Падение в твою Пустоту

– Да? – его голос был неестественно низким, сдавленным, но я уловила в нем незнакомые, тревожные нотки. – Что значит «пропал»? Как это возможно?.. Повтори.

Это был он. Мой шанс. Единственный. Недостижимый миг, ради которого я притворялась. Времени на раздумья не было. Вся ярость, копившаяся дни и ночи, вся боль за Джеймса, чье лицо, искаженное мукой, вспыхнуло перед глазами, все унижения, все пощечины, физические и моральные – все это слилось в один чудовищный, неудержимый импульс. Уничтожить корень зла. Вырвать Псалтырь из его грязных, недостойных рук. Не дать ему осквернить эту святыню своей больной, эгоистичной местью. Вернуть Джеймсу хотя бы призрак надежды. Или умереть, пытаясь.

Я схватила Псалтырь. Он был тяжелее, чем я ожидала, холодный и живой под пальцами. Я прижала его к груди, к сердцу, которое бешено колотилось, готовое вырваться из клетки ребер. Фестер все еще говорил по телефону, его голос становился громче, срывался на визгливые нотки паники и гнева. Он был полностью поглощен катастрофой, обрушившейся на его планы где-то там, в большом мире.

Я выскользнула за дверь мастерской, как тень. Коридор за ней был пуст, длинный, как тоннель в небытие, освещенный тусклыми бра. Прижимая к себе драгоценную, проклятую ношу, ощущая ее холод и вес каждой клеткой тела, я бросилась вперед. Паркет скрипел под ногами, и каждый звук казался мне громом, зовущим погоню. Где-то далеко, за закрытыми дверями, слышались приглушенные голоса охраны. Я мчалась, не дыша.

И тут я услышала его голос. Тишина на мгновение сгустилась, стала невыносимой. А затем – рев. Не крик. Не зов. Рев раненого, преданного зверя, в котором смешались ярость, неверие и паника.

– СТОЙ! – его голос пробил тишину, как пуля, догнал меня в конце коридора, обжег спину. – Ева! Ты сумасшедшая! ОСТАНОВИСЬ!

Я не обернулась. Не замедлила шага. Лестница в холл! Вниз! Я перепрыгивала через ступеньки, почти летела, едва касаясь перил. Ноги несли меня сами, движимые чистейшим, животным адреналином, заглушающим все, кроме цели – двери. Я слышала за спиной его тяжелые, быстрые шаги, его сбитое яростью, хриплое дыхание. Он был невероятно быстр, дьявольски проворен для своего возраста и телосложения. Расстояние сокращалось.

Парадная дверь – массивная, дубовая, с медной ручкой – была уже в десяти шагах. Пять. Рука, не занятая книгой, уже тянулась к холодному металлу, пальцы сжимались вокруг ручки. Свобода! Воздух! Шанс! И в этот миг, на самом гребне надежды, мир взорвался.

Щелчок. Сухой, короткий, как ломающаяся ветка. И сразу за ним обжигающая вспышка в правом предплечье, которым я так крепко прижимала Псалтырь к груди. Как будто в меня вогнали раскаленный гвоздь. Я вскрикнула – не столько от боли, которая нахлынула волной огня и тошноты секундой позже, сколько от дикого ужаса и неверия.

Он выстрелил!

Страх и первобытная воля к свободе оказались сильнее шока. Книга дернулась в моих ослабевших пальцах, грозя выскользнуть, но я вцепилась в нее мертвой хваткой, прижала еще сильнее, как единственный якорь в бушующем море безумия. Кровь – теплая, густая, с резким медным запахом – хлынула ручьем, заливая руку, пальцы, пропитывая древний кожаный переплет Псалтыря. Алые капли падали на полированный паркет, как страшные слезы.

Краем затуманивающегося зрения я увидела его. Фестер стоял наверху лестницы. В его вытянутой руке, неестественно прямой, дымился пистолет с длинным, тонким стволом. Его лицо было искажено гримасой такой звериной ярости, что он перестал походить на человека. Глаза горели безумным, нечеловеческим огнем ненависти и… отчаяния.

