Падение в твою Пустоту

Но была и другая правда. Правда его страха. Настоящего. Он боялся потерять меня. И в этом страхе было что-то… человеческое.

– Джеймс… – я встала. Ноги дрожали. – Я понимаю твой страх, но убежать это не выход. Тейлор усилит натиск на тебя и на твоих людей.

Я сделала шаг к нему.

– Я не хочу быть твоей слабиной. Я не хочу прятаться.

– Оставаться здесь опасно, Ева.

– Всё здесь – опасно, – ответила я тихо, не отводя глаз, чувствуя, как под его пристальным взглядом кожа на щеках начинает гореть. Страх смешивался с чем-то теплым, колючим и непонятным. – Но прятаться в темноте – значит сдаться, не попытавшись понять правила игры. Я не хочу сдаваться.

Он долго смотрел на меня. В его глазах бушевала буря: страх потерять, привычка к контролю, цинизм и… что-то еще. Наконец, он тяжело вздохнул. Его рука, которая все это время лежала на спинке кресла, поднялась. Пальцы – сильные, с потертостями – медленно, почти нерешительно, коснулись моей щеки. Прикосновение было грубоватым, но удивительно нежным. Исследующим. Его взгляд смягчился, в нем мелькнуло что-то, похожее на смущенное удивление и… признание.

И тогда он наклонился.

Это не было стремительным захватом, как в библиотеке или в моей квартире. Это было медленным, почти вопросительным движением. Его губы коснулись моих – не жестко, не требовательно, а с осторожной, почти робкой нежностью, ищущей ответа. Поцелуй был теплым, глубоким, затяжным. В нем не было прежней ярости обладания, а была странная смесь усталости, страха потерять и потребности в подтверждении, что я здесь, реальна, что он не один в этом хаосе. Его рука скользнула с щеки на затылок, пальцы запутались в моих волосах, притягивая ближе, но без прежней сокрушающей силы. Это было обладание, но окрашенное нежностью, от которой у меня перехватило дыхание и сердце бешено застучало уже по-новому.

Я не отстранилась. Не смогла. Шок, волна тепла, смешанная с невероятным чувством вины, парализовали волю. Я ответила на поцелуй, мои губы двигались почти против воли, ощущая непривычную мягкость его губ, вкус коньяка и чего-то еще, чисто его. Этот поцелуй был опаснее любого приказа. Он растапливал лед страха и вливал в душу яд предательства.

Он оторвался первым, медленно, а его дыхание было неровным, горячим на моей коже. Он не отпустил сразу, его лоб уперся в мой, глаза, теперь темные и невероятно близкие, искали что-то в моем взгляде. Удивление? Согласие? Или следы той вины, что клокотала во мне?

– Ты меняешься, – прошептал он хрипло от поцелуя и эмоций. – Становишься тверже или просто отчаяннее.

Его взгляд скользнул по моему лицу, задержавшись на запекшихся губах.

– Это… опасно. Для тебя самой.

Он тяжело вздохнул, убрал руку с моего затылка. Его ладонь на мгновение повисла в воздухе между нами, будто не зная, куда деться, лишенная привычной цели – захватить, удержать.

– Хорошо, раз ты хочешь – оставайся, но только в особняке. Выход только в сад под охраной. Никаких вылазок в Архив. Никаких контактов с внешним миром без моего разрешения или Маркуса.

Пауза.

– И… ты рассказываешь мне всё. Абсолютно всё. Любую мелочь. Любой звонок. Любую тень. Это ультиматум, Ева. Принимаешь? Ценой своего присутствия здесь.

Яд вины от поцелуя все еще разливался по жилам, смешиваясь с горечью предстоящего предательства. Я посмотрела в его усталые глаза. Видела в них страх за меня, желание контролировать и ту самую потребность не быть одному, которую только что ощутила на своих губах.

– Принимаю, – сказала я четко. Я только что дала слово Джеймсу. И слово Фестеру.

