Падение в твою Пустоту

– Зато… – он сглотнул кровь, и его голос стал еще тише, превратившись в шепот, который я услышала не ушами, а всем своим израненным существом. – Ты жива, Ева…

Он произнес мое имя. Просто. Тихо. Как самую важную истину. Как последнюю молитву.

И его глаза закатились. Сила окончательно покинула его. Он рухнул вперед, на бок, рядом со мной. Его дыхание стало поверхностным, прерывистым. Теплая, алая струйка его крови растеклась по линолеуму, смешиваясь с моей кровью, с водой, с пеплом. Наши жизни, наши боли слились в одну кровавую лужу на грязном полу этого дешевого номера.

– НЕТ! – закричала я, но мой крик превратился в надрывный, беззвучный вопль. – Джеймс! Нет! Держись! Пожалуйста!

Я пыталась приподняться, дотронуться до его бледного лица, но боль в ребрах сковала меня стальными тисками. Я могла только лежать и смотреть.

– Помогите ему! – закричала я в сторону Маркуса, который уже срывал с себя куртку, пытаясь заткнуть смертельную рану. Его лицо было искажено концентрацией и неподдельным страхом. – Маркус! ПОМОГИ ЕМУ!

Мир снова поплыл, края зрения начали темнеть, наступая черными, бархатными волнами. Последнее, что я увидела перед тем, как тьма поглотила меня снова, – это Маркус, прижимающий свернутую куртку к спине Джеймса, и его перекошенное от отчаяния лицо, когда он кричал, и его голос пробивался ко мне сквозь нарастающий гул: «СРОЧНО МЕДИКОВ!»

Глава 39: Шрамы После Пожара

Больница. Это место, где время течет по своим, искаженным законам, пропитанное насквозь едким, тошнотворным запахом антисептика, который въедается не просто в кожу и волосы, а глубже, в самые потаенные уголки памяти, становясь частью тебя. Белые стены, ослепляющие своей стерильной чистотой, не несли утешения; они смыкались вокруг, как стены склепа, холодные и безразличные. Воздух гудел от приглушенного хаоса – переплетение шагов, обрывков разговоров, монотонных сигналов аппаратов, сливающихся в один тревожный гул, фоном к которому была боль. Она стала константой, тупой и навязчивой, словно отдаленный гул вентиляции, который слышишь лишь в полной тишине, но который никогда не прекращается.

Меня обработали, зашили, забинтовали с бездушной, методичной точностью, как куклу, предназначенную для реставрации. Каждый диагноз звучал как приговор, высеченный на скрижалях медицинской карты: три сломанных ребра, сотрясение, ушибы, рваная губа, стянутая грубыми хирургическими стежками. Пуля, прошедшая навылет через предплечье, не задев кость, казалась милостью, но следом за ней шло самое страшное – глубокий, обугленный ожог третьей степени. Врачи, качая головами, изрекали свои пророчества о рисках инфекции, потере подвижности, долгом исцелении. «Физически, – говорили они, – вы выживете. Тело заживет. Останутся шрамы, но вы будете жить». Они не могли понять, что их слова были лишь эхом в пустоте. Физическая боль, острая и всепоглощающая, была ничем по сравнению с ледяной бездной, разверзшейся внутри, с душой, разорванной в клочья. Я дышала, и в этом был укор. Я была жива. Он заплатил за мое дыхание своей кровью. Возможно, своей жизнью.

Меня поместили в палату, но эти стены стали клеткой. Как только сознание вернуло мне власть над ослабшим телом – а случилось это лишь на вторые сутки, – я заставила себя подняться, опираясь на Маркуса, возникшего у моей кровати молчаливым и недвижимым, как сама тень смерти. Он не произнес ни слова, лишь его крепкая рука стала моей опорой, когда я, шатаясь, поплелась по холодным коридорам туда – к зловещей двери с табличкой «Реанимация. Пост №3». Я опустилась на жесткий пластиковый стул, кутаясь в тонкий больничный халат, поверх которого Маркус накинул свой пиджак, еще хранивший запах ветра и дорог. Я смотрела на свои забинтованные руки, превратившиеся в чужие, безжизненные культи, и ждала. Каждая минута растягивалась в бесконечную пытку ожидания, а каждый скрип открывающейся двери заставлял сердце сжиматься и замирать, выбивая из груди последний воздух.

Вторая операция длилась вечность. Шесть часов? Восемь? Время утратило свою линейность, расплылось в тягучем, мучительном мареве. Маркус появлялся и исчезал, как тихий призрак – он договаривался с врачами, отваживал непрошеных гостей из полиции или, что было вероятнее, ищеекТейлора, чье присутствие вызывало у меня лишь смутную апатию. Он приносил воду, которую я не могла заставить себя проглотить, и в его гранитном, непроницаемом лице лишь в редкие мгновения, когда его взгляд устремлялся на злополучную дверь, проступала глубокая трещина – безмолвное отражение беспомощности. Информации не было никакой, лишь тиканье часов на стене отмеряло последние секунды чьей-то жизни, и с каждым щелчком надежда таяла, как снежинка на раскаленной поверхности.

И вот дверь открылась. На пороге стоял хирург – мужчина лет пятидесяти, с лицом, изборожденным морщинами усталости, в зеленом халате, на котором темнели пятна чужой крови. Он был выжат до капли, его плечи ссутулились под невидимым грузом только что оконченной битвы. Сняв шапочку, он провел ладонью по лицу, оставляя влажный след, и его глаза, усталые и полысевшие от постоянного напряжения, медленно нашли меня. Я вскочила, мир поплыл перед глазами в вихре слабости и головокружения, но рука Маркуса подхватила меня под локоть, его пальцы впились в кожу с такой силой, что передавали не просто поддержку, а всю ярость и напряжение, кипевшие в нем.

