Падение в твою Пустоту

Новый клиент. Сейчас? Когда всё внутри сжато в тугой, болезненный, колющий узел? Волна раздражения, смешанная с усталостью, горькой волной подкатила к самому горлу. Но работа – это был мой сознательный выбор, мой щит, мой последний островок предсказуемости в этом внезапно перевернувшемся мире. Я подавила тяжёлый вздох, аккуратно, с почти ритуальной точностью отложила скальпель, смахнула невидимые пылинки с тёмной юбки.

– Спасибо, Сьюзен. Иду.

В переговорка номер три за простым деревянным столом сидел мужчина. Он поднялся при моём входе – высокий, неестественно, болезненно худой, словно его долго сушило на знойном ветру или вытянула какая-то изнурительная болезнь. Костюм – добротный, дорогой, но явно не первой свежести и с чужого плеча, безвольно висел на нём мешковатыми складками, подчёркивая жутковатую хрупкость фигуры. Лицо – изрезанное глубокими, как ущелья, морщинами, с резкими, выдающимися скулами и впалыми, тёмными щеками. Глаза – неопределённого серо-стального цвета, глубоко посаженные под нависающими веками, смотрели на меня не с угрозой, а с тяжёлой, утомлённой проницательностью и с чем-то ещё… с глубокой, неизбывной печалью. Он попытался улыбнуться, но улыбка оказалась лишь лёгким, механическим движением тонких губ, не затронувшим холодную, бездонную глубину его взгляда.

– Мисс Гарсия? – его голос прозвучал неожиданно низким, бархатисто-хриплым, как у человека, который много курит или недавно рыдал. Он протянул руку – длинную, с узловатыми пальцами. – Фестер Эванс. Крайне признателен за то, что уделили мне время. Меня направили к вам люди, которые… чрезвычайно ценят истинное мастерство и абсолютную деликатность.

Я автоматически пожала протянутую руку. Его ладонь была сухой и шершавой, как наждачная бумага, а пальцы – удивительно цепкими и сильными. Его прикосновение вызвало не страх, а странное, леденящее ощущение… неотвратимости. Как будто дверь, которую я тщетно пыталась держать закрытой, только что распахнулась, впуская нечто неизбежное. «Люди, которые ценят…» Какие люди? Мир антиквариата и реставрации тесен, но имя Фестер Эванс не вызывало никаких ассоциаций, ни хороших, ни дурных.

– Мистер Эванс, – кивнула я, отводя руку и занимая место напротив него, стараясь сохранить профессиональную дистанцию. – Чем могу быть полезна? Сьюзен упомянула рекомендацию?

– Да, именно, – он махнул рукой, словно отмахиваясь от надоевших формальностей, и снова опустился на стул. Движения его были плавными, почти инопланетно медленными, но в них чувствовалась скрытая, сдерживаемая усталость. – Рекомендации от людей с безупречным вкусом и глубочайшим пониманием истинной ценности старины. Видите ли, у меня… недавно появилась одна вещица. Крайне древняя, невероятно хрупкая. Рукопись. Средневековая, я полагаю.

Он сделал паузу, давая словам повиснуть в воздухе, внимательно наблюдая за моей реакцией. Я сохраняла каменную, профессиональную нейтральность, хотя внутри всё сжалось.

– Она… изрядно пострадала при неловком, варварском обращении предыдущего владельца. Не фатально, слава Богу, но требуется рука Мастера. Именно ваша рука, мисс Гарсия. – Он подчеркнул последние слова, его серые, стальные глаза пристально, почти гипнотически изучали каждую черту моего лица. – Я готов щедро, очень щедро оплатить и срочность, и… абсолютную, тотальную конфиденциальность. Это принципиально важно. Весьма.

Средневековая рукопись. Повреждённая. Конфиденциальность. Мои пальцы внезапно похолодели, но я не подала виду, лишь чуть прямее выпрямила спину. Совпадение? Возможно. Мир полон старых книг, не все они – Псалтырь.

