Наследник земли Русской

– Вот что, пресветлый мой князь, сейчас подойди к нашему псу цепному – Курчум-мурзе и скажи ему, что в храм тебе надобно – исповедаться.

– Прямо сейчас?

– Да, прямо сейчас.

– Кто этот купец?

– Добрый это купец, уж поверь мне.

– Лицом-то он на азиата не похож. Перс?

– Какой же ты любопытный, свет мой Василий. Так, кажется, тебя твоя раскрасавица Насима называет? По дороге расскажу, – Добрыня стал очень серьезным: – Делай, что говорю, княжич, это в твоих интересах. В наших. Ну а коли ты наследник Москвы, то и в интересах всей Руси.

– Ладно, да будет так, – кивнул Василий, чувствуя всю серьезность настоятельной просьбы своего вельможи и телохранителя. – Исповедь никогда еще никому не мешала.

Василий направился к главному соглядатаю, своему церберу, с интересом глядевшему на золотые побрякушки, и требовательно сказал:

– Курчум-мурза, я хочу в церковь нашу православную заглянуть. Исповедаться мне надобно. Так у нас принято, коли нужда есть. Да ты и сам знаешь.

– Коли надо – делай, – пожал плечами тот.

Он уже давно не устраивал религиозные диспуты на тему: «Чей Бог лучше?» Занятие это было заведомо обреченное. Василий стоял на своем и, кажется, готов был за своего Бога жизнь отдать. Что ж, это было достойно уважения. Хотя, кроме брезгливости Курчум-мурза ничего к религиозным порывам юноши не испытывал.

Василий накупил сладостей почти не приглядываясь, особенно рахат-лукума и миндаля, чернослива в сахаре, да орехов грецких, а про золотые украшения и ткани расписные для наложницы своей забыл.

Они вернулись к воротам рынка, где их ждали кони. Все прыгнули в седла и поехали к православной церкви, которую поставили тут уже давно. Сюда же из старого Сарая в новую столицу переехала и православная русско-ордынская епархия.

– Карим-бек, Махмуд, – позвал Курчум-мурза своих преданных воинов. – Встаньте у дверей храма и сторожите. Княжич Василий молиться своему Богу будет.

– Бог у нас один, – услышав татарина, поправил его Василий.

– Помню я, помню, – отмахнулся тот. И сразу обратился к своим. – Нам туда входить нужды нет. Только Аллаха гневить. Подождем княжича. Я вон к той чайхане поеду, – указал он пальцем вперед на шумную ордынскую улицу, вдоль которой шли нехитрые глиняные одноэтажные и двухэтажные дома. – В горле пересохло. А вы, – погрозил он пальцем, – в оба глядите.

Ордынцы кивнули: мол, ничего не упустим!

Курчум-мурза припустил коня вперед. От православных храмов его, ревнителя своей веры, буквально воротило. Василий, Митька и Добрыня вошли под своды епископального собора. Все тут было своим, родным – иконы, темные лики святых, в Орде особенно аскетичные, запах ладана, потрескивание свечей.

Всем были ордынцы для русских плохи, нелюди они и есть нелюди, кроме одного: кое-как, но проповедовали они веротерпимость. Это пришло еще от политики Чингисхана, от язычников монголов, которым было абсолютно все равно, какого бога ты исповедуешь, главное – подчиняйся новому хозяину и не забывай отдавать десятину: продуктами, животными, мехами и тканями, золотом и серебром и, конечно, людьми. Молодыми, полными сил людьми – девками и парнями. И молись кому хочешь, хоть черту лысому. А попам главного забывать не стоит: прославлять с амвона власть Орды и «царя ордынского». За это с церкви десятину не брали. Не дураки были эти татары. Хитрецы великие.

