Падение в твою Пустоту

…Благодаря Фестеру. Артуру Фестеру Эвансу. Само имя вспыхнуло в сознании, как факел, поджигая остатки самообладания. В горле встал ком. Когда-то Фестер был больше чем правая рука. Он был стратегом, мозгом, человеком, чей финансовый гений почти равнялся его амбициям. И его жадности. Пока Уилсон Тейлор, этот жирный паук, плетущий свои сети из долгов и шантажа, не сунул ему под нос более жирный кусок. Фестер не просто ушёл – он совершил акт преднамеренного предательства. Передал ключевые данные, схемы вывода активов, конфиденциальные расчёты по сделке века – той самой, над которой мы бились месяцами, вкладывая все ресурсы, – прямо в руки конкурентов Тейлора. Компания рухнула. В одночасье. Как карточный домик под ураганом. Акции – в ноль. Люди – сотни человек – на улице. Крупные инвесторы, его союзники, озверели от ярости и убытков. А я остался должен Тейлору астрономическую сумму – гарантии по сорванным контрактам, которые он лично подписывал, уверенный в успехе. Уверенный в Фестере.

Тогда я раздавил Фестера. Холодно. Расчётливо. Без тени сожаления. Нашёл все лазейки, использовал каждую грязную связь, каждую взятку, чтобы заморозить его счета по всему миру, отсудить роскошные апартаменты в Монако, яхту, коллекцию. Вышвырнуть из профессии с таким клеймом, что ни одна уважающая себя контора не подпустила бы его и на пушечный выстрел. Может, и не по-человечески. Но Фестер начал первым. Предал не только меня, но и всех, кто работал на нас, кто верил. И теперь эта месть… Эта изощрённая, подлая месть… Использовать её. Еву. Наивную, испуганную, загнанную в угол девчонку из Архива, с её огромными глазами и хрупкими пальцами реставратора. Внушить ей, что я – чудовище? Что я виновен в смерти дочери Фестера? Что Псалтырь был украден у самого Фестера? Какая гениальная, какая дьявольская ложь! И она… она поверила? Или просто увидела в этом шанс? Шанс сбежать от меня, от моего мира, прикрывшись благородным предлогом «спасения»?

Как я попал в её сети? Когда они опутали меня? Поверил в искренность её редкой, стеснительной улыбки, в свет, который, казалось, исходил от неё посреди вечного мрака. Поверил, что она другая. Не как все эти стервятники, кружащие вокруг моего состояния. А теперь? Не мог выбросить её образ из головы, хоть режь себя на части! Каждый изгиб губ, каждый лучик в глазах, каждый жест – всё было выжжено в памяти. И я ненавидел себя за эту слабость, за эту неистребимую потребность. Предчувствие бесконечных, бессонных ночей, наполненных только яростью, болью и её призраком, уже терзало меня, как предвестник неизлечимой болезни.

Её крик о любви был не мольбой. Он был последним, самым жестоким, самым изощрённым актом предательства. Она разрушила не просто планы или бизнес. Она разрушила последние остатки моей способности доверять. Себе. Своим инстинктам. Своему суждению. В её глазах, полных слёз и этой проклятой, оглушающей «любви», я видел теперь только тень Фестера, его ядовитую ухмылку. Видел торжество Тейлора, получившего долгожданный повод для расправы. Видел отчаяние людей, потерявших из-за его сегодняшнего падения работу, средства к существованию. Видел холодный блеск тюремных решёток и абсолютную пустоту полного краха.

Закружилась голова… от бессилия, от невыносимого давления, от осознания, что я сам вырыл эту яму. Я впустил её. Дал ключ.

Сладкий, призрачный запах её губ… – эти обрывки мыслей мелькнули, когда моя рука, действуя сама по себе, схватила хрустальный бокал, оставшийся с вечера на столе. Я не думал. Просто швырнул его что есть силы о каменную облицовку камина.

Звон разбитого хрусталя оглушил. Резкий, пронзительный, как крик самой души. Осколки, как осколки моих чувств, веры и будущего, разлетелись по полу, сверкая в тусклом свете настольной лампы. Я стоял, тяжело дыша, сжав кулаки, чувствуя, как по щеке скатывается что-то горячее и мокрое. Слеза? Пот? Слюна бешенства? Неважно. Я дал слабину. Дал ей слабину. Дважды. Впустил в свою жизнь. Впустил в свою душу. И позволил ей разнести всё вдребезги. Эта мысль жгла сильнее всего.

«Ну, зачем? Зачем тебе нужна была эта ложь?» – билось в такт бешеному сердцу, наполняясь горькой, беспросветной безнадёжностью.

Страх? Да, я видел страх в её глазах всегда. Но страх перед кем? Перед Тейлором? Передо мной? Или перед последствиями её собственного выбора? Манипуляции Фестера? Безусловно. Но разве она не могла… прийти ко мне? Сказать: «Джеймс, этот человек говорит… Мне страшно…»? Хотя бы намекнуть? Или… Или это была её собственная, запоздалая месть? Месть за то, что я втянул её в свой ад, оторвал от привычной жизни Архива, сделал мишенью, заложницей моей войн? Месть за мою властность, за безумную, всепоглощающую страсть, которая, возможно, душила её?

Я медленно опустился в кожаное кресло за столом, уткнув лицо в ладони. Запах её духов, едва уловимый, всё ещё цеплялся за кожу рук. Я содрогнулся. Тишина давила теперь с невероятной силой. Особняк, всегда бывший неприступной крепостью, местом силы, теперь казался огромной, пустой, зловещей гробницей. Без неё. Без её осторожных шагов по паркету ранним утром, когда она шла в мастерскую. Без тихого шороха страниц, когда она работала. Без этого неповторимого запаха – смеси старинной бумаги, клея и чего-то неуловимого, только её. Без её присутствия за завтраком, даже молчаливого.

Я не знаю, что будет завтра. С Тейлором, который уже рыскал, ища мое слабое место, и теперь получил в руки ядерную кнопку. Со счетами, которые, вероятно, уже замораживали регуляторы, натравленные скандальной статьёй. Со СМИ, которые учуят кровь и будут готовы разорвать мою репутацию на клочки. С Псалтырем, который из козыря превратился в нелегальный, опасный груз, доказательство связей с криминальным миром чёрного рынка. Мир, который я строил, рухнул в одночасье. Крах был неминуем. Банкротство. Судебные тяжбы. Возможно, тюрьма. Всё это было. Было реально. Было страшно.

Но сквозь ледяную волну гнева, сквозь острую боль разочарования, сквозь сковывающий страх перед будущим пробивалось одно осознание. Ясное. Невыносимо ясное. Оно было сильнее страха перед тюрьмой, сильнее ярости к Фестеру, сильнее даже инстинкта самосохранения.

Потерять Еву я не мог.

Это было не просто хуже краха или тюрьмы. Это было как потерять часть себя. Живую, дышащую, самую уязвимую и самую дорогую часть. Это была не пустота. И я стоял сейчас посреди руин своего мира, истекая кровью от этой невидимой раны, не имея ни малейшего понятия, как остановить это кровотечение. Как жить с этой дырой на месте сердца. Мысль о том, что её больше нет здесь, что я сам оттолкнул её в неизвестность, была невыносима. Я ненавидел её за предательство. Проклинал. Но мысль о жизни без неё… была адом, в который я только что сам себя втолкнул. И ключ выбросил. Что теперь? Я не знал. Только боль и невозможность дышать полной грудью.