Падение в твою Пустоту

– Ты… Сожгла её?! Сожгла?!

Последнее слово – нечеловеческий рев. Он рвется вперед, как разъяренный бык. Я встаю и инстинктивно отпрыгиваю к окну, но он невероятно быстр. Его кулак – тяжелый, как молот – со всей силы врезается мне в живот.

Весь воздух вырывается из легких хрипом, и я сгибаюсь пополам. Мир гаснет. Боль – белый взрыв в глазах. Не падаю только потому, что он хватает меня за волосы! Дергает вверх с такой силой, что кажется – скальп сойдет с черепа. Еще удар! В лицо! Пощечина! Голова отлетает назад, бьется о стекло. Звон в ушах. Кровь – теплая, соленая – хлещет из носа, из разбитой губы.

– Тварь! Ничтожная! Грязная! – Он захлебывается яростью и швыряет меня на пол. Я падаю на бок, пытаюсь прикрыть голову руками. Но удары… Град. Тяжелые башмаки бьют по ребрам, спине, ногам. Кулак – в плечо, в ключицу. Каждый удар – взрыв боли. Каждый пинок – перелом мира. Пытаюсь свернуться, но он тащит за волосы, за руку, швыряет снова, чтобы бить, бить, бить…

– Моя сила! Будущее! Всё! Ты испепелила всё дотла! – его голос не крик, а вопль, порванный в клочья яростью, захлебывающийся хриплой слюной. За его спиной, в раме двери, застыли двое его людей – безликие истуканы в плащах, с которых на пол стекают темные лужицы. Они – всего лишь тени, немые стражи и свидетели моего финального унижения.

Во мне же голос умер. От былых криков остался лишь хрип, клокочущий в горле смесью крови и горьких слез. Каждый новый удар вбивал меня глубже в пол, погружал в липкую, бездонную пучину, где не оставалось ничего, кроме всполохов слепящей боли и нарастающего, оглушающего белого шума в висках.

Внезапно – тишина. Давящая, звенящая. Слышен только его прерывистый, тяжелый храп. Он стоит над моим распластанным телом, а я сквозь прищур ресниц вижу лишь грубые, грязные ботинки в сантиметре от моего лица. Пахнет грязью и жестокостью. Затем он наклоняется. Не ко мне – мимо. К старому ведру, где еще тлеют угли. Без тени сомнения он запускает руку в серый пепел, и пальцы его выдергивают оттуда большой, почерневший, дымящийся обломок. Кусок переплета. Металлическая застежка на нем раскалена докрасна, и этот крошечный глазок адского пламени в полумраке.

Ужас пронзает меня на секунду раньше, чем сознание успевает сложить картину воедино. Он опускается на колени, и его дыхание – горячее, звериное – обжигает мою кожу. В его глазах – нечеловеческий, абсолютный ад. Мое запястье раненой руки сковано его железной хваткой. Он с давящей, нечеловеческой силой прижимает мою ладонь к холодному полу, готовясь привести приговор в исполнение.

– Ты любила его, да? – шипит он. – Любила огонь? Получи!

И он с медленной, почти ритуальной жестокостью вдавливает раскаленный докрасна металл прямо в зияющую пулевую рану на моем предплечье.

И тогда приходит Она. Боль.

Не сигнал нерва, не физиологический импульс. А целая вселенная, рожденная в одно мгновение. Белый карлик страдания, чье гравитационное поле разрывает время и пространство на атомы. Нечеловеческая. Абсолютная. Единственная реальность, какая теперь существует.

Крика нет. Он остается где-то внутри, запертый ледяным спазмом диафрагмы. Весь воздух, вся жизнь вырываются из меня в одном беззвучном, выворачивающем наизнанку вопле. И запах… Сладковато-приторный, отвратительный запах паленого мяса, вперемешку с кислотной гарью пепла и влажным духом дождя. Моего мяса.

Сознание, и без того висящее на ниточке, не может вместить эту пытку. Оно не угасает, а именно схлопывается. Рвется, как перегруженная пленка. Не мыльный пузырь – а черная дыра, возникающая на месте взорвавшейся звезды. Она затягивает в себя все: боль, свет, звук. Уносит в бездонную, безболезненную пустоту.