– Понимаю, – ответила я ровным, безэмоциональным тоном. – Конфиденциальность для многих серьёзных коллекционеров – обычное условие. Можете описать рукопись подробнее? Или характер повреждений? Есть ли фотоматериалы?

– Ах, фотографии… – он провёл рукой по вискам, изображая досаду, но в его глазах не было ни смущения, ни растерянности. – Нелепый технический казус, представьте. Телефон безнадёжно утонул буквально вчера. Но повреждения… Миниатюры… они пострадали особенно. Сеточка трещин. Знаете, как тончайшая, смертельная паутинка. И пергамент местами надорван по краям. Требуется очень тонкая, прямо-таки ювелирная работа. Я понимаю, что без осмотра самого предмета говорить сложно, но я могу привезти её сюда? Сегодня? Или… быть может, вы могли бы уделить время и приехать? К месту её текущего хранения? Условия там идеальные. Климат-контроль, безопасность на высочайшем уровне. Я лично обеспечу транспорт.

Тревога, дремавшая где-то на самом дне сознания, зашевелилась, поднимаясь к горлу. Слишком настойчиво. Слишком похоже на… ловушку? Но доказательств ноль. Просто подозрения. Отказаться – значит потерять потенциально важного, щедрого клиента и, возможно, вызвать ненужные подозрения у этого странного человека. Согласиться… Чистейшей воды риск. Но риск – неотъемлемая часть профессии, когда речь идёт о спасении подлинной старины.

– Сегодня… моё расписание крайне плотное, – начала я осторожно, выверяя каждое слово, как шаг по минному полю. – Но я могу выделить буквально час. Только на первичный, поверхностный осмотр и экспресс-оценку. Без обязательств по немедленному началу работ. И исключительно здесь, в Архиве. У нас есть специально оборудованная комната для приёмки и предварительного осмотра особо ценных экспонатов. Безопасность гарантирована.

Он помедлил. Казалось, взвешивал каждый вариант, каждую возможность. Его длинные, нервные пальцы принялись беззвучно постукивать по поверхности стола. Потом кивнул, коротко и резко, как будто рубя воздух.

– Приемлемо. Я привезу её. Через… – он глянул на часы, простые, потертые, на потёртом кожаном ремешке, – …полтора часа. Надеюсь, это не слишком обременительно? Понимаю, что создаю вам неудобства…

– Полтора часа, – подтвердила я, чувствуя, как под ложечкой застывает холодный, тяжёлый ком. – Я буду ждать в приёмной комнате. Скажите Сьюзен на ресепшене, она вас проводит.

– Благодарю, – он снова улыбнулся своей безрадостной, мёртвой улыбкой и поднялся. Его тень, длинная и худая, легла на пол, искажаясь и удлиняясь в резком свете ламп. – До встречи, мисс Гарсия. Надеюсь, вещица вас впечатлит. Она… уникальна.

Он вышел, оставив после себя въедливый запах дешёвого табака, сладковатый аромат старинной пыли и тяжёлое, густое, необъяснимое предчувствие беды. Я сидела за столом, глядя в пустоту, на то место, где он только что был. «Уникальна». Почему это слово отозвалось во мне таким леденящим холодком? Я встряхнулась, пытаясь сбросить оцепенение. Профессионализм. Только профессионализм. Нужно готовиться.

Час пятнадцать тянулся мучительно, растягиваясь в вечность. Я попыталась вернуться к Бодлеру, но буквы плясали перед глазами, сливаясь в чёрные, угрожающие узоры. Я прокручивала в голове возможные сценарии, как заезженную плёнку. Кто этот Эванс? Параноидальный, но безобидный коллекционер-одиночка? Посредник чёрного рынка? Или… Нет, я не смела думать о «или».

Сьюзен доложила о его прибытии. Я собрала необходимый минимум для первичного осмотра: мощную лупу с подсветкой, пинцет, мягкие бескислотные салфетки, блокнот – и пошла в приёмную комнату, чувствуя, как сердце бьётся где-то в горле, громко и неровно.