Он кивнул, коротко, без торжества.

– Маркус удвоит охрану. – Он отвернулся, налил в стакан еще коньяка. Его спина была прямой, но одинокой. – Иди. Отдохни. Попробуй поесть.

Но я не уходила. Словно магнитом меня тянуло к нему, к этому островку уязвимости посреди его крепости. Он снова опустился в свое кресло, поставив стакан на стол с глухим стуком. Я подошла ближе, остановившись перед ним. Он повернулся на стуле ко мне, его взгляд, усталый и вопросительный, скользнул по моему лицу.

– Все будет хорошо, – прошептала я, сама не веря своим словам, но желая унять боль в его глазах.

Он схватил мою руку, его пальцы сжали запястье с силой, в которой было больше отчаяния, чем угрозы.

– Я очень хочу тебе верить, Ева. Боже, как хочу… – Его голос сорвался. В этом признании была такая нагота души, что мое сердце сжалось.

И тогда во мне что-то перевернулось. Страх, вина, напряжение последних дней – все смешалось в единый, неудержимый поток желания. Желания быть ближе. Гораздо ближе, чем сейчас. Он был измучен: с синяком на скуле, с мятой рубашкой, но в этой небрежности была какая-то дикая, притягательная красота. Сила, на грани срыва. Власть, признавшая свою слабость. Мы смотрели друг другу в глаза, и в его взгляде я увидела не только усталость, но и голод. Такой же, как мой.

Я медленно раздвинула его колени и шагнула между ними, вплотную к креслу.

– Что ты делаешь? – спросил он хрипло, не отпуская мое запястье.

– То, что хочу.

Я опустилась к нему на колено, ощутив под собой твердые мышцы бедра. Моя свободная рука поднялась, пальцы коснулись его шеи, почувствовали пульсацию вены под кожей. Я провела по ней ладонью, вверх, к линии челюсти, затем опустилась к воротнику рубашки. Он замер, его взгляд пылал.

– Ева…

Прежде чем он успел договорить, я наклонилась и поймала его губы своими. Поцелуй был уже не вопросительным, а требовательным, голодным. Он ответил мгновенно, с рычанием, которое зародилось где-то глубоко в груди. Его руки обхватили мои бедра, подхватили меня, подняли в воздух и посадили на край стола. Бумаги, папки, стакан – все полетело на пол с грохотом, но ни один из нас не обратил на это внимания. Его губы не отпускали моих, его язык был настойчивым, властным. Поцелуй был таким желанным, что я впилась пальцами в его плечи, отвечая с той же яростью. Мы дышали друг в друга, сплетаясь в этом поединке страсти и отчаяния.

Его руки рванули вниз молнию моего платья. Мои пальцы лихорадочно расстегивали пуговицы его рубашки. Он сбросил ее с плеч одним резким движением, обнажив мощный торс, покрытый тонкой сетью шрамов и напряженных мышц. Его руки скользнули под ткань моего платья, срывая его с плеч, обжигая кожу ладонями. Он наклонился, целуя мою шею, ключицы, его губы были горячими, зубы – острыми. Я запрокинула голову, а стон застрял в горле.

Вдруг он остановился, оторвавшись. Его дыхание было тяжелым, взгляд – темным, почти черным, полным неистового желания, но в нем мелькнула тень сомнения. Его рука замерла на лямке моего белья.

– Что такое? – прошептала я, едва узнавая собственный голос.

Он пристально смотрел мне в глаза, ища подтверждения.

– Ты… ты точно этого хочешь? Сейчас? Здесь?

– А ты?

– Я… я каждый день хочу тебя, Ева. Каждую секунду. Но я не хочу… чтобы это было из-за страха. Из-за того, что происходит.

Я притянула его лицо к себе, наши лбы соприкоснулись.