Последнее, что успевает зафиксировать агонизирующий разум, – это двойное клеймо: адский жар, прожигающий плоть до кости, и безумный, торжествующе-пустой взгляд Тейлора над собой.

Потом… Ничего.

Только отдаленный, будто сквозь толщу воды, стук дождя по стеклу. И едкий, въевшийся в вечность запах пепла.

Глава 37: Цена Предательства Джеймса Диаса

Четыре часа. Двести сорок минут липкого, ядовитого ожидания, пока Маркус, вгрызаясь в теневые сервера городского видеонаблюдения, выстраивал кровавый след темного седана. За это время я выкурил полпачки, выпил половину бутылки виски, и каждая затяжка, каждый глоток отдавались во рту горечью, которая была лишь слабой тенью того страха, что сжирал меня изнутри. Страха не за себя – за нее. За то, что от нее осталось после Фестера.

Маркус вошел без стука. Его лицо оставалось высеченным из гранита, но в глубине глаз читалась усталость от долгого напряжения и… что-то еще, похожее на тяжелое предчувствие.

– Нашёл, сэр, – его голос был глух и ровен. Он протянул распечатку с картой, где маршрут был выведен жирной красной линией, напоминающей свежий след от пули.

Я вскочил, смахнув пепел с рукава. Рука сама потянулась к пистолету, лежавшему на сейфе. Холодная тяжесть оружия, знакомый щелчок проверенной обоймы – лишь это приносило призрачное успокоение в реальности.

– Ты со мной, Маркус. Бери ещё двоих. Надежных и тихих.

Он лишь молча кивнул, пальцы уже летали по экрану коммуникатора. Не прошло и пяти минут, как у подъезда, заливая асфальт грязным светом, ждал черный внедорожник с глухими, затемненными стеклами. Мы втиснулись с Маркусом на заднее сиденье, и машина рванула с места с визгом шин по мокрому асфальту. Город за окном поплыл размытым калейдоскопом огней и теней в струях хлещущего ливня. Я смотрел на капли, ползущие по стеклу, а видел лишь ее лицо с записи – испуганное, искаженное болью, с синяками и слезами.

Машина резко заглохла в глубокой тени у подъезда уставшей многоэтажки. Дождь отбивал по крыше сумасшедшую барабанную дробь. Мы бесшумно вышли. Маркус и один из «волков» растворились в темноте подъезда, а я с другим бойцом двинулся следом, по пятам.

Коридор встретил нас спертым воздухом, пропитанным запахом сырости, жареного масла и чего-то прокисшего. Впереди, у одной из дверей, клубился сигаретный дым. Двое «муравьев» Фестера в одинаковых безликих куртках перешептывались, прислонившись к косяку. Они не успели не то что схватиться за оружие – даже рты раскрыть от неожиданности. Два приглушенных хлопка, и Маркус, возникший из ниоткуда, уже опускал свой инструмент. «Муравьи» беззвучно осели на грязный пол, как мешки с песком.

Я шагнул в освещенную квартиру. Высокие потолки, заваленные хламом углы. И в центре этого хаоса – Фестер. Он сидел за столом, с видом хирурга разбирая какой-то электронный прибор, и на его лице застыла привычная маска холодного высокомерия. Увидев нас, он лишь едва заметно приподнял бровь, будто мы были запоздалыми гостями, а не возмездием. Его телохранитель, настоящая скала из мышц, рванулся было вперед, но мой «волк» встретил его коротким, точным ударом приклада в висок. Монолит рухнул на пол, не издав ни звука.

Фестера скрутили, зафиксировали руки за спиной пластиковыми стяжками и привязали к тяжелому металлическому стулу. Он даже не сопротивлялся, лишь наблюдал за мной с леденящим кровь, презрительным любопытством.