Он был уже там. Посередине большого стола, покрытого мягким зелёным войлоком, лежал предмет, аккуратно, почти с благоговением завернутый в плотную ткань тёмно-синего бархата. Рядом стоял невзрачный, прочный алюминиевый кейс. Фестер стоял у окна, спиной ко мне, курил, но, услышав шаги, резко обернулся и затушил окурок в принесённой с собой маленькой металлической пепельнице.

– Точно в срок, – произнёс он, и в его голосе прозвучала странная нота удовлетворения. – Ценю пунктуальность. Спасибо, что пошли навстречу.

Он подошёл к столу, его движения были осторожными, почти ритуально-медленными, полными какого-то странного благоговения. Он взял уголок бархатной ткани и медленно, с театральной, зловещей плавностью, стал разворачивать свёрток. Я приготовила лупу, блокнот, пытаясь всеми силами настроиться на холодный, профессиональный лад. Первые сантиметры освобождённого от ткани переплёта показались: потемневшая от времени кожа, возможно, телячья, с едва различимым, стёршимся тиснёным узором по краям. Старинный, безусловно ценный экземпляр. Потом показались массивные, потускневшие от времени металлические застёжки с характерным, уникальным орнаментом – переплетающимися змеями, кусающими друг друга за хвост. До боли знакомый орнамент.

Воздух перехватило в горле. В ушах зазвенел оглушительный, высокий звон, будто кто-то ударил в хрустальный колокол. Кровь мгновенно отхлынула от лица, оставив ощущение ледяной, восковой маски. Ноги на мгновение ослабели, подкосились, и я инстинктивно вцепилась пальцами в холодный край стола, чтобы не упасть. Передо мной, освобождённый от бархатного савана, лежал Псалтырь Святого Григория. Не в своём роскошном, пуленепробиваемом футляре в особняке Диаса. Не под защитным стёклом, освещённый софитами. Просто… книга. Та самая, единственная в мире книга. Я узнала бы её из миллионов. Узнала уникальный, неповторимый оттенок кожи переплёта, точную форму и изгиб застёжек, едва заметную, знакомую до боли вмятину на нижнем углу. Реальность закачалась, поплыла, потеряла все очертания. В голове пронеслась единственная, оглушительная мысль: Грабитель. Это он. Он пришёл. И принёс украденное прямо сюда, мне в руки.

– Вот она. Печальное зрелище, не правда ли? Столько веков истории… и такое варварское обращение. Особенно миниатюра Святого Марка. Видите эту паутину трещин? – его палец с обкусанным, неровным ногтем ткнул в знакомый, выстраданный мною участок лазурного неба над головой льва. – И здесь, по краю листа… надрыв. Каковы, на ваш профессиональный взгляд, шансы на полное восстановление, мисс Гарсия? Сможете ли вы вернуть ей былое величие? Или это… безвозвратно потеряно?

Он знал. Он прекрасно, абсолютно точно знал, что я узнала книгу. Его взгляд, тяжёлый, неумолимый, изучающий, впился в меня, выжидая – паники? Истерики? Крика? Вызова охраны? Но я видела в его глазах не страх разоблачения, а… холодный, расчётливый вызов. И странное, пристальное ожидание.

Профессионализм. Это был мой единственный щит. Моя последняя, хрупкая линия обороны. Я сделала шаг к столу, заставив дрожащие, ватные ноги слушаться. Взяла лупу. Рука предательски дрожала, но я сжала рукоятку так, что костяшки пальцев побелели, передавая всю внутреннюю дрожь холодному, непоколебимому металлу. Наклонилась над рукописью, блокируя своим силуэтом его пронзительный взгляд. Родной, знакомый, неповторимый запах древнего пергамента, кожи и старого воска – тот самый, что я вдыхала неделями, – ударил в ноздри, и от него закружилась голова. Сердце колотилось бешено, громко, угрожая вырваться из груди.

