Падение в твою Пустоту

Каждый скрип паркета впереди, каждый шорох казались предательским шумом, способным разбудить весь дом. Мне казалось, что я слышу, как бьётся моё сердце, как оно стучит кровью в висках, заглушая все остальные звуки. Ноги были ватными, но каждый шаг я делала осознанно, словно наступая на мины.

Вот и она – дверь в кабинет. Она была приоткрыта на щелку. За ней – абсолютная темнота, разрезаемая лишь тусклым светом, проникающим откуда-то из глубины комнаты. Джеймса не было. Это было ясно. Его запах, его напряжение, его присутствие – их не было. Или… я просто не могла их уловить сквозь пульсирующий страх. Но тогда почему он не запер кабинет? Он всегда был так осторожен, так скрытен. Может быть, он и правда был слишком утомлён, чтобы соблюдать привычные ритуалы? Или это ловушка? Его проверки?

Я осторожно толкнула дверь. Она бесшумно распахнулась, впуская меня в царство его хаоса. Воздух был тяжёлым, пропитанным стойким запахом сигарного дыма, дорогого одеколона и той горькой усталости, которой он сам был пропитан. Мои глаза привыкали к полумраку. Всё казалось на месте – хаотичные стопки бумаг на столе, хрустальный стакан, который он держал вчера, тёмные шторы, скрывающие мир за окном. В центре комнаты, на фоне темноты, стоял большой, встроенный в стену сейф. И он был открыт. Открыт! Его массивная дверца с приоткрытой щелью казалась насмешкой, издевательством над моей тревогой. Или ловушкой? Ловушкой, которую он оставил, чтобы проверить меня? Нет. Он был слишком измотан. Я должна верить в это.

Дрожащими руками я включила маленькую лампу на рабочем столе. Она отбрасывала круг света на бумаги, разбросанные вокруг, но не освещала сейф достаточно хорошо. Я подошла к нему. Каждый шаг был вымученным. Внутри, среди корешков книг и нескольких папок, лежала одна, тонкая, кожаная. Мои пальцы задрожали, когда я протянула руку. Заголовок на папке: «Тейлор. Счета. Актуальное».

Адреналин хлестнул по венам, оглушая все остальные чувства. Вот оно. Цель. Мой шанс. Я потянула папку. Открыла. Листы плотной бумаги с таблицами, цифрами, логотипами банков. Я быстро просмотрела их, ища нужную комбинацию. Мои глаза остановились на выделенном жирным шрифтом номере, повторяющемся на нескольких страницах – единый счёт. Он был там. Прямо перед моими глазами. Несколько строк из двенадцати цифр.

Я судорожно огляделась. Ни ручки, ни бумаги. В сумке? Нет, я оставила её в спальне. Паника нарастала. Я не могла взять папку, не могла ничего копировать. Фестер предупреждал. «Не берите ничего физически – ни бумаг, ни флешек. Не копируйте ничего на свои устройства. Пока. Просто… будьте моими глазами и ушами…» Как запомнить? Двенадцать цифр. Слишком много для запоминания на нервах.

Взгляд упал на мою руку. На запястье, под рукавом халата. Решение пришло само собой, отчаянное и рискованное. Я вытащила из кармана халата маленькую, всегда лежащую там шариковую ручку. Медленно, стараясь не дрожать, я наклонилась и быстро, корявым почерком вывела цифры на внутренней стороне предплечья. Холодный стержень ручки царапнул кожу, оставляя чернильный след – метку предательства. Это было как клеймо, как невидимая татуировка, которая навсегда останется со мной.

Закончив, я быстро закрыла папку, вернула её в сейф и закрыла дверцу до щелчка. Сейф был надёжно заперт. Никаких следов моего присутствия. За исключением… меня. И метки на руке.

Я выключила лампу. Кабинет снова погрузился в темноту. Я выскользнула из него, двигаясь так же бесшумно, как вошла. Коридор. Моя комната. Я зашла, плотно закрыла за собой дверь и, прислонившись к ней спиной, сползла на пол. Дыхание сбилось, превратившись в прерывистые, судорожные всхлипы. Я посмотрела на запястье. Цифры, чёрным по бледной коже, зловеще блестели в темноте, словно не стираемая татуировка, навсегда напоминающая об этом моменте.