Я обошел все комнаты, вглядываясь в полумрак, выискивая хоть какой-то след, знак ее присутствия. И нашел. У батареи под грязным окном, на полу, валялись наручники. Яркая, ослепляющая вспышка ярости сожгла последние остатки сомнений и жалости. Вся наша «игра» испарилась в одно мгновение.

Я подошел к Фестеру. Он открыл рот – наверняка, чтобы отпустить очередную язвительность. Но не успел. Мой кулак, вобравший в себя всю боль, весь страх и всю ярость этих четырех часов, со всей дури врезался ему в лицо. Удар был такой силы, что стул вместе с телом отъехал назад, проскрежетав ножками по ламинату. Кровь хлынула из разбитого носа, заливая его дешевую рубашку алым пятном.

Я наклонился, вцепился окровавленной рукой в его воротник, притянул к себе так, что почувствовал его затравленное дыхание. Запах крови, пота и страха ударил в ноздри.

– Где она?! Где, черт возьми, Ева, ублюдок?! Что ты с ней сделал?!

Фестер попытался скривить губы в улыбку сквозь хлещущую кровь. Получилось жутко, карикатурно.

– Сбежала, – прохрипел он, плюнув кровавой слюной на пол. – Твоя дурочка нашла в себе силы. Схватила Псалтырь и… рванула.

Я снова тряхнул его, сжимая рубашку так, что костяшки пальцев побелели.

– ГДЕ ОНА?!

– Успокойся, – фыркнул Фестер, но в его голосе уже проскальзывала трещина, а в глазах – затаившийся страх. – Мой человек проследил, куда она засела. А я… я переслал адресок Тейлору. – Его гуны растянулись в кровавой усмешке. – Пусть старый хрыч сам разгребает ваше дерьмо. Получает по заслугам. И ты… ты тоже. Она ведь ради тебя пулю поймала, да? Отчаянная дура…

«Ради тебя». Эти слова вонзились в мозг, как раскаленный нож. Я увидел ее – хрупкую, потерянную, с огромными глазами, – сжимающую проклятую книгу, и пулю, разрывающую ее плоть… из-за меня. Из-за того, кто ее предал и вышвырнул.

Я отпустил его, резко выпрямился. Мир плыл, нужно было дышать, нужно было двигаться. Я шагнул к столу, схватил его телефон. Экран был забрызган кровью. Я лихорадочно пролистал список сообщений. И нашел. Недавнее СМС на номер Тейлора. Адрес. Дешевый мотель «Ночлег» на самой окраине.

Адрес впился в память, выжигая каждую цифру. Я сжал телефон в ладони. Пластик хрустнул, экран потух, пронзенный паутиной трещин. Я сделал глубокий вдох. Воздух был густым от запаха крови, пыли и неминуемой смерти.

– Маркус, со мной. Сейчас.

Я развернулся к выходу. Один из «волков», оставшийся в комнате для прикрытия, спросил ровным, лишенным эмоций голосом:

– А что с ним делать, босс? – Он коротко кивнул на Фестера.

Фестер замер. Вся его напускная надменность исчезла, смытая волной чистого, животного ужаса. Он все понял.

– Нет! – завопил он, дергаясь в путах, стяжки впивались в запястья. – Диас! Подожди! Мы можем договориться! Я всё расскажу! ДИАС!!!

Я не обернулся. Не замедлил шага. Шел к выходу, к машине, к Еве. Единственное слово сорвалось с губ само собой – короткое, окончательное, не оставляющее никаких шансов, как выстрел в упор:

– Кончайте.

Его дикий, полный неверия вопль настиг меня в коридоре, но был тут же поглощен двумя глухими, влажными хлопками. Затем наступила тишина, которую нарушал лишь все тот же безучастный стук дождя по крыше и мои собственные шаги, уносящие меня прочь от этого места смерти – к месту, где, быть может, еще можно было успеть. Цена была заплачена сполна. Теперь главное – успеть.