В 1261 году в старом Сарае, еще Батыевом, была учреждена митрополитом Кириллом Сарайская епископская кафедра. Подчинялась она митрополиту Московскому, Киевскому и всея Руси, как и последний подчинялся патриарху Константинопольскому. Когда хан Узбек перенес столицу Орды в Сарай-Берке, туда же перенесли и кафедру православной церкви. В Сарае не запрещалось возводить русским новые храмы и часовни, ведь русского люда, повязанного веревками, униженного и лишенного всякой надежды, сюда прибывало несть числа. И уж коль русич в Орде был, как правило, рабом, то именно церковь и давала ему ту отдушину, которая столь необходима узнику. Пусть рабы молятся своему Богу – меньше плетками по спинам хлыстать придется да кожу до костей сдирать.

Трое русичей подошли к семисвечнику у восточной стены храма, и там, под иконой Спасителя, каждый зажег свечу, прошептал молитву и осенил себя крестным знамением.

– О чем у Господа попросил? – поинтересовался княжич Василий у своего ровесника и друга Митьки.

– Чтобы сестричка моя жива и здорова была. Ее же, пятилетнюю, дядька с теткой к себе жить взяли. Когда отец в битве погиб, а мать во время пожара. Как она там сейчас? Ей теперича уже все девять годков будет.

Княжич кивнул:

– А я за отца помолился и за матушку. Как же матушка убивалась, когда увозили меня, слегла она тогда. Но за отца я молился по-особому. Серчал я на него поначалу, что он меня татарам отдал, простить не мог ему. Помню, как кричал, бегая за ним по палатам: «Не отдавай меня им! Убей лучше!» Но он отдал, сказал: «Вырастишь – поймешь. А коли поймешь, то и простишь». Кажись, вырос я и теперь понял его, Дмитрия Ивановича, отче моего. – Он со скорбью усмехнулся: – «Мы, кому власть от Бога дана, себе не принадлежим». Его были слова.

– А твои слова уже не мальчика, но мужа, – вдруг услышали они голос и увидели силуэт, выходивший к ним из церковного полумрака.

И откуда он взялся? Что-то знакомее? Да кто это? Купец с рынка! – понял Василий. В том же расписном дорогом халате, но только без чалмы. И лицом он вдруг совсем на русича стал похож, и окладистой бородой в рыжину. И улыбался только так, как русич русичу и может улыбаться. Не по-ордынски – по-человечески.

С другой стороны к ним подошел и Добрыня.

– Княжич, позволь тебя познакомлю, – указал он на купца. – Афанасий Данилович по прозвищу Кречет. Летает он себе по дальним странам, оружием и доспехом торгует, а бывает и медом и пушниной, но когда на Русь возвращается, то в Москву летит первым делом – пред очи великого князя. Батюшки твоего, – многозначительно добавил Добрыня. – И рассказывает ему, что видел и кого видел, и с кем говорил, и что ждать московской земле от поганых ли, а то и от своих же русичей, что на Москву зуб точат. – Слушая Добрыню, Афанасий Данилович посмеивался. – И обратно летит – в дальнюю дорогу, в дальние земли. А иногда и с весточкой, если есть кому ее передать. Вот как сейчас.

– Здравствуй, княжич, – поклонился купец-странник.

Глаза Василия все сильнее разгорались – он уже понял, что весть пришла от батюшки, и тем сильнее билось сердце, что понимал юноша: весть связана с уходом из орды Тохтамыша. И он не ошибся!

– Здравствуй, Афанасий Данилович, – кивнул княжич. – Говори же.

– А на словах так: великий князь велел передать, что сейчас он думать ни о чем другом не может, только о том, как тебя из плена вызволить. Самое время нынче. Хан так далеко, что и не сыскать его. У них с великим эмиром Тимуром, которого татары Железным Хромцом зовут, большая схватка впереди. А ты готов будь – когда угодно, в любой день и час, днем или ночью. Приедут к тебе люди от князя, скажут: по седлам. И полетишь ты со своими людьми быстрее ветра. А вот куда, мне пока неведомо.

– Так что же, не на Русь? Не в Москву?