– Как он? – вырвалось у меня, больше похожее на стон, чем на вопрос.

Врач вздохнул так глубоко, словно этот вздох был последним, на который он был способен. Его взгляд скользнул по моему лицу, затем перешел на Маркуса.

– Жив, – прозвучало первое слово, и оно упало между нами, как благословение, как гимн вопреки всем ожиданиям. Ноги тут же подкосились, и пальцы Маркуса сомкнулись еще крепче, не давая мне рухнуть. – Это главное. И это чудо, учитывая объем кровопотери. Пуля вошла чуть ниже лопатки, слева. Она прошла опасно близко к позвоночнику, задела нервные корешки и повредила крупную артерию. Кровопотеря была… катастрофической. Он балансировал на самой грани, когда его доставили к нам.

Я зажмурилась, и перед глазами всплыло видение: спешащая машина скорой, его мертвенно-бледное лицо, алое пятно, растекающееся по асфальту, – кровь, слишком много крови…

– Нам удалось остановить кровотечение и восстановить сосуд. Костные структуры, к счастью, серьезно не пострадали. Физически… тело обладает удивительной волей к жизни. Но… – Он сделал паузу, и эта тишина оказалась гуще и страшнее любых слов. – Самое серьезное осложнение теперь – неврологическое. Последствия повреждения нервов.

– Что… что это значит? – прошептала я, уже зная, что ответ будет горьким, но не имея права его не услышать.

– У него паралич, – врач сказал это прямо, глядя мне в глаза, не пытаясь смягчить удар. – Нижних конечностей. Пока. Нервная ткань серьезно пострадала от осколков кости и самой пули, добавился мощный отек… Связь между мозгом и ногами прервана. Он не чувствует ног. Совсем. И не может ими двигать.

Слово «паралич» обрушилось на меня с физической силой, ударив под дых и выжигая изнутри последние остатки воздуха. Джеймс Диас. Несокрушимый, могучий, всегда державший все под контролем Джеймс. Неподвижный? Прикованный к постели? Эта картина была кощунственной, невообразимой, страшнее самой смерти. Я почувствовала, как все мускулы Маркуса рядом со мной напряглись в едином порыве, его пальцы чуть сильнее впились мне в руку, словно он пытался впитать часть моего ужаса.

– Это… навсегда? – выдавила я, и мой голос сорвался на шепот. Слезы подступили к глазам горячим комом, но я не позволила им пролиться. Я должна была слушать. Должна была все понять.

Врач медленно покачал головой, и в глубине его усталых глаз мерцал крошечный, едва уловимый лучик надежды.

– Давать однозначные прогнозы – значит врать. Нервная ткань – материя сложная и непредсказуемая. Она способна к регенерации. Медленной, мучительно медленной. Иногда на это уходят годы. Шанс есть. Возможность восстановления, пусть и частичного, существует. Но… – Его взгляд перешел с меня на Маркуса, подчеркивая важность следующей фразы. – Потребуется время. Очень много времени. И изматывающая, тяжелейшая реабилитация. Каждый день. Потребуется титаническое упорство. И… самое главное – его собственная, неутолимая воля к борьбе.

Он помолчал, давая нам впитать каждое слово.

– Сейчас он без сознания. Его организм пережил чудовищный стресс. Выход из этого состояния… – Хирург снова вздохнул, и в этом звуке была вся горечь его профессии. – Будет трудным. Физически – это боль, ограничения, зависимость от других. Морально… – Его взгляд снова остановился на мне, пронзительный и понимающий. – Это осознание своего нового «я». Психологический удар может оказаться сильнее любого физического увечья. Ему будет нужна не просто медицинская помощь. Ему понадобится опора. Постоянная. Кто-то, кто будет рядом всегда. Кто не даст ему сломаться. Кто будет верить, даже когда он сам окончательно утратит веру.

Он посмотрел на меня, потом на Маркуса, и его вопрос прозвучал не как формальность, а как клятва, которую предстояло дать.

– Вы готовы к этому?

Маркус кивнул – коротко, резко, по-солдатски. Его челюсти сомкнулись, а в глазах зажегся холодный, стальной огонь решимости, говоривший красноречивее любых слов. Его выбор был сделан. Он будет сражаться за своего командира до последнего вздоха.

Я же смотрела на матовую поверхность двери, за которой находился человек, отдавший за меня все. Всего лишь шанс. Всего лишь возможность. Эти слова звенели в моей разбитой голове, едва заметными лучиками пробиваясь сквозь гнетущую тьму вины и страха. Он жив. У него есть шанс. И теперь этот шанс зависел не только от искусства врачей, но и от нас. От меня. Он бросился под пули, чтобы спасти меня. Теперь настал мой черед. Мой черед стать его щитом, его опорой, его живым воплощением веры. Столько, сколько потребуется. Через боль, через отчаяние, через долгие, изматывающие годы борьбы. Я должна была быть рядом. Это был не долг, не расплата. Это было единственное, что наполняло смыслом каждый мой вдох, что не давало тьме поглотить меня окончательно. Он подарил мне жизнь. Теперь я отдам всю свою, чтобы помочь ему вернуть его собственную.