Глава 38: Спасение, Кровь и Прощение

Сознание вернулось не постепенно, а ворвалось в мое существо на гребне волны безумной, всепоглощающей агонии. Казалось, будто кто-то с силой вогнал в костяк моего предплечья докрасна раскаленный металлический лом, и эта жгучая боль стала первым и единственным фактом мироздания. Я попыталась вскрикнуть, но из моего пересохшего горла вырвался лишь хриплый, животный стон, который тут же захлебнулся, разбившись о новую, тупую волну боли в ребрах. Веки, тяжелые, как свинец, с трудом разомкнулись, и мир предстал передо мной в кроваво-серой мути, лишенной четких очертаний. Плывущие пятна постепенно складывались в знакомые, проклятые очертания: тусклый свет, потолок, испещренный паутиной трещин, и одинокая лампочка под потолком номера 13 мотеля «Ночлег». Но теперь это была не просто убогая комната; она преобразилась в камеру пыток, а я стала ее главным, изуродованным экспонатом, прикованным к ложу страданий.

Боль была не просто ощущением – она была новой, ужасной реальностью. Она пульсировала в каждом уголке моего тела, создавая адскую симфонию страдания. Жгучая, сковывающая агония на правом предплечье, где раскаленная застежка Псалтыря намертво сплавилась с плотью и пулевой раной, была самым ярким аккордом. Ей вторила глухая, разлитая по всему телу боль в ребрах и животе, которая отдавалась острыми уколами в спину при малейшей попытке пошевелиться. Лицо пылало огнем: распухшая губа, заплывший глаз, скула, отзывающаяся на каждое биение сердца отдельной пульсацией. Но хуже любой физической муки была абсолютная, сковывающая беспомощность. Грубые пластиковые стяжки с безжалостной силой впивались в запястья и лодыжки, приковывая меня к холодной, чугунной ножке кровати.

Каждое мое движение, каждая попытка найти хоть каплю облегчения лишь затягивала эти петли туже, заставляя слезы застилать единственный зрячий глаз и смешиваться с грязью на щеках.

О, Боже, запахи… Они обволакивали плотным, удушающим покрывалом. Едкий, сладковато-тошнотворный дух горелой плоти, мой собственный, смешивался с медным привкусом крови на языке, с запахом запекшейся крови на полу, с терпким ароматом дорогого одеколона Тейлора. И над всем этим витал всепроникающий, гнетущий запах пепла. Пепел Псалтыря. Пепел моих надежд, моей прежней жизни.

Преодолевая пронзительную боль в шее, я осторожно повернула голову. Тейлор стоял у огромного разбитого окна, его силуэт вырисовывался на фоне бушующей за ним ночи. Он был неподвижен, словно изваяние, и лишь дождь, хлеставший ему в спину и на пол, создавал иллюзию жизни. В его руке, сжатой в белый кулак, был тот самый обгорелый кусок металла, который… Я сглотнула подступивший к горлу комок тошноты, чувствуя как мир плывет в новом приступе головокружения.

Он не собирался убивать меня быстро. Это понимание кристаллизовалось в сознании, холодное и неумолимое. Его замыслы были куда утонченнее, куда изощреннее. Он жаждал растянуть этот процесс, насладиться каждой секундой моего унижения, выместить на моем избитом теле всю ярость за утраченную силу Псалтыря, за разрушенные планы. За саму дерзость, с которой я осмелилась уничтожить его святыню. Мысль о том, какие еще мучения он припас для меня, пока я прикована к этому ложу, породила внутри холодный, липкий ужас, сковавший меня прочнее любых пластиковых пут. Я зажмурилась, пытаясь вдохнуть воздух в свои перебитые ребра. Больно. Больно дышать, больно думать, больно просто существовать в этом аду.

Джеймс… Его имя пронеслось в моем израненном сознании, как последняя, слабая искра в кромешной тьме. Но он не придет. Зачем ему это? Я предала его. Я разрушила тот хрупкий мир, что он пытался построить. Он вышвырнул меня из своей жизни, и в его праведном гневе была безжалостная правда. Я осталась одна. Совершенно одна перед лицом медленной, мучительной смерти от руки безумца.