– Повреждения… действительно значительные, – прозвучал мой голос, и он показался мне на удивление ровным, почти спокойным. – Микротрещины в пигментном слое миниатюры… крайне опасны. Существует реальная угроза осыпания лазури и золота. Надрыв по краю листа… требует немедленной стабилизации, иначе процесс пойдёт дальше, углубляясь.

Я осторожно, кончиком пинцета, поддела уголок страницы, чтобы перевернуть. Знакомый, выписанный с величайшим искусством шрифт, знакомые, сияющие инициалы. Голова закружилась с новой силой.

– Работа потребует… очень много времени. Идеальных, стерильных условий. Постоянного контроля влажности, температуры, строгого ограничения освещённости. Здесь, в Архиве, мы можем обеспечить всё необходимое…

– Здесь не получится, – он перебил резко, его показное спокойствие дало первую трещину, и в голосе прозвучала сталь. – Конфиденциальность, мисс Гарсия! Я не могу оставить её здесь ни на минуту. Работа должна вестись исключительно там, где она хранится. В полной безопасности. Я покажу вам место. Обещаю, условия там превосходные. Намного лучше, чем у него в том каменном мешке.

«У него». Он произнёс это с таким леденящим, безраздельным презрением, что меня чуть не вырвало прямо здесь. Я выпрямилась, отложив лупу и пинцет на войлок. Смотрела на него, на его измождённое, внезапно напряжённое лицо, на холодные, оценивающие, бездонные глаза. На украденную святыню, лежащую между нами под резким, безжалостным светом ламп. На сломанное крыло ангела, которое я, по привычке, носила в кармане и которое сейчас жгло кожу, словно раскалённый уголь.

– Без предварительного осмотра места хранения и условий, которые вы можете предоставить для полноценной реставрации, – сказала я чётко, холодно, глядя ему прямо в глаза, – я не могу принять объект такого уровня в работу и не могу гарантировать какой-либо результат. Риск для артефакта абсолютно неприемлем. Это было бы верхом непрофессионализма.

Он замер. Напряжение в маленькой комнате достигло критической точки, сгустилось, стало почти осязаемым. Его лицо стало каменным, маскообразным, в глубине глаз на мгновение мелькнула дикая, неконтролируемая ярость, но он мгновенно подавил её. Длинные пальцы сжались в кулаки, потом медленно разжались.

– Понимаю. Осторожность… в вашем деле более чем достойна уважения.

Он начал аккуратно, почти нежно, с какой-то болезненной бережностью, заворачивать Псалтырь обратно в синий бархат, но движения его были теперь резче, порывистее, чем при разворачивании.

– Я… подумаю. Возможно, смогу организовать вам краткий, очень краткий визит для осмотра хранилища. Позвоню. В ближайшие дни.

Он уложил бесценный, проклятый свёрток в алюминиевый кейс, щёлкнул замками с зловещим звуком. Поднял на меня взгляд. В нём не было ни открытой угрозы, ни мольбы. Только тяжёлая, усталая, непоколебимая решимость и что-то ещё… почти человеческое сожаление?

– Спасибо за ваше время и экспертное мнение, мисс Гарсия. До связи.

Он вышел. Я осталась стоять посреди комнаты, пропитанной теперь его дешёвым табаком, сладковатым запахом пыли веков и невыносимым, всепоглощающим знанием. Он был здесь. Он принёс его. И ушёл. А я… стояла и ничего не сделала. Профессионализм? Предательство? Трусость? Глупость? Каскад вопросов, обвинений, страхов обрушился на меня, смешанный с ледяным онемением и жгучим, всепоглощающим стыдом. Я машинально собрала свои инструменты, руки всё ещё предательски дрожали.