Мир заплыл пеленой, потерял четкость. Боль в руке превратилась в пульсирующий шар белого огня, выжигающего сознание. Но инстинкт был сильнее. Я рванула на себя тяжелую дверь, и поток холодного, влажного уличного воздуха ударил мне в лицо, смешиваясь с едкой вонью пороха и приторно-сладким запахом моей собственной крови. Я вывалилась на ступени.

И побежала. Бежала по скользкому от сырости тротуару, не разбирая дороги, не видя ничего, кроме туманной перспективы улицы перед собой. Боль превратилась в сплошной рев в руке и голове, но я не обращала на нее внимания, заглушая ее криком воли. Его вопли за спиной – «Вернись! Ты умрешь! Я тебя найду!» – становились все тише, растворяясь в нарастающем гуле просыпающегося города: гудках машин, далеких сиренах, скрипе тормозов.

Я не знаю, как долго я бежала. Легкие горели, ноги стали ватными, подкашивались. Каждый шаг отдавался болью во всем теле. Кровь продолжала сочиться по пальцам, капая на асфальт, оставляя за мной прерывистый, жуткий след. Наконец, силы окончательно оставили меня. Я остановилась, тяжело опираясь о мокрую, холодную стену какого-то обшарпанного здания, задыхаясь, чувствуя, как темные пятна пляшут перед глазами. Окраина. Грязь, разбитые фонари, запах мусора и безнадеги. Мой взгляд, блуждая, зацепился за тусклую, мигающую неоновую вывеску.

«НОЧЛЕГ».

Буквы «О» и «Е» погасли, превратив название в зловещее «Н чл Г». Мотель. Последнее прибежище отчаявшихся.

Я толкнула дверь, обитую потертым дерматином. В нос ударил спертый, тяжелый коктейль запахов: сырость заплесневевших стен, дешевый табак, хлорка, старое тряпье и подспудный, въевшийся в стены аромат чужого отчаяния. За пластиковой стойкой регистрации, освещенной мертвенным светом лампы дневного света, сидел пожилой мужчина. Его лицо напоминало скомканный, пожелтевший пергамент, а глаза… глаза были бесконечно усталыми и абсолютно пустыми. Он смотрел на экран старого монитора, не отрываясь.

– Комнату, – прохрипела я.

Я протянула ему смятые, мокрые от дождя (или пота? или крови?) купюры дрожащей левой рукой. Правая безжизненно висела, прижимая к боку окровавленный сверток – Псалтырь, завернутый в полу пиджака.

Он медленно, с неохотой, поднял на меня взгляд. Перевел его с моего лица, бледного, с запавшими глазами и спутанными волосами, на темное пятно крови, расползающееся по рукаву и груди, на красные разводы на купюрах, на странный сверток. В его взгляде не было ни капли удивления, ни искры сочувствия. Лишь вселенское, леденящее душу безразличие человека, который видел уже все мыслимые и немыслимые виды человеческого падения. Он молча взял деньги, даже не пересчитав, сунул их в ящик.

– Тринадцатый, – произнес он глухо, протягивая мне старый латунный ключ, висящий на грязной пластмассовой бирке. – Первый этаж. Туалет в конце коридора. Шум – вылетите.

Длинный, темный коридор, пахнущий пылью и старыми коврами. Дверь с цифрой «13», нарисованной белой краской, уже облупившейся. Я вставила ключ, повернула. Дверь со скрипом открылась.