– Я хочу тебя, Джеймс. Сейчас. Здесь. Не из-за страха. Несмотря на страх. – Я поцеловала его снова, коротко, но властно. – Так что сделай это. Возьми меня.

Это было как снятие последней преграды. С рычанием, в котором смешались торжество и животная потребность, он сбросил с меня остатки одежды. Его руки, сильные и уверенные, исследующие и обладающие, скользили по моей коже, заставляя ее гореть. Он скинул свои брюки, и в следующее мгновение его тело прижалось ко мне, горячее, твердое, неумолимое. Первый толчок был резким, глубоким, вырвавшим у меня стон, в котором была и боль, и облегчение, и невероятное чувство заполненности. Он вошел в меня как в крепость, которую наконец взял штурмом, и начал двигаться.

Это было нежным любовным актом. Стол скрипел под нашими телами. Его руки держали меня, пальцы впивались в бедра, в талию, прижимая к себе. Мои ноги обвили его спину, пятки впились в напряженные мышцы. Каждое движение было лишенным прежней расчетливой сдержанности. Он терял контроль, и я теряла его вместе с ним. Мы падали в эту бездну вместе, сплетенные в едином порыве, где не было места лжи Фестера, угрозам Тейлора, только жар кожи, соленый вкус пота на губах, прерывистое дыхание и неумолимый гул нарастающего внутри нас обоих напряжения.

Его губы нашли мои в последнем, сокрушительном поцелуе, заглушая мой крик, когда волна накрыла меня целиком, выворачивая наизнанку. Он последовал за мной почти мгновенно, с глухим стоном, вжавшись в меня всем телом, его пальцы впились в мои плечи. Мы замерли, дрожащие, мокрые, дышащие в унисон в полумраке кабинета, среди хаоса сброшенных бумаг и разбитого хрусталя. Мир сузился до точки соприкосновения наших тел, до стука двух сердец, отчаянно бьющихся в такт.

Он медленно опустил голову мне на плечо, его дыхание горячим потоком обжигало кожу. Его руки все еще дрожали, обнимая меня. Никто из нас не говорил ни слова. Слова были бы лишними. И предательством – по отношению к той хрупкой, обреченной правде, которая на миг связала нас здесь, на краю пропасти.

Я вышла из кабинета позже, когда он уснул тяжелым, беспокойным сном в кресле, накинув на меня свой пиджак. Выбор был сделан и отложен одновременно. В тишине особняка я чувствовала вибрацию глубокой трещины в своей душе – между страхом, виной за только что разделенный поцелуй, за эту бурю на столе, и той надеждой, что не придется тонуть в одиночестве. След его губ, его рук, его тела на моем все еще горел, напоминая о нежности и ярости, которых я так хотела, и о лжи, которой теперь было еще больше. И о пропасти, которая стала неизмеримо глубже.

Глава 27: Тени у Порога

Жизнь в особняке Джеймса Диаса уподобилась существованию в роскошном бункере под вечным затемнением. Дни текли медленно, тягуче, как густой сироп, наполненные гулкой, давящей тишиной, которую лишь изредка нарушали отдалённые шаги охраны или мерный, назойливый бой напольных часов в холле. Особняк, некогда внушавший трепет своей холодной мощью и безупречным порядком, теперь ощущался как огромная, пустая раковина, где каждый звук – скрип паркета, шум воды в трубах – отдавался эхом одиночества, подчёркивая безлюдность просторных залов и длинных, слабо освещённых коридоров.