– Думается мне, что нет. Москва под татарами лежит, она и есть их земля, завоеванная и поруганная. Четыре года назад они доказали, что племя их – дьявольское, иначе и не скажешь. И докажут еще раз, коли им нужда будет. Так что нет, из тебя мишень батюшка твой, дай Бог ему здоровья, делать не станет. Не для жертвы он тебя вызволяет. Ищет он другую землю, другое княжество или царство, над которым татары не властны.

– Но какое, какое?! – воскликнул княжич.

Да так громко, что на них обернулись.

– Тсс! – приложил палец к губам Добрыня. – Всему свое время, Василий. Приедут гонцы, весточку привезут, куда скажет твой батюшка, туда и отправимся.

– Верно, – кивнул Афанасий Данилович. – Так оно и будет. Ждать тебе остается, княжич, и Богу молиться, чтобы все так вышло, как твой батюшка задумал. И чтобы раньше времени Тохтамыш с чужой земли не вернулся. Пусть подольше нехристь повоюет.

Слушал его Василий с яростно бьющимся сердцем, а сам вспоминал слова отца: «Придет срок, и я верну тебя! Слышишь, Богом клянусь, верну! Ты продолжишь борьбу за Святую Русь!..»

3

…И вот теперь летели они по желтому ковыльному полю, пьяные от счастья, что скоро – видит Бог! – улетят они отсюда насовсем. И хоть сроднились они со степью, с ее диким раздольем, шатрами и юртами, с глиняным дворцом хана, – ударь по нему сапогом, и рассыплется, – с богатыми рынками Сарая, и все же хотелось к другим берегам. Где не будут ходить тюремщики за тобой по пятам, следить и шептаться за спиной, где не будет чужих русскому глазу мечетей на каждом шагу и ранних заунывных плачей муэдзинов, кругами ходивших по балкончикам своих минаретов. Где будет все другое – родное, близкое душе и сердцу, богоугодное, христианское.

Впереди наметился лесок, туда и направили коней молодые люди. Черный конь гулял у деревьев и щипал желтую траву. А стало быть, и хозяин был рядом. Молодые люди подъехали ближе. Конь взволновался, нетерпеливо фыркнул. За перелеском блеснуло синевой озеро. Звучал голосок, и пел он русскую песню. Сколько таких песен пелось в проклятущей Орде! Сколько опечаленных голосов выводило их! И так жалобно душу вытягивали такие песни, занесенные сюда вместе с украденными людьми – вырванными из родной сторонки, по большей части девушками, ставшими чьими-то наложницами, что уже и не мечтали вернуться обратно. Молодые люди приблизились. Спрыгнули с коней, подошли к первым кустам. И вдруг обомлели. Они как раз оказались тут, когда юная дева подняла рубаху, оголив себя, сняла и бросила ее в траву. Длинные черные волосы укрывали ее спину до ягодиц. А потом она двинулась к озеру, к близкой воде…

– Топиться пошла?! – жарко прошептал Митька.

– Дурья ты башка, кто топиться голышом-то ходит? Уж коли бы топиться решила, пошла бы в платье, а она и платье сбросила и рубаху.

– Верно… А как хороша-то, а?

– Очень хороша, – согласился княжич, который был уже куда опытнее товарища.

Крепкие загорелые ягодицы стройной девы играли во время ходьбы. Вот она подошла к берегу, запустила ногу, побултыхала в воде ступнёй…

– Не поздно купаться-то, а? – вопросил Митька. – В ноябре-то?

– Смелая, – кивнул вперед Василий. – Ну очень хороша…

– Точно. Вот бы личико посмотреть?

– Напугаем ее? – усмехнулся Василий. – Она и обернется, а?

– Да не по-доброму это как-то будет. Сразу поймет – смотрели мы на нее.

– Не просто смотрели – любовались!