Комната. Крошечная, убогая клетушка. Запах затхлости, дезинфекции и чего-то невыразимо грустного. Кровать с продавленным матрасом, покрытым колючим, синтетическим покрывалом с неясным рисунком. Стул с потертым сиденьем. Тумбочка с оранжевым пластиковым телефоном. Тусклая лампочка под потолком в матовом плафоне, едва освещающая серые стены. Я шагнула внутрь, толкнула дверь ногой. Она захлопнулась с глухим стуком. И тогда последние силы покинули меня. Я рухнула на кровать, не выпуская Псалтырь. Агонизирующий спазм пронзил раненую руку, заставив вскрикнуть. Кровь, казалось, текла уже медленнее, но покрывало подо мной быстро пропитывалось темным, липким пятном. Я почти не чувствовала этого. Была только оглушающая усталость, ватной пеленой окутавшая сознание, и ледяной холод, поднимающийся из самой глубины, из той пустоты, что зияла внутри с момента потери Джеймса. Холод выжившего, который не уверен, хотел ли он выжить.

Я сделала это. Я сбежала из золотой клетки безумца. Я украла его святыню, его надежду на месть. Я предала и унизила Фестера, вырвав у него из-под носа главный козырь. Я была ранена, возможно, смертельно. Но я была свободна. Или… так ли это?

Я медленно, с трудом, подняла Псалтырь. Развернула пропитанный кровью пиджак. Древняя кожа переплета была теплой и липкой. На темной поверхности алели свежие, влажные пятна моей крови. Крови, пролитой ради него. Ради Джеймса. Ради призрака справедливости. Ради себя самой.

Теперь, в этом зловещем уединении, под мигающей лампочкой, мне предстояло понять непостижимое: что делать с этим проклятым сокровищем? Как исправить необратимое? Как использовать то, что я добыла такой чудовищной ценой? И главное – как выжить в бушующем пламени войны?

Рассвета не было. И конца этому кошмару – тоже не предвиделось. Только огонь возмездия, зажженный мной, начинал разгораться.

Глава 35: Отголоски Разрушения Джеймса Диаса

Я стоял в центре кабинета – эпицентре катастрофы. Здесь, на этом самом ковре, еще вчера она стояла, ее глаза, широкие и преданные, смотрели на меня, а губы шептали слова, которые сейчас казались самой изощренной ложью.

Воздух все еще хранил отголоски ее криков, запах ее слез – соленый, острый, смешанный с ароматом ее кожи, который теперь вызывал лишь тошноту. И моей ярости.

Я сам вышвырнул ее. Сам перерезал эту тонкую, невидимую нить, что начала связывать меня с чем-то, кроме власти и вечной войны. Вырвал с мясом, с кровью, с частицей собственной души. Чтобы что? Спасти ее от себя? От той адской тьмы, что клубится внутри меня, готоваяпоглотить любого, кто подойдет слишком близко? Или… спасти себя от собственной глупости? От этой слабости, этой детской веры в то, что в моем мире, пропитанном кровью и ложью, может существовать что-то чистое, незапятнанное? Глупец. Глупец, заплативший за минутную слабость крушением всего.

Звонок телефона врезался в тишину. Вибрация гудела в костяшках пальцев. Тейлор.

– Диас! Что это за, черт возьми, дерьмо разлили?! Ты видел?! Ты видел утренние выпуски?! – Его паника была осязаемой, липкой, сочилась из динамика, как яд из раны. – Наши счета! Наш общий офшорный счет! Вычищен до цента! Как червоточина! Ты хоть представляешь, что это значит?! Крах! Полный крах доверия! Нас теперь разорвут, как тухлую рыбу!

Я вцепился в трубку так, что пластик затрещал.

– Тейлор, заткнись. Прямо сейчас. У тебя крыса. Гнилая, прогрызшая дно. Ищи ее в своих стенах. Это твоя помойка, твоя проблема.

– Моя проблема?! – он задохнулся, кашлянул, голос сорвался на визгливый фальцет. – Это наша катастрофа, Диас! Кто, кроме тебя, знал все ходы? Кто контролировал все нити этой схемы?! Не валяй дурака! Если это твоя игра, если ты решил свалить все на меня… Я тебя похороню. Медленно. Болезненно. Сотру в порошок и развею по ветру. Ты и твоя… твоя грязная маленькая крыса!