Время утратило всякий смысл, растянувшись, как расплавленная смола. Каждая капля дождя, падающая на промокший линолеум, отдавалась в моей голове гулким, размеренным ударом, отсчитывающим последние мгновения. Тейлор наконец пошевелился. Медленно, с театральной чванливостью, он повернулся от окна. Его глаза, ледяные и безумные, нашли меня в полумраке. В них не было ничего человеческого – лишь голод. Ненасытный голод на чужую боль. Он сделал первый неторопливый шаг в мою сторону.

И в тот же миг мир взорвался.

Не метафорически, а физически, обретая плоть и звук. Оглушительный грохот, от которого задрожали стены и содрогнулся пол подо мной, вырвал из меня новый стон. С потолка посыпалась штукатурка, застилая воздух белесой пылью. Одновременно с грохотом раздался резкий, хрустальный звон – оставшиеся стекла в раме взрывной волной вылетели внутрь комнаты, смешиваясь с низвергающимся с неба водопадом. Свет погас мгновенно, погрузив комнату в хаотичный полумрак, который разрывали лишь слепящие отблески фар с улицы, выхватывающие из тьмы летящую пыль, водяные брызгии осколки.

Из-за пределов комнаты, из коридора, донеслась оглушительная какофония: сухие, отрывистые хлопки выстрелов с глушителями, которые тонули в диких, нечеловеческих криках боли и ярости. Выстрелы были разные – одни панические, беспорядочные (его люди?), другие – методичные, хладнокровные, неумолимые, как шаги приближающейся гильотины. Три. Четыре. Пауза, тянущаяся вечность. Еще два.

Тейлор замер, его лицо, обращенное к двери, исказилось не страхом, а чистейшей, кипящей яростью.

– Диас! – его рев перекрыл даже грохот перестрелки. Это был не вопрос, а проклятие, вырванное из самой глубины ненависти. Он рванулся не к двери, а к своим людям. Двое из них уже прильнули к косяку, отстреливаясь в коридор короткими, нервными очередями. Третий лежал неподвижно у стены, и темное пятно под ним медленно расползалось по полу. Шум был оглушительным – грохот выстрелов, звон падающих гильз, крики, вой ветра и дождя, врывавшегося в разбитое окно.

Я прижалась к холодному, мокрому полу, инстинктивно пытаясь стать меньше, невидимой. Осколки стекла впивались в кожу через тонкую ткань одежды, но эта новая боль была ничтожной каплей в море всепоглощающей агонии. Сердце колотилось в грудной клетке с такой бешеной силой, что казалось, вот-вот разорвет ее изнутри.

И тогда сквозь туман боли и ужаса пробилась одна мысль, яркая и жгучая, как та зажигалка, что подожгла Псалтырь. Он пришел. Джеймс пришел. За мной. Несмотря на все. Несмотря на мое предательство. Несмотря на ярость, с которой он вышвырнул меня. Эта мысль стала одновременно невероятным облегчением и новым, леденящим источником ужаса за него.

Перестрелка в коридоре достигла оглушительного апогея и так же резко пошла на спад. Методичные выстрелы снаружи звучали реже, но с пугающей точностью. Ответные становились все паничнее, беспомощнее. Один из людей Тейлора у двери внезапно дернулся, как марионетка с оборванными нитями, и рухнул навзничь, его пистолет с грохотом откатился по полу. Второй, хрипя и хватаясь за живот, отполз вглубь комнаты, и алая струйка сочилась у него из-под пальцев. Тейлор, окинув помещение диким взглядом, понял: коридор отрезан. Его люди пали. Его импровизированная крепость пала. Он оказался в ловушке. И в его глазах, мелькнувших в мою сторону, вспыхнуло последнее, самое страшное озарение – проигрыш. Полный, безоговорочный. И если уж гибнуть, то не в одиночестве. Он должен был забрать с собой ту, из-за которой все рухнуло. Ту, что посмела обратить его будущее в пепел.

Тейлор сделал решительный шаг в мою сторону. Рука, сжимавшая обгорелый обломок, опустилась. Другая потянулась к кобуре у пояса. Его взгляд, полный безумия и абсолютной, фатальной решимости, был прикован ко мне.