Я пыталась работать в мастерской, достав из запасов Архива потрепанный фолиант XVIII века – безнадёжную попытку вернуть хоть каплю нормальности, ухватиться за знакомые ритуалы реставрации. Но пальцы, обычно послушные и точные, отказывались служить. Шёлковая нить для подшивки листов путалась в невидимые узлы, скальпель выскальзывал из потных пальцев, а взгляд упорно соскальзывал с пожелтевшей бумаги на дверь, за которой маячила тень Маркуса. Он стал моим постоянным, неотступным спутником – бесшумным, вежливым до автоматизма, но абсолютно непроницаемым, как стена. Он встречал меня утром у дверей спальни с бесстрастным «Доброе утро, мисс Гарсия», сопровождал в столовую, где я чаще всего ела в одиночестве под его немигающим взглядом, стоял как статуя в дверях мастерской, пока я делала вид, что работаю, и провожал обратно вечером. Его присутствие было не охраной, а кандалами, зримым воплощением моего статуса – ценного, но крайне уязвимого актива в войне, развязанной не мной. Иногда, глядя на его каменное лицо, я ловила себя на мысли: что он видит? Защищаемую ценность? Или потенциальную угрозу, слабое звено, которое может подвести? Его молчание было красноречивее любых слов.

Джеймс превратился в призрак собственного дома. Он исчезал затемно, часто ещё до рассвета, когда серый свет едва пробивался сквозь тяжёлые шторы, и возвращался глубокой ночью, если возвращался вообще. Его редкие появления в общих пространствах были краткими, стремительными, словно он боялся задержаться, боялся, что стены поглотят остатки его сил. Когда наши пути изредка пересекались – в сумрачном коридоре, на пороге столовой за поздним завтраком, который он обычно игнорировал, – я видела лишь бледную тень того властного, неистового человека, который ворвался в мою жизнь, перевернув всё с ног на голову. Его лицо было землистым от непомерной усталости, глаза глубоко запали, обрамлённые тёмными кругами, похожими на синяки, которые не проходили.

Он курил чаще – едкий, горьковатый запах дешёвого табака (куда делся его обычный, дорогой сорт? Кончились запасы? Или он просто перестал замечать разницу?) теперь постоянно витал в его кабинете и въелся в ткань его одежд, смешиваясь с запахом холодного пота и чего-то металлического, тревожного. Напряжение исходило от него почти физически, делая воздух вокруг тяжёлым, трудным для дыхания. Он был как туго натянутая струна, готовая лопнуть от малейшего прикосновения, вибрирующая незримой, разрушительной энергией.

Однажды утром я заметила свежую, неглубокую царапину на его левой скуле, пересекавшую старый, желтеющий синяк. Он прошёл мимо, не глядя, не замечая меня или сознательно игнорируя, погружённый в свои мрачные мысли. Я не спросила. Вопрос застрял в горле. Война, невидимая и жестокая, шла своим чередом, собирая свою кровавую дань где-то за стенами этой золочёной клетки, и Джеймс был на её передовой, неся груз потерь и решений, о которых я могла лишь догадываться. Его молчание было громче крика.

***

Ночь выдалась беспокойной, душной, несмотря на позднюю осень за окном. Я ворочалась в слишком большой, слишком мягкой кровати, прислушиваясь к тишине особняка. За окном бушевал ветер, гоняя по небу рваные тучи и швыряя горстями дождь в стёкла. Чтение не шло – буквы плясали перед глазами, сливаясь в нечитаемые строки, а в ушах стоял назойливый гул тревоги. И тут – стук. Не чёткий, профессиональный стук Маркуса, привычный как метроном. Не осторожный, почтительный – дворецкого. Это был тихий, но твёрдый удар костяшками по дереву, звучавший почти… неуверенно, вопросительно. Так стучат, когда не знают, ждут ли тебя за дверью.

Сердце нелепо заколотилось, ударившись о рёбра. Я подошла к двери, прижала ладонь к холодному дереву.

– Кто там?

– Я. Открой, Ева.

Голос Джеймса. Но какой-то… сплющенный. Лишённый привычной стали, глубины, властности. Он звучал плоским, выдохшимся, как последний вздох. Я медленно открыла замок.