Сердце успокоилось лишь спустя долгие минуты. Я достала телефон. Набрала сообщение Фестеру. Долгий, дрожащий палец медленно набрал цифры. Каждая из них казалась тяжёлым камнем, падающим в бездонную пропасть. Отправить.

Телефон загудел, подтверждая отправку.

Я сделала это. Я перешла черту. Теперь обратной дороги не было. Я была на острие ножа, балансируя между лояльностью, страхом и жаждой выжить. И самое страшное – я уже не знала, кто здесь враг, а кто спаситель. Или же все они были просто хищниками, запертыми в одной клетке, и я лишь пыталась не стать их добычей.

Мотивы Фестера были ясны – месть, уничтожение. Но мои… мои были запутанными. Желание свободы. Страх перед Тейлором, который гнал меня вперёд. Наивная надежда спасти Джеймса, вырвать его из этой паутины, даже если для этого придётся разрушить его мир. Это было противоречиво. Болезненно. Но это был мой выбор. Мой осознанный шаг в этом смертельном танце.

Я поднялась, пошла в ванную. Включила свет, чтобы рассмотреть метку на руке. Цифры. Девять. Три. Семь… я попыталась стереть их водой и мылом. Тщетно. Чернила въелись в кожу. Как и этот поступок въелся в мою душу. Я смотрела на своё отражение в зеркале – женщина с раскрасневшимися глазами, бледная, напуганная. Но в глубине взгляда появилось что-то новое – оттенок решимости, даже отчаяния. Это была не прежняя Ева, которая пряталась за стенами Архива. Эта Ева сделала шаг. И этот шаг изменит всё.

Глава 29: Предательство

Утро после моего рокового «первого шага» наступило не с рассветом, а с тяжелым, свинцовым ощущением безвозвратного падения. Я проснулась не от света, а от внутреннего удара – осознания содеянного. Цифры Фестера жгли запястье, словно выжженное клеймо предателя, но куда страшнее была другая, невидимая метка – вина, вонзившаяся глубоко в сердце и пульсирующая в унисон с каждым ударом, напоминая о совершенном. Каждая секунда, прошедшая с момента отправки сообщения, была наполнена не просто ожиданием взрыва, а леденящим ужасом перед тем, как он прозвучит в его ушах и как отразится в его глазах. Взрыв был неизбежен, но его форма оказалась невообразимо страшнее любых моих кошмаров.

Тишина особняка была не просто отсутствием звука. Это была тишина после катастрофы, пропитанная предчувствием неминуемой расплаты. Она проникала под кожу, в кости, в самую душу, сковывая ледяными оковами. Маркус, как всегда, ждал у дверей спальни. Его каменное лицо, обычно бесстрастное, сегодня казалось высеченным изо льда. В его вежливом, холодном взгляде, скользнувшем по мне, я прочла не просто подозрение – я увидела отражение той тайны, что разъедала меня изнутри. Мне казалось, слово «ПРЕДАТЕЛЬ» пылает у меня на лбу багровыми буквами, видимыми всем, кто посмотрит. Вина грызла меня, как голодная крыса, смешиваясь с паникой, сжимавшей горло и пульсировавшей в висках адской болью.

Что я наделала? – мысль билась, как птица о стекло.

Зачем? Мои наивные, жалкие надежды на «спасение» Джеймса, на свое мнимое «освобождение» теперь казались чудовищной, самоубийственной иллюзией. Я не спасла. Я нанесла смертельный удар по его доверию, по тому хрупкому «мы», что едва успело родиться в потемках его кабинета. Я предала его смертельно, предала себя и всех, кого теперь сметет волной последствий моего идиотизма.