– Нет… – хрипло вырвалось у меня. Я потянулась, бессмысленно пытаясь отползти, но мертвая хватка стяжек держала меня с неумолимой силой.

В дверном проеме, затянутом дымом и пылью, вырисовывалась высокая, мощная фигура. Он вошел не спеша, с холодной уверенностью хозяина, входящего в свое владение. Его оружие было направлено вперед, сканируя пространство. Джеймс. Мое сердце сжалось, замерло. Он был здесь. Живой. Целый. Его острый, как отточенная сталь, взгляд на долю секунды скользнул по мне, по моему прикованному, избитому телу, по лицу, испещренному синяками, по страшному ожогу на руке. И я увидела, как его лицо, всегда такое безупречно контролируемое, исказилось гримасой чистейшего, первобытного ужаса и ярости. Ужаса за меня. Ярости на того, кто это сделал. В его глазах, казалось, отразилась вся боль этого жестокого мира.

– Диас! – завопил Тейлор, но это был уже не вызов, а предсмертный вопль обреченного зверя.

Именно в этот миг, когда взгляд Джеймса встретился с моим, Тейлор выхватил пистолет, целясь прямо в меня. Его палец сжался на спусковом крючке. Я увидела черный дульный срез, маленькую, бездонную точку, ставшую центром вселенной. Мир сузился до нее.

– Нет! – Голос Джеймса, хриплый от дыма, ярости и чего-то еще – паники? – абсолютной, животной паники, – разорвал воздух громче любого взрыва.

Он был в нескольких шагах, его пистолет был направлен на Тейлора. Физически он не успевал выстрелить первым. Пуля, предназначенная мне, уже рвалась из ствола.

Джеймс не выстрелил. Вместо этого он бросился вперед, как живой щит, перекрывая своим телом траекторию выстрела между мной и Тейлором. Его мощное тело содрогнулось от мощного, глухого толчка где-то в верхней части спины, чуть левее лопатки. Я увидела, как ткань его черной рубашки резко дернулась, будто изнутри по ней ударили молотком. В тот же миг, уже падая вперед по инерции своего отчаянного броска, его рука с пистолетом рефлекторно дернулась. Выстрел грохнул, оглушая в маленьком пространстве комнаты.

Пуля ударила Тейлора… Я не видела куда. Видела лишь, как его голова резко дернулась назад, будто по ней ударили невидимым кувалдой. На его лице, внезапно пустом, но все еще искаженном маской ненависти, чуть выше переносицы, появилась маленькая, аккуратная черная точка. Он замер на мгновение, как застывшая статуя, а затем начал медленно, почти величаво, оседать. Он рухнул на спину с глухим, влажным стуком, его невидящие глаза, широко открытые, уставились в разбитый потолок. Безумие в них погасло, уступив место пустоте вечности.

Тишина наступила мгновенно, оглушительная после какофонии выстрелов и криков. Ее нарушал лишь бешеный стук дождя в разбитое окно, завывание ветра и… хриплый, прерывистый, булькающий стон. От Джеймса.

Он не упал сразу. С нечеловеческим усилием он медленно повернулся ко мне. Его лицо было мертвенно-серым, капли дождя или пота стекали по вискам. Глаза – огромные, потемневшие от шока и невыносимой боли – были прикованы ко мне. К моему прикованному телу, к моему изуродованному лицу, к моей обожженной руке. Он видел все. Весь ужас, всю боль, которую я пережила. И эта чужая боль отразилась в его взгляде, смешавшись с его собственной, физической агонией, и с чем-то еще – с невероятным, всепоглощающим облегчением от того, что я… жива. Он увидел, что я смотрю на него, что дышу. И в его глазах, помимо всей этой бури, мелькнуло что-то невыразимо нежное, почти детское. Всего на миг.

Он сделал шаг ко мне. Потом еще один, шатаясь, как пьяный. Яркое алое пятно быстро расплывалось по спине его черной рубашки, темнея, становясь маслянисто-багровым. Кровь. Его кровь. Ее было так много.