А дева уже зашла по колено, затем по пояс, поежилась, обхватив руками тело, но набралась смелости, легла на воду и поплыла. Недолго она плавала в холодной уже воде, скоро повернулась и стала возвращаться к берегу. А молодые люди все смотрели на ее лицо – то ли степнячка, то ли нет, неясно. Но красива она была – смуглая, темноглазая, с гордо выгнутыми бровями, волевым чуть вздернутым подбородком и осанкой наездницы.

– Красавица, – облегченно вздохнул разомлевший Митька.

Дева нащупала ногами дно, распрямилась и, разгребая бедрами воду, ежась, пошла к берегу.

– Ага, – согласился княжич. – И впрямь хороша. Хоть с какого боку смотри, – сказал и слишком громко рассмеялся: – Хоть с задка, хоть с передка.

И тут им мало не показалось. Услышав смех, дева закрутила головой, затем метнулась к своему платью, вырвала из высокой травы лук, стремительно приложила к тетиве стрелу и также стремительно натянула ее.

– А ну выходи, кто есть! – громко приказала она.

Юноши притихли.

– Выходи, говорю!

– Эй, постой! – крикнул Василий. – Мы тебе плохого не сделаем.

– Не слышали меня? Я сделаю. Выходите. На звук выстрелю – убью!

– Мы выходим! – крикнул на этот раз Митька. – Не стреляй, дева!

– Я жду. И руки поднимите, чтобы я их видела.

Юноши поднялись из-за кустов с поднятыми руками. Стрела то целилась в одного, то в другого.

– Ты бы не шутила так с луком-то, – попросил Василий.

По всему дева стрелять умела, и хорошо. Амазонка, да и только.

– Кто вы такие?

И не стеснялась она своей наготы нисколько, словно так и надо было – стоять перед юношами с луком наперевес в чем мать родила и допрос учинять.

– Ты прости нас… – пробормотал Митька.

Лицо его залилось краской.

– Кто такие – отвечайте, – повторила вопрос лучница.

Юноши переглянулись.

– Я русский княжич Василий, гощу у хана Тохтамыша во дворце, – просто сказал первый из молодых людей – светловолосый красавчик. – А это ординарец мой и друг, Митькой зовут, меня сопровождает всюду.

– А что здесь понадобилось? – строго спросила девушка.

– Да ничего не понадобилось, – пожал плечами княжич. – Скакали себе и скакали, пока вот на тебя не нарвались. Только и думали, как тебя выследить, – усмехнулся он. – Такую вот боевую. На бабью стрелу мечтали нарваться.

– И впрямь княжич?

– Сын московского великого князя Дмитрия, – с гордостью за товарища ответил его темноволосый друг.

– Московского? – переспросила голая дева.

– Ну да, – кивнул Василий. – А что тут такого?

– Да ничего.

– Позволь у тебя спросить…

– Ну, спрашивай.

Василий от неловкости потер щеку.

– Тебе не срамно так вот голышом перед двумя парнями-то стоять? Странно это…

– А что, вы там, во дворце, голых дев что ли не видели? – усмехнулась она. – Там их табуны ходят.

– Там наложницы, танцовщицы да рабыни, – в ответ усмехнулся и Василий. – Им частенько положено быть голыми. Но ты, кажется, свободная дева? Сама себе хозяйка? Или не так?

– Так-так, – кивнула та. И опустила лук. – Отвернитесь, я рубаху одену.

Юноши послушно отвернулись. Василий покосился на товарища, заговорщицки подмигнул ему. Тот взволнованно вздохнул, мол: вон какая встреча вышла! Через минуту услышали:

– Стойте как стоите. Сейчас платье одену.

– Слушаемся! – громко отозвался Василий. – Ждем, степная принцесса!

– Можете повернуться, – наконец бросила она.

Василий и Митька повернулись. Теперь она была одета и даже подпоясана широким кожаным ремнем, на котором висели кожаные серповидные ножны с длинным кривым кинжалом.

– Ну вот, – заботливо кивнул Василий. – Теперь другое дело. Глаз отводить не надо. Хотя не хотелось…

– И долго вы на меня вот так пялились? – спросил она.