На пороге стоял он. Просто измождённый, сломленный видом человек, едва держащийся на ногах. Рубашка мятая, воротник расстёгнут, обнажая резко очерченные ключицы и впадину у основания шеи. Волосы в беспорядке, слипшиеся от дождя или пота. В глазах – пустота, как после долгого боя, когда уже не видишь врага, а только боль и усталость, и такая глубокая усталость, что стало физически больно смотреть, как будто эта тяжесть передавалась через воздух. От него пахло дождём, потом, дымом дешёвых сигарет и чем-то горьким, невыразимо тоскливым – как запах разбитых надежд, сгоревших мостов и крови, которая не смывается. Он казался меньше, чем обычно, съёжившимся под грузом невидимого бремени.

– Можно? – спросил он, не глядя на меня, его взгляд скользнул куда-то за мою спину, в темноту комнаты, будто ища там точку опоры или просто убежище от реальности.

Я молча отступила, пропуская. Он вошёл, прошёл мимо меня, словно не замечая, его плечи слегка ссутулились под невидимой тяжестью, и опустился в глубокое кресло у окна. Движение было медленным, тяжёлым, будто каждое сочленение причиняло боль, будто он разбит вдребезги и собирал себя по частям только силой воли. Он достал из кармана помятую пачку сигарет, долго искал зажигалку, наконец нашёл. Пламя вырвалось наружу, осветив на мгновение его худое, осунувшееся лицо с резко очерченными скулами и глубокими складками у рта – лицо человека, который слишком много видел и слишком долго нёс непосильную ношу. Оно дрожало в его руке, когда он поднёс его к кончику сигареты. Глубоко затянулся, так что тлеющий конец ярко вспыхнул. Дым клубился в полумраке, медленно растворяясь в темноте, словно пытаясь заполнить пустоту комнаты и его собственную. Молчание повисло между нами плотной, неловкой завесой, сквозь которую пробивались только звуки: шелест дождя за окном, скрип старого кресла под его весом и тихое шипение тлеющего табака.

Он не говорил. Минуты тянулись, превращаясь в мучительную вечность. Он просто сидел и курил, уставившись в чёрное зеркало окна, где отражались лишь смутные очертания комнаты и его собственная, искажённая усталостью тень – призрак былого могущества. Я стояла у кровати, не зная, что делать, куда деть руки. Слова казались ненужными, фальшивыми, оскорбительно мелкими перед лицом такой всепоглощающей немоты горя и потери, которые витали в комнате. Любая фраза могла разрушить этот хрупкий миг его присутствия, заставить его снова надеть маску. Руки бесцельно перебирали складки халата, цепляясь за что-то осязаемое.

– Сегодня потеряли молодого парня. Карлос. Хороший был… надёжный. Без семьи. Без… привязок. – Он снова затянулся, дым струился из ноздрей, медленно поднимаясь к потолку, как душа, не желающая покидать тело. Пауза затянулась, стала невыносимой. Я чувствовала, как холодный ком подкатывает к горлу, сжимая его. Реальная потеря. Кровь. Смерть. Не абстракция, а молодой человек по имени Карлос, который больше не вернётся.

– Глупость… – он произнёс слово с таким горьким, саморазрушающим презрением, вероятно, к себе, к своей непогрешимости, что меня передёрнуло от сочувствия и ужаса. – моя. Просчёт. Недооценил… их наглость. Была засада. Он даже не успел…

Голос сорвался, застрял где-то в горле. Он замолчал, сжал сигарету так, что бумага смялась, пепел осыпался на тёмные брюки.

– Иногда эта тишина… – он заговорил снова, тише, задумчиво, глядя на тлеющий кончик, будто в нём был ответ на все вопросы, – …она как тишина перед взрывом. Знаешь? Когда воздух становится густым, как кисель. И птицы замолкают. И даже ветер стихает. И ты сидишь, и ждёшь. Просто ждёшь удара. Зная, что он придёт. И хуже всего… хуже самого взрыва… это вот это ожидание. Эта проклятая тишина. Она выедает изнутри.

