своему умению найти человеческий контакт с населением. Он, по своему обыкновению, был уже с утра «выпимши», то есть пребывал в самом что ни есть благостном расположении духа.

Парафраз Водянкина, наверное, невозможно передать на бумаге. Но я попробую все-таки. Ибо этот русский тип, несмотря на некоторые нравственные изъяны поведения, в целом, по-моему, представляет собой натуры цельные и одаренные. Таких «Водяр», как Водянкин, я встречал за свою жизнь немало. Они, разумеется, не костяк нации. Но очень важный хрящ, соединяющий весьма важные кости скелета общественного организма. Без такой соединительной ткани «скелет» не будет достаточно подвижен и гибок.

– Хлеба привез? – хмуро спросил улыбающегося Водянкина Петр Ефимович, могучим плечом оттесняя напиравших на хлебную подводу партизан..

– Привез, командир! – сиял Вениамин Павлович. – И хлеба, и пшена, и картох, и сальца трошки, и гороха немножко… И даже водочки! Для молодочки!

Комиссар Карагодин ревностно следил за тем, чтобы голодные «мстители» не растащили продовольственный запас. Партизанская соловая50, похрапывая, пускала пар их раздутых ноздрей, равнодушно оглядывая ликовавшую толпу.

– Как же удалось, Вениамин Палыч!?. – радовались боевые товарищи.– Прежде пусто, а нынче – густо…

– Так зоринский староста, почитай, всё свое хозяйство мне за свое чудесное выздоровление и отвалил, – распутывая веревки, ответил начпрод. – Что может быть дороже последнего здоровья у любого человека?

– А ты, что, доктор?

– И лекарем станешь, коль жрать захочешь…

– Этот скряга Матюха тебе аж пять мешков хлебушка погрузил? Да брешешь, небось… – не верили партизаны. – Мы к нему с пасадскими в сад ходили по яблоки. Так солью по нам палил. Удавится и за кислятину… А тут – хлеб да сало. Чудеса в решете.

– Вот, вот, тот самый Матюха, – кивал Водяра товарищам. – Старостой заделался, можно сказать, по воле самих зоринцев. Боле кандидатуры не сыскали. Он, правда, на советскую власть в обиде. Это все знали. За то, что мыши в колхозном амбаре, кило три зерна сожрали, три года за колючкой парился человек. Но человеком остался. Ни перед кем не холуйничал – ни перед слободскими и краснотырскими начальниками, ни пред немцем на задних лапках не стоял. Самостоятельный, словом, мужик. Но за колючкой Матвей кишечную болезнь схлопотал от плохо сваренной картошечной кожуры.

Григорий Петрович ушел с отцом распоряжаться насчет разгрузки и надежного складирования продовольствия. Вениамин Павлович отпустил вожжи, раскрепостился:

– Короче, еду я на соловой, в животе бурчить голодная музыка… Маруська Черногорова да Дуська Падина, две солдатки с кутка, токмо и дали, что по мерке картох да отрубей с мешок… Добра немного, настроение, сами кумекаете… Во рту – сушняк степной. И тут на пролетке с пружинами под задом седока, запряженной цыганском гнедмм, – староста Матюха… Живот, чтоо гарбузы у Гандонихи на огороде, армяк51 вот-вот лопнет…

Стой, Вениамин Палыч, кричить… Думаю про себя: «Он меня и на пасху-то Вениамином Павловичем не кликал, а тут почаму такой почёт? Енто что-то да значить…». А сам виду не подаю, своего удивления не выказываю. Говорю, как и положено меняле:

– Ох, земляк ты мой дорогой, Матвей Егорыч! Доброго вам здравию желаю… Вот меняю тряпки кой-какие на харчи для своих дочек и внучат… Погибаем мы в Слободе. Голодно и холодно.

Он сощурился так, что глаз не видно. Смеется:

– Постой, Венимамин Палыч, мне про свою Слободу рассказывать. Я ведь про тебя усё заню… В лесу вы с робятами хоронитесь. Когда ж бить врага почнете?

Думаю: «Ну, стервец, на мякине меня не проведешь». Наврал я с три короба, что тряпки меняю. Что на соловой, которая еле-еле тащится, всю округу объехал, у монахов в Пустыни жил. Те всю, мол, траву какую-то заместо борща варили и водой из Святого источника запивали. Ну, мол, и я пристрастился. Похудел, высох, но силы, мол, как видишь, не оставили… И исцелять разные недуги монахи научили. А про себя думаю: «Ну, зачем я, дурак старый, всё это ему брешу! А как попросит свою язву вылечить? Чё делать буду?». А сам врать продолжаю, машинально, само собой льется, как понос из срамного места…

Гляжу, кака у него реакция. А у него глаза с моего рассказа загорелись, интерес разбудился:

– Голубь ты мой, свет-Веня!.. У меня ж гадость одна поганая во внутренности моей сидить… Нету от нее ни мне, ни моей молодой жёнке, что за меня пошла, уже за старосту-бобыля… Срам, а не болезнь. И чем только не лечил – все бесполезно. Неизлечима зараза.

Я чуть с телеги не упал. «Ну вот, – думаю. – За что боролись, на то и напоролись!». Ведь у меня даже никакой святой воды с собой нет. Хорошо зачерпнул для себя и лошади в гусыню водицы из Свапы нашей. Так она мутновата и тиной отдает. О какой тут святости говорить можно?

Однако делать мне нечего: или грудь в крестах, или голова в кустах…

– Какая, Матвей Егорыч, у тебя срамная болезня? Уж не триппер ли? У нас в двадцатом пол эскадрона под Воронежем как-то триппером заболело… В такое гиблое женское место попали на постой.

– Что ты, – машет рукой староста. – Господь с тобой, Вениамин Палыч! Не триппер. Но сказать все равно стыдно…

– Стыдных болячек нету, – говорю ему. – Бесстыдные бывают. Так что сказывай мне, целителю… Я тебя вмиг святой водой из Пустыньки вылечу.