Каждый шаг по роскошным, холодным коридорам был мучительным продвижением к плахе, которую я сама воздвигла. Прикосновение к полированному дереву перил обжигало, напоминая о его руках на моем теле. В мастерской руки дрожали так, что скальпель выскальзывал из пальцев, падая на стол с жалким звоном. Пожелтевшие страницы неизвестного мне фолианта расплывались перед глазами, буквы танцевали, сливаясь в немой обвинительный акт. Слова Фестера, его шепот в трубке: «Ваша жизнь зависит от этого, Ева. Ваша жизнь. И ваша свобода» – звучали теперь как зловещий, насмешливый хохот. Что, если я лишь обменяла золотую клетку страха на железную решетку вечного раскаяния? Что, если эта «свобода» – всего лишь пустота, где единственным спутником будет невыносимый груз вины?

Я бродила по комнатам неприкаянным духом, не находя покоя. Мысли роились, жужжащие и ядовитые. Всплывали образы: он, изможденный, пришел ночью; его усталость, проступавшая в каждой морщине; его отчаяние, тяжелое, как свинец; его признание в одиночестве, вырвавшееся сквозь зубы. И эти поцелуи…Нежные, почти молящие, полные незащищенности, которой он никогда никому не показывал. Он открыл мне дверь в свой личный ад, доверил ключ от самых темных комнат своей души. А я? Я плюнула на этот ключ, втоптала его в грязь и вонзила нож в спину, когда он отвернулся, поверив мне. Эта мысль сжигала изнутри, выжигая все остальное. Хотелось кричать, рвать на себе волосы, отмотать время, стереть сообщение, вырвать эту проклятую страницу из книги жизни. Но было поздно. Поезд ушел, и я стояла на рельсах, прикованная цепями собственной глупости, глядя, как неумолимый свет фонаря приближается.

И тогда – пронзительный, режущий тишину звонок. Не мой. Его телефон. На громкой связи. Звук вонзился в тишину особняка, как нож, ледяной и неумолимый. Сердце остановилось, а потом забилось с бешеной силой, пытаясь вырваться из груди. По спине пробежали мурашки ледяного ужаса. Он. Взрыв. Неизбежный. Смертоносный.

Ноги понесли меня к кабинету сами, повинуясь иррациональному, животному порыву. Я должна была признаться. Сейчас. Пока не поздно. Искупить хоть каплю вины кровью собственного унижения. Показать ему, что я не просто выброшенная игрушка, не бесполезная обуза, как твердил Адам. Что я… что я люблю его. Отчаянно, безумно, вопреки всему. Что бы ни случилось, я должна была взглянуть в эти глаза и выложить всю правду, всю грязь, до последней пылинки. И принять удар. Возможно, только боль наказания могла хоть немного заглушить адскую боль в душе.

Дверь в кабинет была приоткрыта. Я толкнула ее, войдя без стука, затаив дыхание, словно входя в эпицентр взрыва, где каждый шаг мог стать последним, каждое движение – спусковым крючком.

Кабинет тонул в полумраке, словно склеп. Лишь настольная лампа бросала резкий, почти жестокий круг света на стол, освещая хаотичные стопки бумаг – руины после битвы. Джеймс сидел за столом. Не просто застывший. Окаменевший. Статуя, высеченная из мрамора ярости и боли, от которой исходило такое напряжение, что воздух, казалось, трещал от статики. Он не смотрел на меня. Его взгляд был прикован к раскрытой газете, лежащей перед ним, как обвинительный приговор. Заголовок бил в глаза, жирный, кричащий, победный для кого-то и смертельный для нас:

«Дело Тейлора: Миллиарды на секретных счетах вскрыты! Финансовая Империя под угрозой краха. Сенсационные подробности грязных махинаций и причастных лиц!»

Мир сжался до размеров этого стола, этой газеты, этого лица, на котором застыла маска нечеловеческой боли и гнева, сведенного в тиски невероятным усилием воли.

Его рука, сжатая в кулак, лежала на столе. Кулак был сжат так, что костяшки побелели, как мрамор, а вены вздулись, готовые лопнуть под напором черной крови. Я почувствовала, как ледяная волна накрыла меня с головы до ног, предчувствие неминуемого. Он знал. Уже знал. И источником катастрофы была я.