Вновь юноши переглянулись. И вновь краской залился Митька.

– Ну, скажи ей, – поторопил его друг. – Ждет дева. А то опять за лук схватится.

– Как в воду заходила – видели, как плыла и как вернулась – тоже…

– Понравилась? Я – вам?

– Очень, – вырвалось у Митьки.

И так это получилось искренне, что Василий хохотнул, и дева усмехнулась и теперь сама покраснела, уже стыдливо, и глаза ее заблестели как-то особенно. Куда теплее.

– Прав мой друг – очень понравилась, – кивнул родовитый княжич. – И как же тебя зовут, красавица?

– Амира, – ответила их новая знакомая.

– Стало быть, повелевать любишь? Тебе подходит, – кивнул Василий. – Как там и было.

– Я только учусь, – ответила лучница. – Повелевать.

– А сколько тебе годков? – спросил Митька.

– Шестнадцать. – Она положила лук в налуч, перебросила его на ремне через грудь. – А вам, юноши? Карпах! – громко крикнула она, и тотчас ее черный конь вырвался из ниоткуда и остановился перед хозяйкой. Амира легко запрыгнула на него, ударила слегка пятками по бокам. Она уже была обута в мягкие войлочные башмаки. Конь закрутился под ней, будто танцевал.

– И нам столько же, – соврал за обоих Митька.

Не выходила у него из головы обнаженная девушка с луком, так ловко натянувшая тетиву и грозившая смертью любому наглецу и неприятелю.

– Ну так что, едем? – спросила Амира.

– Едем, – глянув на друга, ответил за обоих Василий.

– То, что ты княжич, можно было по одним твоим сапогам понять, – с улыбкой кивнула Амира на роскошные, покрытые орнаментом, кожаные сапоги Василия. – Такие, наверное, только у хана есть. Кроме тебя.

– У хана еще дороже, – нашелся что ответить Василий. – Но ты права: Тохтамыш мне их и подарил.

Они ехали медленно, торопиться никто не хотел, мерно покачивались два молодых наездника в седлах, и дева-амазонка – она ловко ехала и без седла.

– Конь у тебя хорош, – сказал княжич.

– Очень хорош! Мой любимый, Карпах. Умный и верный.

– А где живешь ты? – спросил Митька.

– В кочевье мурзы Хусама. Он мой отец. А моя мать русской была.

– Русской? – удивился княжеский ординарец.

– Да. Людмилой ее звали. Я ее помню. Ласковая была. Все песни мне русские пела. Тихонько, чтобы никто не услышал. Я их все и запомнила. Она во время родов умерла, когда мой младший брат на свет появился. Так я этого ему и не простила, – вдруг прибавила она. – И отцу тоже.

– А как они вместе оказались? Твой отец, мурза, и твоя мать Людмила? – спросил Василий.

– Да проще некуда, княжич. Увел он ее из родного селения. Дома пожгли, кого-то убили, а юношей и дев увели. Но мой отец влюбился в мою мать, продавать не стал, взял себе в жены. Она его десятой женой стала. Пятерых детишек ему родила: четырех сыновей и дочку, меня, стало быть. Я вторым дитем ее была. Последних родов не выдержала матушка. Я скучаю по ней, очень скучаю…

Когда пришла пора расставаться, Митька сказал:

– Ну так что, приедешь к нам в Сарай? Погостить?

– Примем как царицу, – пообещал княжич.

Амира интригующе улыбнулась:

– Может, и приеду, добры молодцы.

Но взгляд ее все чаще ловил восхищенный и немного несчастный взгляд Митьки.

– И батюшка твой отпустит? – поинтересовался ординарец.

– Может, и отпустит. А может, и нет. Скажешь, куда собралась, он и на привязь посадит. А еще Курдибеку скажет, старшему брату, тот знатный охотник, это он стрелять меня учил, следить будет. Так не лучше ли ничего не говорить отцу? В степь-то он меня легко отпускает. Знает – тут не удержать.