Я замерла, словно поражённая током. Он не делился личным. Никогда. Его мир был за семью печатями, за стенами из льда и стали, за непроницаемым фасадом контроля. А сейчас… эта щель в броне, этот обрывок его внутреннего ада, его самого страшного знания – знания неизбежности потерь, собственного несовершенства, этой ужасной тишины ожидания. Он доверил мне этот кусочек своей тьмы. Не как подчинённой, не как заложнице положения. А как… человеку, который просто был рядом. Который видел его падение. В этот миг я почувствовала не только острую, режущую жалость и горечь за него и за того неизвестного Карлоса, но и странное, щемящее чувство… значимости. Я была нужна. Не как реставратор Псалтыря, не как точка давления для Тейлора, не как функция или актив. А как живое существо, способное выслушать, принять эту боль, просто быть рядом в его кромешной тьме, не требуя ничего взамен. Молчаливый свидетель его падения. Островок немой солидарности в бушующем море его одиночества и вины. Это было одновременно страшно и невероятно.

Я медленно, стараясь не нарушить хрупкую, звенящую нить момента, подошла и села на краешек кровати напротив его кресла. Делила тишину. Делила его боль. Он докурил сигарету до самого фильтра, раздавил окурок в принесённой с собой маленькой металлической пепельнице (он теперь, похоже, носил её повсюду, как амулет или символ своей зависимости) и снова уставился в черноту за окном. Но напряжение в его широких плечах, в сжатых до побеления костяшках челюстей, казалось, чуть ослабело. Линии лица стали чуть мягче. Он глубоко, с присвистом выдохнул, как будто выпуская часть того удушающего груза. Он не был совсем один в эту минуту. И я почувствовала это. И это было одновременно и страшно – ответственность за его доверие, и… невыразимо важно. Казалось, в комнате стало чуть светлее, чуть легче дышать.

Глава 28: На Острие Ножа

Тишина. Это слово стало моим синонимом страха. Тишина особняка, тишина Маркуса, тишина Джеймса, похожая на туго натянутую струну. В этой тишине любое изменение, даже малейшая вибрация, ощущались как землетрясение. И вот оно – мой телефон, оставленный на прикроватной тумбочке, загудел, вибрируя о дерево, как пойманное насекомое. Сигнал от Фестера.

Его голос в трубке был почти не слышен, словно эхо из далёкой пещеры, и от этого казался ещё более зловещим.

– Ева. Приветствую. Надеюсь, вы в порядке.

В его голосе не было ни капли сочувствия, лишь деловая хватка, от которой по коже пробегали мурашки.

– Мне нужны… цифры, – продолжил он, не дожидаясь ответа, словно отдавая приказ, а не просьбу. – Вы помните наш разговор о доказательствах? О финансовых махинациях? Мне нужен единый счёт Тейлора. Тот, на который Диас переводит ему деньги. Это ключ, Ева. К его схеме. К их… его уничтожению. Я знаю, что такой счёт существует. Он был его расчётным центром. Ищите его.

Я замерла, вцепившись в телефон. Говорить было невозможно. Этот запрос – не просто информация. Это была прямая наводка на уязвимое место, то самое «сердце» их нечистых операций. Задача, которая могла стоить мне жизни. Или, что ещё хуже, той хрупкой, непонятной связи, которая только что начала складываться между мной и Джеймсом. Он только вчера показал мне свою уязвимость, свою боль. А я… я собиралась всадить ему нож в спину.

– Как… как я могу это сделать? – наконец прошептала я, чувствуя, как горло сжимается. – Я не имею доступа к его делам! Он не позволит.