Остаток рабочего дня прошёл в густом, беспросветном тумане. Я автоматически, на ощупь, подклеила корешок Бодлеру, но мысли витали где-то далеко, в другом измерении. Коллега что-то спросила о каком-то заказе – я ответила что-то невпопад, увидев её удивлённый взгляд. Время вышло. Я собрала вещи, вышла на прохладный, вечерний воздух, который обжёг лёгкие. Маркус, как всегда, ждал у тротуара, его силуэт за рулём был знакомым и чужим одновременно. Я направилась к машине, уткнувшись взглядом в трещины на асфальте, пытаясь осмыслить, собрать в кучу обломки случившегося. Что я должна была сделать? Что делать теперь? Звонить Джеймсу? Но он сказал «не волнуйся», у него «наводки»… Не стану ли я просто помехой в его тёмной, опасной игре?

Внезапно из глубокой, почти непроглядной тени арки соседнего старинного здания материализовалась фигура. Фестер Эванс. Он вышел на свет жёлтого уличного фонаря, преграждая мне короткий путь к машине. Маркус мгновенно, с поразительной реакцией, вышел из машины, его поза стала собранной, угрожающей, рука инстинктивно потянулась к внутреннему карману пиджака, где угадывался контур оружия.

– Мисс Гарсия, – голос Фестера был тихим, но чётким, ясным в вечерней тишине. Он полностью игнорировал Маркуса, смотря только на меня, прямо, без уловок. – Прошу прощения за настойчивость. Одну минуту вашего внимания?

Он кивнул в сторону здания Архива.

– Видите кафе через дорогу? «Старая Библиотека». Пять минут. Только пять. Обещаю, это в ваших интересах. И в интересах… правды.

Маркус шагнул вперёд, его тень легла между мной и Фестером, широкая и непреодолимая:

– Мисс Гарсия не может задерживаться. Проходите, сэр.

– Подождите в машине, Маркус, – моя собственная просьба прозвучала удивительно твёрдо, почти повелительно. «Правда»? Какая правда могла быть у этого вора, у этого призрака? Но он видел Псалтырь. Он знал, что я узнала. И он не скрылся. Он пришёл сюда, на свет. Мне отчаянно, до боли нужны были ответы. Хотя бы для того, чтобы понять, на краю какой бездны я стою. – Я вернусь через десять минут. Если я не вернусь – действуйте по своему усмотрению.

Маркус хотел возразить, его лицо выражало крайнее неодобрение и тревогу, но мой взгляд – твёрдый, решительный, почти жёсткий – остановил его. Он кивнул, резко, недовольно, и отступил к машине, не спуская настороженного, хищного взгляда с Фестера.

Тот молча махнул головой в сторону уютно светящегося витражами кафе «Старая Библиотека».

– После вас. Десять минут. Слово джентльмена.

Мы вошли. Запах свежесмолотого кофе, сладкой сдобы и старого, полированного дерева. Он выбрал столик в самом глухом углу, за высоким книжным стеллажом, отгороженный от основного зала. Заказал два чёрных кофе, не спрашивая меня. Когда официант скрылся, он наклонился через столик. Его лицо в мягком, тёплом свете настольной лампы казалось ещё более измождённым, изрубцованным жизнью, а глаза – бездонными, тёмными колодцами, в которых бушевала невидимая буря из боли, гнева и отчаяния.

– Вы знаете, что я взял то, что по праву не принадлежало Диасу, – начал он тихо, но каждое слово падало со звоном, как камень в колодец. – Псалтырь… он был вырван Диасом из рук человека, который его заслуживал. Человека, которого Диас сломал, обобрал до нитки и выбросил на помойку, как отработанный, никому не нужный материал. Как он ломает всех, кто оказывается на его пути. Как он ломает сейчас вас.

Я молчала, сжимая руки под столом так, что ногти впивались в ладони, оставляя красные полумесяцы. Кофе дымился передо мной, нетронутый. Его слова били точно в цель, в самые больные, самые тёмные места моей души, которые я сама боялась трогать.