Мое дыхание перехватило. «Крыса». Он сказал «крыса». И в его голосе сквозила не просто злоба, а… знание. Гадкое, липкое подозрение вцепилось в горло. Он знал о ней? Или просто метил наугад?

Я рассмеялся. Звук получился горьким, как полынь, и злым, как укус скорпиона.

– Попробуй, старый падальщик. Только смотри не подавись собственными кишками, пока будешь копать. Сейчас ты сам себе злейший враг. Иди ищи свои дыры, пока твой корабль окончательно не пошел ко дну. Я не в твоей вонючей луже.

Я бросил трубку. Она глухо стукнула о полированную столешницу, оставив мокрый отпечаток ладони. Руки дрожали. Не от страха перед Тейлором – черт с ним, с этим трупом на ходулях. От омерзения. От осознания, что все, что я выстраивал годами, кропотливо, с кровью и потом, рушится как карточный домик. И рушится, возможно, из-за нее. Из-за этой хрупкой, с большими глазами и упрямым подбородком девчонки, которой я, как последний идиот, позволил войти в крепость. Которая умудрилась всадить нож мне в спину именно тогда, когда я… когда я начал верить, что за стенами есть что-то еще. Что-то кроме вечной войны и грязи. Потерять империю? Плевать. Сгореть дотла? Судебные иски, тюрьма, пуля в лоб – все это было знакомыми тропами. Но мысль… Мысль о том, что она, Ева Гарсия, которую я вышвырнул в ночь, могла быть втянута в самое пекло…Эта мысль жгла сильнее любой ярости Тейлора, глубже любого предательства. Я знал Фестера. Знавал его методы. Холодный, расчетливый психопат с извращенным чувством юмора и патологической жаждой мести. И если она, с ее взрывным характером и чувством справедливости, попала к нему в лапы после моего изгнания…

Ледяной ком сдавил горло. Сердце бешено колотилось где-то в районе солнечного сплетения.

– Маркус!

Он появился в дверном проеме мгновенно. Непроницаемое лицо, прямая спина. Но я, знавший его дольше, чем кого-либо, уловил в его глазах едва заметную тень – не тревоги, нет, Маркус не тревожился. Но… напряжение. Ожидание бури

– Сэр?

– Машину.

– Куда?

– К Еве.

Ни тени удивления. Ни одного лишнего движения. Просто короткий, четкий кивок.

– Будет готово через две минуты, сэр. – Он развернулся и растворился в коридоре.

Дорога заняла вечность, растянувшуюся в липкую, нервную паутину. Машина, темная и неприметная, остановилась у подъезда. Тот самый серый, унылый дом. Я вышел, ощущая, как гнет этого места, ее прошлой, маленькой жизни, давит на плечи тяжелее свинцового плаща. Запах старого камня, дешевой еды и немытого подъезда ударил в нос.

Я подошел к двери. Постучал. Раз. Второй. Тишина в ответ была громче любого крика. Нажал на ручку – заперто.

– Маркус, – произнес я, не отрывая взгляда от щели под дверью. – У тебя есть копия от ее квартиры

Маркус замер на секунду. Его взгляд скользнул по моему лицу, читая то, что я пытался скрыть.

– Я… позаботился о копии, сэр, – ответил он ровно. – После вашего указания быть готовым к любым… непредвиденным обстоятельствам, касающимся мисс Гарсии. В свете ее доступа к чувствительной информации.

Я кивнул, не в силах вымолвить слово. Да, я отдал тот приказ. Тогда, в самом начале, когда она ворвалась в мою жизнь как ураган невинности и упрямства. Когда она стала одновременно моим самым ценным активом и самой опасной брешью в броне. Моей главной уязвимостью. Маркус, как всегда, был на шаг впереди.

Он достал из внутреннего кармана пиджака небольшой плоский конверт, извлек оттуда неприметный ключ. Вставил в замочную скважину. Тихий щелчок. Дверь подалась.