Он медленно, очень медленно поднял голову. Его глаза. Не холодные. Ледяные. Бездонные, как космическая пустота, куда ушли все чувства, кроме одного – сокрушительного, испепеляющего разочарования. Не ярость. Не привычный хищный блеск. Это было страшнее. Это была пустота, зияющая черной дырой осознания предательства такой глубины, что у меня перехватило дыхание, легкие отказались работать. Вчера он поделился своей болью, своей наготой души. Доверился мне. Впервые впустил кого-то за броню. Показал себя не богом или машиной, а израненным человеком. И я… я растоптала это. Растоптала в грязь, смешала с прахом. Я разорвала единственную тонкую нить, которая, казалось, связывала наши падшие миры в одно хрупкое целое.

– Ева, – его голос. Он был тише шепота, но каждый слог был отточен, как лезвие бритвы, и резал мою душу на ленты. – Закрой дверь.

Я повиновалась, чувствуя себя марионеткой, нити которой дергает сама Судьба, насмехаясь. Шагнула вперед. Ноги дрожали и подкашивались, земля уходила из-под них.

– Я… – Слово застряло в горле, огромное, колючее, как ком из битого стекла.

В этот момент его телефон на столе завибрировал с новой силой. Он посмотрел на экран. Глаза сузились до опасных щелочек, а на лице появилось выражение такой глубокой, первобытной ненависти, что мне стало физически плохо.

– Тейлор, – слово было выплюнуто, как яд, как самая грязная, самая мерзкая ругань. От него исходила холодная, сконцентрированная ярость, от которой воздух в комнате загустел и застыл.

Он поднял трубку, резко ткнул кнопку громкой связи. И из динамика хлынул поток бешеного, истеричного визга, полного бессильной злобы и животного страха, сотрясая стены:

– Диас! Что это было, сука?! Мой счет! Мой последний чертов счет! КТО?! Кто посмел?! Твои шакалы, Диас?! Думаешь, ты можешь так играть?! Ошибаешься! Я РАЗОРВУ ТЕБЯ! В ПЫЛЬ! Ты еще не понял, с кем связался?! Эта информация… она стоила мне ВСЕГО! Репутации! Сделок! СВОБОДЫ! Ты сгниешь в самой глубокой дыре, Диас! Ты и все твои! Клянусь! Ты ЗАПЛАТИШЬ! КРОВЬЮ!

Я слушала, как кровь гудела в ушах, заглушая безумный визг Тейлора. Каждое его слово было ударом ножа, вонзающимся в самое сердце.

Это я. Это сделала я.

Я подписала Джеймсу смертный приговор. Я видела, как желваки прыгают на его скулах, как челюсть сведена в тисках, как пальцы, впившиеся в край стола, белеют от напряжения. Но он смотрел не на телефон. Не на газету. Только на меня. Прямо в глаза. И в этом взгляде было нечто, от чего мои колени окончательно подкосились. Это был взгляд человека, увидевшего Медузу – взгляд, обращенный в камень от ужаса предательства, столь чудовищного, что в него невозможно поверить. Он смотрел на меня, как на само воплощение Иуды.

Я рухнула на колени перед его столом. Холодный мрамор пола обжег кожу, но я не чувствовала ничего, кроме всепоглощающей, разъедающей вины, заполнившей меня до краев.

– Джеймс! – Крик вырвался из самой глубины души, дикий, раздирающий, полный невыносимой боли и отчаяния. – Прости! Прости меня! Я… я не хотела! Не знала! Клянусь всем святым, не знала, что так будет! Я… я просто…

Рыдания захлестнули, истерика поднялась волной, смывая остатки контроля. Я судорожно потянулась к его руке, лежавшей на столе, пытаясь схватить ее, как утопающий хватается за соломинку.