– Я не грабитель, мисс Гарсия. Я – бухгалтер. Бухгалтер, пришедший предъявить счёт. За долги Диаса и Тейлора. Он уничтожил мою жизнь. Отнял бизнес, который я строил двадцать лет. Отнял дом. Отнял… будущее моей дочери. – В его глазах, этих стальных, холодных глазах, блеснули непрошеные, яростные слёзы, которые он смахивал грубым, раздражённым движением руки. – И теперь… теперь он втягивает вас в свою игру. Я видел, как он смотрит на вас. Как на дорогую, редкую покупку. Как на вещь. Вы уже в его клетке. Как и Псалтырь. Разница лишь в материале клетки.

– Что вы хотите? – выдохнула я, и мой голос прозвучал хрипло, сорванно.

– Помощи, – он выдохнул, и в этом выдохе была вся его усталость, вся его измождённость и вся его неукротимая ярость. – Не в реставрации. Хотя и это… позже, когда всё будет кончено. Помощи в том, чтобы его остановить. Окончательно. Чтобы он и Тейлор ответили за всё. Чтобы правда, наконец, вышла на свет. Вы внутри его крепости. Вы видите то, что скрыто от посторонних глаз. Его слабые места. Его грязные, кровавые сделки. Его тайные связи с Тейлором, этим кровавым пауком. Вы можете найти ту единственную нить, потянув за которую, можно разрушить всю его паутину лжи и насилия. Помогите мне, Ева.

Он впервые назвал меня по имени, и это прозвучало не как фамильярность, а как отчаянная, последняя мольба.

– Помогите не только себе вырваться. Помогите всем, кого он раздавил на своём пути. И помогите вернуть Псалтырь туда, где ему место. Не к Тейлору. Не к Диасу. К людям. В музей. На всеобщее обозрение. Чтобы его красота и история принадлежали миру, а не пылились в сейфе какого-то ублюдка.

Он смотрел на меня с такой страстной, почти религиозной убеждённостью, с такой пропастью ненависти и отчаяния в глазах, что стало физически, до тошноты страшно. Его «правда» пахла серой, пеплом и кровью. Но в его словах о клетке, о том, что Диас ломает жизни… звучали горькие, болезненные отголоски моих собственных, самых потаённых страхов. Горькая правда, которую я ощущала каждой клеткой своего существа, живя под его пристальным, контролирующим взглядом.

– Я… не могу, – прошептала я, чувствуя, как предательски дрожит голос. – Я не шпионка. Я не хочу влезать в эту грязь, в это безумие…

– Подумайте, – он отодвинул недопитый кофе, словно он был ему противен. Достал из внутреннего кармана потрепанный, дешёвый блокнот, вырвал листок, что-то быстро, почти неразборчиво написал и сунул мне в неподвижную руку. Мои пальцы автоматически сжали его. – Мой номер. Одноразовый и безопасный. Если… если он сделает что-то, что заставит вас искать выход. Или если вы просто… передумаете. Любая информация. О его планах. О том, где и как он ищет Псалтырь. О его тёмных делах с Тейлором. Это может быть ключом. Единственным ключом к вашей свободе и к справедливости. Подумайте, Ева. Пожалуйста.

Он встал, не дожидаясь ответа, бросил на стол купюру, с лихвой покрывающую счёт, и вышел, быстро растворившись в вечерней толпе на тротуаре, словно его и не было. Я сидела, сжимая в руке смятый листок с номером, как раскалённый, обжигающий кожу осколок. С одной стороны – Джеймс, с его тёмным, непостижимым миром, с его трещинами, за которыми я смутно, отчаянно угадывала что-то… человеческое, раненое, возможно, даже любящее. С его всепоглощающим контролем и его лаконичным «не волнуйся». С другой – Фестер Эванс, вор, мститель, призрак из прошлого, предлагающий союз в обмен на предательство, искусно завернутое в тогу «справедливости» и «правды». И я, зажатая между ними, как между молотом и наковальней, со сломанным крылом ангела на дне кармана, с ледяным, тяжёлым комом страха под сердцем и с номером, жгущим ладонь, словно клеймо.