– Может, лучше и так, – согласился Митька.

Никак он не хотел, чтобы Амира на привязи сидела.

– Приезжайте завтра на то же озеро, если найдете, конечно, я там частенько бываю, – сказала она. – Сижу и мечтаю…

– О чем же? – поинтересовался Василий.

– Что приедет мой суженый, – вновь она взглянула на Митьку, – которому уже в книге судьбы написано встретить меня, и заберет с собой за тридевять земель. Вот о чем я мечтаю.

– Опять голышом будешь? – прищурил левый глаз Василий.

– Может, и буду, – хитро ответила Амира.

Митька слушал и смотрел на нее с особым трепетом. Вскоре они попрощались и разъехались каждый в свою сторону. Но точно знали, что встретятся вновь, и скоро. Долго еще вздыхал Митька по дороге назад, рассеянно смотрел на гаснущую в вечерних лучах золотистую с седой опушкой, полную свежести ковыльную ордынскую степь. А Василий, глядя на друга, многозначительно улыбался.

– Ну что, Митька, влюбился, стало быть? – наконец спросил княжич. – Случилось это, а?

– С первого взгляда, Васька. Я такой девушки еще не встречал…

– Особенно голой, с луком наперевес, да? – рассмеялся Василий. – Да я и сам такую первый раз увидел. Завтра поезжай к ней – только один. – Он кивнул: – Я тебе там не пригожусь. – И засмеялся еще пуще: – Слово даю княжеское – лишним буду!

Глава третья. Побег

1

Уже скоро они носились по степям вдоль Ахтубы втроем: княжич Василий, его ординарец Митька и лучница Амира. А иногда и Насима была с ними, Василий сам научил свою наложницу всем тонкостям верховой езды. Все у них сладилось, у русского паренька Митьки, княжеского друга, и дочки татарского мурзы, пусть не в первой же день, но случилось. Амира, смелая во всем, сама подтолкнула застенчивого Митьку к тому, чтобы стать им мужем и женой. Повенчала их степь раздольная, ветры холодные, да ноябрьское небо. Богу оно ведь все равно: апрель нынче, жаркий июль или январь во всей своей ледяной силе. Ему надобно, чтобы люди любили друг друга и не пожалели бы друг за друга жизни своей. А Митька и Амира были именно такими любовниками – растворились друг в друге, стали одним целым, и счастье уже не думало отпускать их. И они вцепились в него обеими руками.

Церберы княжича Василия почти что отвязались от них. Хан Тохтамыш был далеко, говорят, отважно сражался с Амиром Тимуром, бывшим-то своим благодетелем, и еще неясно было: кто кого одолеет. Так говорили в Орде. Оттого и отпускали церберы Василия с легкой душой – летать по полям да степям, хоть сутки, хоть двое. Тем более, что дочка мурзы Хусама приглядывала за ними. Так считали Курчум-мурза и его помощники – Карим-бек и Махмуд. А Курчум-мурза и совсем посмеивался между своими: «Княжич Василий совсем уже ордынцем стал, – отпивая терпкий кумыс, говорил он. – И платье наше носит, и кривой меч, и на коне по степи носится так, словно родился здесь и проклятых городов в глаза не видал!» Карим-бек и Махмуд, верные сторожа, с лоснящимися от жира лицами, весело смеялись. «Живет с наложницей-персиянкой, а слуга его так и совсем степнячку из наших в невесты подыскал, – продолжал шутить Курчум-мурза. – Еще немного, и сами в мечеть попросятся!» Карим-бек и Махмуд смеялись еще пуще.

Если посмотреть со стороны, так оно и было. И одежда татарская, и мечи татарские, и язык тоже агарянский…

Охотилась тройка с двумя соколами, подаренными им старым охотником Арканом. Крылатые хищники их и кормили, безжалостно настигая гусей, уток и зайцев. Иногда молодые люди ночевали в степных кочевьях у того или иного бека. Гостями они были важными, родовитыми, а потому и желанными.