– Я боялась! – слова вылетали прерывисто, захлебываясь слезами, срываясь на визг. – Так боялась! Он… Фестер… он сказал… Тейлор придет за мной! Что я… твоя слабость! Что он использует меня! Что ты… ты выбросишь меня, когда стану обузой! Я поверила! Я дура, последняя дура, я поверила ему! Я… я не хотела тебе зла! Никогда! Я хотела…

Я подняла к нему заплаканное, искаженное мукой лицо, умоляя о капле понимания, о крупице прощения. Каждое слово было вырвано клещами, каждое рыдание обжигало горло.

– Фестер Эванс! – выдохнула я, задыхаясь от признания, как на исповеди перед казнью. – Это он! Он заставил! Угрожал! Говорил, я – единственный шанс! Он… он показал мне Псалтырь! Сказал, что ты… ты разрушил его жизнь! Виновен в смерти его дочери! Он хотел мести! А я… я думала… – я захлебнулась слезами, мир поплыл, – я думала, это… спасет! Избавит тебя от войны! От кошмара! Думала, если разрушить его империю, его связи с Тейлором… ты будешь свободен! Сможешь жить! Думала… это единственный способ спасти тебя от самого себя! От этой вечной борьбы, от врагов, что каждый день хотят твоей смерти, а ты… ты втягиваешь в это себя и всех, кто рядом! Я хотела спасти тебя, Джеймс! Спасти нас!

Я смотрела на него, впиваясь взглядом в его лицо, умоляя, чтобы хоть искорка, хоть отблеск былой теплоты, понимания, чего угодно, кроме этой ледяной пустоты, мелькнул в его глазах. Но пустота сменилась. Ее вытеснила волна такого глубокого, обжигающего гнева, что его черты исказились до неузнаваемости. Гнев, направленный только на меня, жгучий и всепоглощающий. Он смотрел на меня, как на самую омерзительную тварь, как на гадину, посмевшую заползти в его жизнь и отравить ее до основания.

– Ты… единственный человек… Единственный, кому я доверял. Кого впустил за стену. Кому показал… слабость. Боль. Единственный, о ком я… – он сделал паузу, и в ней была бездна боли, – …заботился. Ты была моей слабостью, да. Но не для Тейлора. Для меня. Я отдал тебе ключ, Ева. Ключ от самого себя. А ты вонзила мне нож в спину. Ты растоптала все, что было между нами. Ты лгала мне, глядя в глаза. Ты предала меня, когда я… когда я пытался тебя защитить. Ты… ты хуже их всех. Хуже Тейлора. Хуже любого врага.

Его слова не резали. Они рвали на куски. Они были тысячью осколков стекла, вонзающихся в душу, оставляя рваные, кровавые раны. Он медленно, с нечеловеческим усилием, поднялся. В его глазах вспыхнуло не просто презрение – омерзение. Оно было больнее любой пощечины, унизительнее любого удара.

Он обошел стол. Его шаги были тяжелыми, мерными, как удары молота по наковальне моей судьбы, каждый отдавался эхом в пустой черепной коробке. Я вжалась в пол, пытаясь слиться с холодным мрамором, исчезнуть, рассыпаться.

– Встань.

Я не могла. Тело отказывалось. Ноги были как ватные, руки безвольно повисли.

Он резко наклонился. Его пальцы впились в мою руку, в то самое запястье с цифрами, как клещи. Боль пронзила, но она была ничто по сравнению с адом в душе. Он рывком поднял меня на ноги. Его хватка была нечеловечески сильной, безжалостной. Его глаза пылали, но это был не огонь страсти. Это был адский огонь ненависти, омерзения и той глубокой, смертельной обиды, что навсегда легла непроходимой пропастью между нами.

– Вон, – прошипел он, толкая меня к двери с такой силой, что я едва удержалась. – Вон из моего кабинета. Вон из моего дома. Вон из моей жизни. Навсегда.

Он рванул меня от косяка, его пальцы впились в мою руку так, что кости захрустели. Я вскрикнула от боли, но не отступила, упираясь, глядя сквозь пелену слез в его искаженное гневом лицо.Я споткнулась, цепляясь рукой за дверной косяк, отчаянно пытаясь удержаться, найти хоть слово, хоть звук, способный пробить эту стену ярости. – Джеймс! Подожди! Пожалуйста! Я знаю… знаю, что ничего не искупит! Ничто не смоет этого! Но ты должен знать… Должен!