Десять минут истекли. Пора было идти к Маркусу. К машине. К дому. К новой ночи в невидимой, но оттого не менее прочной клетке. Но грань выбора только что обрела чёткие, чернильно-чёрные, роковые очертания, и отступать было уже некуда. Буря, настоящая буря, начиналась. И мне предстояло решить, на чьей я стороне. Или погибнуть, пытаясь остаться в стороне.

Глава 24: Вибрации Трещины

Листок с номером прожигал ладонь подобно тлеющему угольку, даже сквозь ткань сумки, и этот жгучий след, казалось, был клеймом, которое я уносила с собой. Всю дорогу домой я сидела, сжав кулак вокруг этого крошечного очага возмездия, уставившись в промелькающие за окном роскошной машины огни, но не видя их – лишь тени, пляшущие в такт набату, гулко звучавшему в моих ушах. Слова Фестера, обжигающие и ранящие: «Он уничтожил мою жизнь… украл будущее моей дочери… Вы уже в его клетке… Помогите найти нить, чтобы разрушить его паутину…» Они сплетались в жуткую симфонию с леденящим душу образом Псалтыря на столе в Архиве и с ледяным, бездушным спокойствием сообщений Джеймса: «Ситуация под контролем. Не волнуйся».

Контроль. Чей? Его? Или это лишь тонкая, хрупкая скорлупа, под которой копошится и дышит нечто поистине чудовищное?

Маркус открыл мне дверь у подъезда, его взгляд был профессионально-бесстрастным, но в глубине зрачков я уловила немой вопрос. Я промолчала, лишь кивнула на прощание, сжимая в кармане тот самый уголёк. Квартира встретила меня гулкой, безразличной пустотой и привкусом пыли на языке. Тишина после грохота мыслей в голове была оглушительной.

Я не стала включать свет, позволив сумеркам поглотить себя. Бросила сумку на диван и подошла к окну, за которым безразлично сиял огромный город. Достала листок. Простые, корявые цифры, выведенные шариковой ручкой. Ключ. Но к чему? К свободе? К предательству? К собственной погибели?

«Помогите всем, кого он раздавил».

Фестер говорил с такой надрывной, выворачивающей наизнанку болью, что в его слова невозможно было не поверить. Но мог ли я доверять ему в том, что касалось Джеймса? Да, Джеймс был хищником. Холодным, контролирующим, способным на жестокость – воспоминание о сломанном носе Адама всплыло перед глазами с болезненной яркостью. Но я видела и другое: его уязвимость на кладбище, его страх потерять меня, его немую усталость у распахнутого в морозную ночь окна. В нём зияла пропасть, и я, словно завороженная, заглядывала в неё, испытывая не только леденящий страх, но и нечто иное… жалость? Привязанность? Изощрённую форму Стокгольмского синдрома?

А Фестер? Вор. Мститель. Человек, в ярости готовый уничтожить бесценный Псалтырь. Его «справедливость» казалась слепой и всепоглощающей. Но его боль… его боль была настоящей. А его предупреждение о том, что я – «слабое звено» Тейлора, отозвалось внутри ледяной иглой страха.

Внезапная вибрация телефона в сумке заставила меня вздрогнуть. Сердце бешено заколотилось, выбивая дробь паники. Фестер? Уже? Я судорожно полезла в сумку, роняя на пол блокнот. Экран светился именем: Джеймс.

Дыхание перехватило. Что ему нужно? Он уже всё знает? Прошёл всего час… Неужели Маркус доложил? Я сглотнула подступивший к горлу ком, нажала на ответ, и моё «Алло?» прозвучало неестественно тонко.

– Ева. – Его голос был ровным, но в нём чувствовалось глубинное, едва сдерживаемое напряжение. Не гнев, не подозрение – нечто более сложное. – Ты дома?