Как-то во время одного из поздних ноябрьских вечеров, когда холодный ветер уже властно гулял по степи, до земли пригибал седой ковыль, бросался на юрты, трепал огонь в кострах, обложенных камнями, а языки пламени отважно сражались с ним и ждали новых вонючих кизяков, чтобы не погаснуть, трое молодых людей стояли на берегу тонкой речушки, притока Ахтубы.

– Дай слово, что не выдашь нашу тайну, – оглянувшись на юрту очередного бека, приютившего их, потребовал у Амиры княжич Василий. – Рано или поздно мы должны были заговорить об этом с тобой.

Василий взглянул на друга, тот утвердительно кивнул. Они все уже обговорили заранее. Амира требовательно посмотрела на Митьку, он кивнул и ей, что означало: слушай, и слушай внимательно, любовь моя.

– Даю слово, – уверенно ответила Амира.

– Сердцем говори, – уточнил княжич. – А не так, с разгону.

– Да сердцем я говорю, – возмутилась степная амазонка. – Быстрое оно у меня, княжич, не как у вас с Митькой. Пока вы еще соберетесь, покумекаете, расчувствуетесь.

– Я сейчас не шучу, – строго предупредил Василий.

– Сказала же: даю слово.

– Верю тебе, – кивнул он. – Если такое случится, что за нами приедут и скажут: бежим отсюда в дальние края, пойдешь с нами?

Хмурясь, Амира взглянула на своего любимого. И он вновь и еще более требовательно кивнул ей:

– Слушай княжича и отвечай. Мы не шутим.

Амира взяла друга сердечного за руку.

– Я без тебя, Митенька, никуда, – глядя ему в глаза, честно призналась она. – Мы с тобой муж и жена. Теперь уже куда ты, туда и я. Матери моей нет на белом свете, а отец мне хоть и дорог, но на привязи его сидеть не буду и ждать, когда он меня за сынка соседнего бека сосватает, которого я и в глаза прежде не видела. Нет уж, я с вами. Слово даю. Богом клянусь. Христианским Богом, которому меня мать учила. Вашим Богом, мои добрые и смелые мужчины.

От ее слов у Митька аж слезы навернулись.

– Растрогала ты нас, – кивнул Василий, у которого тоже голос дрогнул. – Вот теперь я тебе верю. Но будь готова в любой день и час сорваться. Так и нас предупредили. Теперича каждый день ждем гонцов – когда угодно прилетят избавители наши.

– И я в любой день и час готова сорваться, – убедительно улыбнулась молодым людям Амира. – Вскачу на коня – только меня и видели. А Насиму с собой возьмешь? – вдруг спросила она у княжича. – Или тут оставишь?

– Возьму. Люблю я ее и никуда без нее не поеду.

2

В одну из таких ночей юный Василий Дмитриевич спросил у своей наложницы:

– Если я решу сбежать, уйдешь со мной?

Трещали масляные светильники, наполняя удушливыми ароматами спальню. Тени от пламени плавали по дорогим персидским коврам, на которых сверкало оружие – сабли и кинжалы. А еще было прерывистое дыхание его любовницы, словно она оказалась перед тяжелым выбором. Они лежали под теплым стеганым покрывалом, молодая женщина оплела его ногами.

Насима погладила любовника и хозяина по щеке:

– Куда же ты собрался, милый мой?

– Сам пока не знаю. Но хочу сбежать – давно хочу, пока хана Тохтамыша нет. Если он вернется, тут мне и оставаться, в ненавистной Орде. А я уже сыт по горло. Я наследник великого княжества Московского – и должен с отцом править на своей земле, учиться у него уму-разуму, а не на чужой по охотам и кочевьям мыкаться. И в каждую свободную минуту, когда за мной нет пригляда, смотреть на север, туда, где моя родина. И сердцем мучиться, болеть. Долго я скрывал свои чувства, но вот, открыл их тебе.