– Сэр! – Маркус был уже рядом, вынырнув из дыма у двери. Он подхватил Джеймса под руки, пытаясь взять на себя его вес, когда тот начал терять равновесие. – Держитесь! Медики! Нужны медики! – крикнул он в сторону коридора, где уже маячили тени его людей.

Джеймс слабым, но решительным жестом отмахнулся от Маркуса. Его глаза не отрывались от меня. Он опустился на колени рядом, его дыхание было хриплым, прерывистым, пузырилось розовой пеной на губах. Он упал не от слабости, а чтобы быть ближе. Его сильные, уверенные руки, которые я помнила такими твердыми, теперь дрожали, как в лихорадке. Он потянулся к пластиковым стяжкам, сковывавшим мои запястья.

– Нет, – прошептала я, видя, как алая струйка стекает по его спине, как ему больно двигаться. – Не надо… Остановись…

Но он не слушал. Его пальцы нащупали жесткий пластик. Он вытащил из ножен на поясе короткий, смертоносный клинок. Лезвие блеснуло в отсветах фар, и он вставил его под стяжку. С силой, превозмогая собственную нарастающую слабость, он дернул. Пластик лопнул с тихим, но таким значимым щелчком. Одно запястье освободилось, и тут же хлынувшая в онемевшую конечность кровь вызвала новую, пронзительную боль, заставившую меня застонать. Затем он перепилил стяжку на второй руке, потом на лодыжках. Его движения были медленными, неуверенными, каждое давалось ценой невероятных усилий. Капли его крови падали на пол, сливаясь с лужами воды и грязи.

Когда последняя стяжка лопнула, он попытался прикоснуться к моей изуродованной правой руке, к тому месту, где чернел страшный ожог. Его пальцы едва коснулись обожженной, растрескавшейся кожи.

– А-а-а-ах! – Я вскрикнула от нестерпимой, пронзительной боли, инстинктивно дернувшись всем телом.

Он отдернул руку, словно обжегся, и его глаза наполнились такой мукой, такой бездонной виной и отчаянием, что мне показалось – это он сам причинил мне эти раны. Будто именно его руки виноваты во всем случившемся. Он смотрел на мои синяки, на ожог, и в его взгляде читался немой, полный ужаса вопрос: «Что они с тобой сделали?»

– Ты… – он попытался заговорить, но из горла вырвался лишь хриплый, кровавый выдох. Он сглотнул, стиснул зубы, собрав остатки сил. – Жива?

Слезы хлынули из моего единственного не заплывшего глаза, горячие, соленые, смешиваясь с кровью, грязью и пеплом на моем лице. Боль, страх, неверие, дикое, всепоглощающее облегчение от того, что он здесь, и сокрушительная, разрывающая грудь вина – все смешалось в один тугой, невыносимый клубок. Он принял пулю. За меня. Он спас меня. Ценой собственной жизни? Он лежал здесь, истекая кровью, и виной всему была я. Моя находка. Моя наивность. Мое бегство. Мое предательство.

– Зачем?.. – я попыталась поднять освобожденную, но невероятно тяжелую левую руку, дотянуться до его раны, до того ужасного, растущего пятна. Но сил не было. Рука бессильно упала на холодный линолеум. – Зачем ты пришел?! Зачем?! Я же предала тебя! Я все разрушила! Я не стою этого! Не стоила тогда… не стою сейчас!

Джеймс посмотрел на меня. В его глазах, помимо адской боли и нарастающей тьмы, было что-то невероятно глубокое и в то же время простое. Что-то, не нуждавшееся в громких словах или оправданиях. Он попытался улыбнуться. Получился лишь болезненный, кривой оскал, но в уголках его глаз собрались лучики – следы той самой, редкой улыбки, которую я так любила и думала, что больше никогда не увижу. Он медленно, превозмогая слабость, протянул руку. Его окровавленные пальцы дрогнули, но нашли мою, еще здоровую, руку. Он сжал мои пальцы слабо, но тепло его ладони было живым, реальным, последней нитью, связывающей меня с жизнью. Он смотрел мне прямо в глаза, пытаясь донести что-то самое главное.