– Позволит, Ева. Он человек привычки. У него наверняка есть место, где он хранит особо важные бумаги. То, что он всегда держит под рукой. В пределах досягаемости. Он не будет хранить это в банке, это слишком рискованно. Не будет держать это в офисе, где полно чужих глаз. Он держит это там, где чувствует себя в безопасности. В его кабинете. Под его носом. Возможно, даже в сейфе, который он считает неприступным, потому что… ну, кто заподозрит маленького реставратора? Подумайте об этом. И будьте осторожны. Очень. Ваша жизнь зависит от этого. Ваша жизнь. И ваша свобода. Он не даст вам этого ни первого, ни второго, пока вы в его золотой клетке.

Связь оборвалась. Телефон снова стал мёртвым куском пластика в моей потной руке. Обыскать кабинет Джеймса. Под его носом. С Маркусом, бдящим внизу. С его людьми, курсирующими по дому. Это было безумие.

Я встала, шагнула к окну. За стеклом бушевал ветер, хлестал дождь, размазывая огни города в расплывчатые пятна. Моё отражение в стекле было бледным, искажённым, почти призрачным. Что я делаю? Зачем я это делаю? Вчерашняя ночь, его уязвимость, его поцелуй, наша близость, его просьба о доверии – всё это стояло перед глазами, как живое, обжигая совесть. Он показал мне частичку своей души, своей боли. А я… я собиралась предать его.

И всё же… мысль о спасении, о нашей свободе, о возможности дышать полной грудью, не ощущая на себе давления Тейлора, была как глоток воздуха для утопающего. Фестер говорил о правде, о свободе. Может быть, это мой единственный шанс не просто выжить, а жить? Не быть заложницей чужих игр, чужих долгов, чужих войн. Не быть точкой давления, которую Тейлор обязательно использует. Это было не только о мести Фестера, не только о спасении Псалтыря. Это было о моей жизни и жизни Джеймса. Освобожу его от этого мира грязи, долгов, крови. Вытащу его из этой трясины, в которую он погружался всё глубже и глубже. Да, он сильный, властный, хищный. Но вчера он был сломлен. Устал. И он был одинок. В его глазах я видела такую же усталость, такое же одиночество, какое терзало меня. Он сам сказал, что эта «тишина ожидания» выедает изнутри. Что, если разрушить его империю, его «карточный домик», как выразился Фестер, – это единственный способ вырвать его из этой безнадёжной войны? Вернуть ему… нормальную жизнь? Это была безумная, наивная мысль, возможно, лишь оправдание для собственного предательства. Но она давала мне силы. Давала хоть какую-то моральную опору. Я не просто шпионка. Я спасительница. Спасительница себя. И, возможно, спасительница его.

Мои пальцы непроизвольно потянулись к щеке, к тому месту, где ещё чувствовалось прикосновение его губ. Горечь вины, острая, как уксус, смешалась с решимостью. Выбора не было.

Я подошла к двери. Приоткрыла её, прислушиваясь. Тишина. Глубокая, непроницаемая тишина ночного особняка. Где-то далеко, на первом этаже, мерно стучали напольные часы, отсчитывая не только секунды, но и, казалось, мои неверные шаги. Шаги охраны? Нет. Только ветер, свистящий за окном, и собственное бешеное сердцебиение, отдававшиеся гулким эхом в ушах.

Я скользнула в коридор. Полумрак. Тени танцевали на стенах, превращая знакомые статуи в причудливых монстров. Кабинет Джеймса. Он был в другом крыле, через несколько длинных пролётов. Мой разум отчаянно цеплялся за логику. Когда он мог уйти? Он пришёл ко мне измождённый, сломленный. Вряд ли он снова отправился куда-то в ночь, сразу после того разговора. Вероятнее всего, он уснул в своей спальне. Или, что ещё хуже, в своём кабинете.

Каждый скрип паркета впереди, каждый шорох казались предательским шумом, способным разбудить весь дом. Мне казалось, что я слышу, как бьётся моё сердце, как оно стучит кровью в висках, заглушая все остальные звуки. Ноги были ватными, но каждый шаг я делала осознанно, словно наступая на мины.