– Я предала тебя! Да! Я – тварь, я – подлая, я заслуживаю всего! Но я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, Джеймс! – крик вырвался из самой глубины, из самого сокровенного, что во мне еще осталось, чистого и неоскверненного этой грязью.

Он замер на мгновение, его глаза, пылающие ненавистью, расширились от какого-то нового, невыносимого удара. Казалось, мои слова не смягчили, а вонзили в него новый нож, еще больнее прежнего. Потом его губы искривились в гримасе, похожей одновременно на рычание и на стон нечеловеческой боли.

– Я люблю тебя, – повторила я тише, но с той же отчаянной силой, глядя прямо в его глаза, не отводя взгляда, принимая весь его гнев, всю боль, которую я причинила. – Прости меня. Хоть на секунду… Хоть в глубине души… Пойми, я была так слепа, так испугана.– Замолчи, – он прохрипел, и в этом хрипе было что-то дикое, первобытное. – Замолчи, или я…

Он не дал договорить. С рычанием, полным бешенства и отвращения, он рванул меня к распахнутой двери и толкнул в спину так, что я вылетела в коридор, спотыкаясь, едва не падая.

– Маркус! – Его крик прокатился по особняку, как удар грома, наполненный такой нечеловеческой яростью, такой сокрушительной болью, которую он никогда не выпускал наружу. – Увези ее, чтобы я никогда больше не видел ее лица!

Он резко толкнул меня за порог, отшвырнув, как ненужную тряпку. Я споткнулась, едва удержав равновесие. Маркус мгновенно схватил меня за плечи. Его хватка была жесткой, профессиональной, но в ней не было прежней автоматичности – была какая-то странная, тягостная нерешительность. Он потащил меня прочь, мимо знакомой лестницы, по бесконечным, теперь враждебным коридорам, к зияющей чернотой парадной двери. Я оглянулась. В последний раз.

Джеймс стоял на пороге кабинета, окутанный тенями изнутри. Одинокий. Сломленный. В его руке была сигарета. Он поднес ее к губам, затянулся так глубоко, что огонек ярко вспыхнул, осветив на мгновение его лицо – лицо человека, потерявшего все. Потом он яростно, с каким-то самоуничтожающим ожесточением, притушил ее о дверной косяк, оставив черный, дымящийся шрам, словно клеймо на собственной душе. И тут же, не глядя, машинально достал новую, зажег, глубоко затянулся. Дым клубами вырвался из ноздрей, медленно растворяясь в мертвой тишине особняка. Его спина была неестественно прямой, но я видела, как она напряжена до предела, как мелко дрожит от сдерживаемых рыданий ярости и непролитых слез отчаяния. Он не был просто зол. Он был уничтожен. Раздавлен. Предан той, кому доверился. И этот образ – одинокого титана на пороге рухнувшего мира – навсегда врезался в память.

Дверь кабинета медленно, со зловещим, окончательным скрипом, закрылась за ним. Щелчок замка прозвучал, как приговор. Он был один. Отрезанный. Я была выброшена. Между нами осталась только эта звенящая, гробовая тишина, тяжелая и навсегда непроницаемая. Маркус, безмолвный и неумолимый, тащил меня дальше, к выходу в неведомое. Рыдания сотрясали мое тело, вырываясь глухими, безутешными воплями. Мой мир не просто рухнул. Я сама взяла таран и разрушила его до основания, кирпичик за кирпичиком, вместе с единственным шансом на что-то настоящее, на спасение, на любовь. И теперь в душе осталась только выжженная пустыня вины и ледяной ветер одиночества.

Глава 30: Пепел Доверия Джеймса Диаса

Щелчок замка прозвучал не просто громко. Он прозвучал как последний удар молота по крышке гроба. Гроба всего, что только начинало иметь смысл в этом проклятом, пропитанном кровью и деньгами существовании. Тишина, хлынувшая в кабинет следом, была густой, вязкой, как смола. Она давила на барабанные перепонки, заполняла лёгкие не воздухом, а удушливой смесью: едкий дым сигарет, приторный запах дорогого лака на мебели, и – предательство. Горькое, острое, как разлитый яд. Запах её слёз, ещё витавший в воздухе, смешивался с этим коктейлем, превращая его в пытку.