Я шагнул внутрь первым. Запах ударил с новой, сокрушительной силой. Виски – много виски. Сладковато-терпкий аромат разлитого алкоголя смешивался с едва уловимыми нотами ее духов, создавая жуткий, дисгармоничный коктейль. И хаос. Перевернутый стул. Книги, вырванные с полок, разбросанные по полу, страницы веером. Подушка на диване разорвана, белые перья усеяли пол, как снег после бури. И осколки. Мириады острых, голубоватых осколков фарфора, рассыпанных возле окна.

Что-то ледяное и тяжелое сдавило горло. Дыхание перехватило.

Маркус шагнул в комнату осторожно. Его опытный взгляд скользил по деталям. Он присел у стены, недалеко от разбитой вазы. Там, среди крупных осколков, валялись мелкие черные пластиковые фрагменты и блестящая электронная плата.

– Телефон, сэр, – констатировал он, поднимая на ладони осколок экрана. – Разбит с силой ударом о стену или пол. Не похоже на вторжение. Нет следов взлома, нет признаков борьбы с кем-то извне. Скорее… спонтанный акт разрушения.

Внутренний шторм. Точно. То же цунами ярости, боли и саморазрушения, что бушевало сейчас во мне. Кровавое, уродливое, но отражение.

Ледяная рука сжала сердце. С ней случилось нечто большее, чем просто побег. Она была сломана. Раздавлена. Моими словами? Моим предательством ее доверия? Или ее собственным отчаянием от того, что она, как ей кажется, была вынуждена сделать? Мысль о том, что этот «внутренний шторм» мог вытолкнуть ее прямиком в лапы Фестера, была невыносимой.

– Нам нужны записи с камеры наружного наблюдения. На входе в подъезд. Время… – Я взглянул на часы, пытаясь сообразить сквозь туман ярости и страха. – С момента… с момента, когда она ушла отсюда позавчера вечером. До настоящего момента.

Маркус кивнул. Мы покинули квартиру, оставив дверь приоткрытой, как зияющую рану на теле этого убогого дома. Грусть и разруха, оставленные ею, преследовали меня по лестнице.

После моей просьбы охранник в холле засуетился и забормотал что-то невнятное, неуклюже ковыряясь в старой системе на стойке. Мы с Маркусомвстали позади, наблюдая, как на экране мелькают серые, скучные кадры ночного подъезда, редкие прохожие.

И вдруг – она. Ева. Выходит из подъезда. Потом – яркий, резкий свет фар, бьющий в объектив камеры. Торможение. Темный, не новый седан. Задняя дверь открылась. Она, не глядя, почти упала внутрь. Машина рванула с места, скрыв ее из виду.

– Остановите запись и увеличьте номер, – приказал я старику.

Старик дрожащими руками начал крутить колесико мыши, пытаясь поймать кадр. Маркус наклонился, его глаза сузились до щелочек, все внимание сфокусировано на экране.

Камера была не лучшего качества, но номера были читаемы.

– Запиши, – приказал я Маркусу, не отрывая глаз от экрана, как будто боясь, что цифры исчезнут.

Маркус уже держал блокнот и тонкий серебряный карандаш. Быстрые, четкие движения. Цифры и буквы были зафиксированы.

Мы вернулись в машину. Молча. Давление в салоне было невыносимым. Особняк встретил нас все той же гнетущей, раненой тишиной. Я прошел прямо в кабинет, к бару. Налил себе виски, не разбавляя. Глотнул. Огонь растекся по груди, но не согрел. Взял сигарету, закурил. Привкус табака смешался со вкусом виски – горький коктейль бессилия.

Я сделал глубокую затяжку, пытаясь заглушить бешеный стук сердца, отдававшийся в висках. Дым заклубился, но не принес успокоения, лишь подчеркнул пустоту. Номер машины горел в мозгу.