Я стоял, вцепившись пальцами в дверной косяк до побеления костяшек. Весь мир сжался до размеров этого проклятого кабинета, до гулкой пустоты внутри черепа, до бешеной вибрации собственного тела, которое сотрясали невидимые разряды. Казалось, ещё мгновение – и я разлечусь на куски, как перегретый паровой котёл.

«Я люблю тебя, Джеймс».

Эти слова. Эти проклятые, невозможные слова. Они висели в воздухе, не рассеиваясь, как ядовитый газ, обжигая нёбо, лёгкие, саму душу. Они прозвучали после. После газеты с кричащим заголовком – моей профессиональной смертной казни. После истеричного визга Тейлора, полного животного страха и обещаний мести – мести, которая теперь неминуемо падёт и на меня. После его собственного, вырванного болью и яростью приговора. И в тот самый миг, когда эти слова – люблю – сорвались с её запекшихся, дрожащих губ, что-то в самой глубине, под грудой гнева и льда, дёрнулось. Дико. Неистово.

Не мысль. Не рассудок. Чистый, ослепляющий инстинкт. Отбросить эту чёртову газету. Шагнуть вперёд. Не вытолкнуть – притянуть. Схватить её за плечи, за шею, вцепиться так, чтобы пальцы оставили синяки, чтобы кости хрустели под натиском. Зарыться лицом в её волосы, впитать этот знакомый, сводящий с ума запах – старых книг, её кожи, чего-то неуловимого и её– теперь смешанный с солью слёз и горечью измены. Забыть. Забыть про цифры, про счета, про Тейлора, про Фестера, про этот проклятый Псалтырь, про весь этот кровавый цирк. Схватить её за руку, вытащить из этого особняка-гробницы, втолкнуть в «Бентли», гнать сквозь ночь. Куда? Неважно. К морю. В горы. В никуда. Отдать всё на свете – империю, долги, имя, репутацию, эту каменную клетку – за одну ночь. Один шанс. Один глоток чистого воздуха где-нибудь, где нет теней прошлого, нет акул вроде Тейлора, нет ядовитых змей вроде Фестера. Где есть только она и я. Двое беглецов.

Порыв длился меньше вздоха. Его сменила волна такой чудовищной, сокрушающей боли и ярости, что я едва сдержал рык, рвущийся из горла. Голова закружилась, в висках застучало. Я отшатнулся от двери, чувствуя, как пол уходит из-под ног. «Любит?» Как?! Как можно произносить это слово и одновременно вонзать нож в самое уязвимое место? Она видела! Видела мою наготу души. Видела тени под глазами, глубокие морщины у рта, ту самую «тишину ожидания», выедающую изнутри. Видела, как мои руки дрожали каждый раз, когда я подносил стакан. Видела, как я, всегда неукротимый, сломался у неё на глазах, показал свою изнанку, свою гниющую рану. И она знала о Псалтыре! Значит, Фестер не просто использовал её – он отравил её своим ядом. Влил в уши историю, полную лжи и полуправд. Значит, она знала – или думала, что знает – какую чудовищную цену я заплатил за эту книгу! Как мне пришлось унижаться, метаться по самым тёмным закоулкам чёрного рынка, как падальщику, выискивая украденную два года назад реликвию. Ту самую, что была похищена при перевозке в Цюрих, в ведущую реставрационную мастерскую мира, готовившую её к глобальному проекту. Как я, скрываясь от назойливых СМИ, уже учуявших сенсацию, выложил баснословную сумму – последние резервы, залез в новые, немыслимые долги перед ещё более жадными тварями, чем Тейлор, – только чтобы заполучить этот козырь. Единственную надежду выторговать себе свободу от долговой удавки Тейлора, накинутой на шею благодаря…