– Маркус, – голос сорвался, я откашлялся. – Этот номер. Машина. Куда она уехала. Кто за ней стоял. Мне нужно все. Плевать, сколько времени. Плевать, сколько денег. Плевать, кого надо сломать, чтобы узнать. Найди ее. Найди мне Еву Гарсию. Живую.

В глазах Маркуса мелькнуло что-то – не удивление, а… понимание. Тяжелое. Он кивнул. Один раз. Четко.

– Будет сделано, сэр.

Его шаги затихли в коридоре.

Я остался один. В тишине, нарушаемой только тиканьем напольных часов и треском догорающей в пепельнице сигареты. Я вдыхал горький дым и ждал. Ждал ответа, который мог окончательно добить меня. Или… дать новую, темную цель в этом проклятом существовании. Ева была ключом. К разгадке, к мести, к спасению… или к окончательной гибели. Но теперь я должен был ее найти. Любой ценой.

Глава 36: Пепел и Ярость

Комната №13 была моей гробницей. Последним пристанищем для всего, во что я когда-то так глупо верила: моих надежд, иллюзий и той самой себя, что уже перестала существовать. Желтый, мертвенный свет одинокой лампочки прилип к облупленным стенам, продавленному матрасу и синтетическому покрывалу, насквозь пропитанному пятнами моей крови. Рука… о Боже, моя рука. Пульсирующая боль в такт бешеному сердцебиению превратила ее в тупую, огненную гирю, намертво прикованную к моему предплечью.

Я смотрела на мир сквозь густую пелену боли и полного опустошения. Эти страницы, этот проклятый переплет… они были эпицентром всего моего крушения. Именно из-за них моя жизнь превратилась в бесконечное бегство. Из-за них случился Фестер, унижение, кандалы и та самая пуля. Из-за них я… предала? Или же меня самого заставили предать? Перед глазами встало лицо Джеймса, искаженное болью и гневом, а его слова ранили меня куда глубже и острее, чем пуля Фестера. Эта книга не принесла ничего, кроме смерти, боли и предательства. Она была корнем всего зла, зерном, давшим лишь ядовитые, смертельные плоды. Она была проклята.

И тогда мысль, внезапно вспыхнувшая как одинокая искра в кромешной тьме, мгновенно разгорелась в неудержимое, всепоглощающее пламя. Нужно уничтожить это. Превратить в пепел этот символ векового проклятия, моей гибели и невыносимой вины. Только огонь способен очистить; только пепел станет настоящим концом.

Меня охватила дрожь, вызванная не холодом, а осознанием того шага в бездну, который я вот-вот сделаю. Медленно, превозмогая ноющую слабость во всем теле и пронзительную боль в руке, я сползла с кровати. Холод линолеума неприятно озяб под моими босыми ногами. В углу, у крошечной раковины, стояло старое ржавое ведро, от которого пахло плесенью и какой-то химической горечью. Идеальный алтарь для конца всего.

Я поставила ведро прямо посреди комнаты, под жалким желтым светом, и осторожно, словно боясь разбудить дремлющее в нем зло, взяла в руки Псалтырь. Он был невероятно тяжел, и не только физически – тяжесть веков, страданий и грехов давила на мои ослабевшие руки. Замирая, я смотрела на замысловатый узор и пятна моей собственной крови на нем.

«Прощай, – прошептала я про себя. – Прощай навсегда».

Собрав последние силы, я с глухим стуком, отозвавшимся в тишине комнаты, швырнула книгу в ведро.

Затем я взяла дешевую пластиковую зажигалку. Мой большой палец дрожал и скользил по колесику. Раз, два, три… и вот в полумраке вспыхнул желто-оранжевый язычок пламени. Сердце колотилось с такой силой, что казалось, вот-вот вырвется из груди. Да, во мне был страх, настоящий ужас перед тем, что я делаю, перед последствиями уничтожения такой силы. Но сильнее страха была дикая, истерическая жажда свободы, очищения, которое может принести только огонь.

Я поднесла пламя к уголку пергаментной страницы, торчавшему из ведра.

Сначала поднялась тонкая, почти невесомая струйка дыма, пахнущая древней пылью. Потом послышался тихий, сухой треск. И вдруг – ОГОНЬ! Маленький, жадный язычок лизнул пергамент и взметнулся ввысь, словно книга только и ждала этого момента, словно огонь разрушения дремал в ее глубине все это время. Пламя стремительно охватило страницу, перекинулось на соседние, с жадным шипением и треском пожирая выцветшие буквы и пожелтевшую кожу. Оранжево-красные языки плясали в глубине ведра, отбрасывая на стены и потолок безумные, скачущие тени, а жар, смешанный с едким, густым дымом, бил мне в лицо. В воздухе витал запах горелой кожи, древней бумаги и чего-то еще, нездешнего и зловещего.

Я отшатнулась, инстинктивно прижимая раненую руку к животу, и завороженно наблюдала за тем, как пляшет пламя, как чернеют и скручиваются страницы, как рушится переплет. Мною овладело странное, двойственное чувство – глубокий, леденящий душу ужас от осознания, что я уничтожаю нечто древнее, невероятное и, возможно, священное, и одновременно – дикое, первобытное облегчение. Словно огромный камень свалился с души, словно цепи, сковывавшие меня с момента той злополучной находки, наконец-то лопнули. По моим грязным щекам текли горячие, соленые слезы, смешиваясь с копотью и потом, но это были слезы не горя, а катарсиса.

– Кончено, – едва слышно прошептала я. – Все кончено.

Я повторяла эти слова, глядя, как огонь пожирает последние крупные куски, оставляя после себя лишь горстку тлеющих углей и серый пепел на дне ведра. Едкий дым висел в комнате плотной пеленой, щипал глаза и лез в горло, но я почти не ощущала этого, чувствуя лишь глубокую, зияющую пустоту внутри. Но это была пустота, наступившая после бури, после кошмара.

Мой взгляд упал на панорамное окно во всю стену. За стеклом бушевал настоящий ад: небо почернело, ветер рвал тучи в клочья, и внезапно хлынувший ливень обрушил на стекло потоки воды, которые бились о него с такой силой, что оно буквально дрожало. Раскаты грома гремели прямо над головой, а ослепительные молнии на мгновение озаряли грязный двор мотеля, создавая кадры, достойные самого страшного кошмара. Грохот стихии заглушал все – и треск угасающего огня, и мое собственное дыхание, и стук сердца. Весь мир сжался до размеров этой дымной комнаты и бушующей за окном стихии. Огонь внутри и вода снаружи – неужто это и есть очищение?

Опираясь на кровать, я осознала, насколько измучена и опустошена. Боль притупилась, уступив место глухой, всепоглощающей усталости. И сквозь водяную пелену на стекле я увидела фары – резкие, яркие, несущиеся к мотелю с бешеной скоростью. Холодное, острое, как игла, предчувствие кольнуло меня, но сил бояться уже не оставалось.

Я не успела даже отшатнуться.

С оглушительным грохотом, от которого содрогнулись стены, дверь вылетела с петель, а рама треснула. В проеме, залитом светом фар его машины и свинцовым светом грозы, стоял Он.

Тейлор. Но в тот момент он был не человеком, а воплощением абсолютной, звериной ярости. Его лицо искажала гримаса бешенства, глаза горели безумием, а вены на шее и лбу набухли, словно канаты. Дорогой костюм промок и висел на нем мокрой тряпкой, волосы были всклокочены. Его взгляд, острый как бритва, был прикован не ко мне, а к ведру, к тлеющим углям и тонкой струйке дыма, поднимавшейся над пеплом. Он все понял. Понял, что было там, и что я сделала.

Тишина, повисшая после грохота, была страшнее любого крика и длилась целую вечность. Затем он медленно, очень медленно перевел взгляд на меня. И в этих глазах не осталось ничего человеческого – лишь чистая, первобытная ненависть и невероятная, всепоглощающая боль утраты.