Падение в твою Пустоту

Он резко свернул на мою улицу, и колёса с лёгким взвизгом отозвались на мокром покрытии.

– Говори правду, – отрезал он, – но лишь техническую. О сложности микронадрывов, о необходимости ювелирного подбора консолиданта, о времени, которого требует такая работа. Ни слова о Тейлоре. Ни намёка на давление. Ни тени сомнения. Твоя уверенность, твоя… непоколебимая компетентность – вот наш лучший аргумент. Пусть увидят Мастера за работой. Этого будет достаточно, чтобы им захотелось прикусить языки.

Он вновь погрузился в управление машиной, приближаясь к моему дому. «Бентли» плавно замер у знакомого, обшарпанного подъезда, чья унылая обыденность казалась насмешкой после роскоши салона.

– А потом… – он повернул ключ, и двигатель умолк, обрушив на нас абсолютную, оглушающую тишину. – …будет музыка, танцы и ужин.

Эти слова повисли в наэлектризованном воздухе тяжёлой, невысказанной надеждой. Он не смотрел на меня, уставившись в руль, но всё его существо было напряжено в немом вопросе. На что он надеялся? Что я соглашусь, что этот кошмарный приём – не только поле битвы, но и призрачный шанс на бал? Возможность оказаться рядом не как сообщники по необходимости, а как две одинокие души, нашедшие друг в друге опору?

Моё сердце сжалось с такой силой, будто на грудь рухнула свинцовая гиря. Вся усталость, весь стресс этого бесконечного, адского дня, едкая горечь от предательства Адама, леденящий страх перед завтрашним днём – всё это навалилось на меня единым, невыносимым грузом. Я почувствовала, как подкатывает тошнота от перенапряжения.

– Джеймс… – я с трудом повернулась к нему. Он медленно ответил на этот безмолвный зов. В сгущающихся сумерках салона его глаза казались бездонными, глубокими колодцами, в которых читалось напряжённое ожидание и что-то ещё, ранее ему несвойственное – трепетная тень неуверенности.

– Я чувствую себя… будто меня бросили в открытый океан в самый разгар шторма. Связанной по рукам и ногам. Всё, что случилось за эти дни… нет, недели… С Псалтырем. С Тейлором. С тобой. С Адамом… Я так глубоко увязла в этом водовороте. Так глубоко, что уже не вижу дна. Мне невыносимо тяжело. Каждый вдох даётся с трудом. Мысль о приёме, о необходимости притворяться сильной и несокрушимой, кажется неподъёмной. Не то что танцы… Или намёки на что-то большее.

Я смотрела ему прямо в глаза, в немой мольбе, умоляя понять то, что невозможно выразить словами.

– Мне нужно остановиться. Хотя бы на мгновение. Просто перевести дух. Понять, где я оказалась. Кто я теперь… после всего этого. Потому что я… я себя больше не узнаю.

Наступило мгновение абсолютной тишины. Казалось, затих даже шум большого города за стеклом. Слышны были лишь наши дыхания – его ровное, но напряжённое, и моё – сбивчивое и прерывистое. Затем он кивнул. Всего один раз. Коротко и твёрдо.

– Я понимаю. И я не буду торопить тебя, Ева. Не буду давить. Не буду требовать того, к чему твоя душа ещё не успела прийти. Бери своё время. Столько, сколько потребуется, чтобы просто перевести дух. Чтобы… разобраться в себе. – Он сделал паузу, его губы сжались в тонкую линию, будто он вёл внутреннюю борьбу. – Я буду… ждать. Ровно столько, сколько понадобится.

Эти слова прозвучали настолько чуждо для Джеймса Диаса, которого я знала, что у меня в груди перехватило дыхание. В них заключалось нечто большее, на что я едва осмеливалась надеяться, нечто, превосходящее саму его способность одаривать. В этом неожиданном признании моей потребности в передышке, в его готовности отступить – пусть и временно – мне внезапно открылся проблеск чего-то подлинного: не собственнического инстинкта, не жажды контроля, но, быть может… уважения? Или заботы? А может, это было просто отчаяние человека, который боится спугнуть свою последнюю надежду?

– Спасибо, – выдохнула я, потянув за холодную ручку двери. В салон ворвался поток влажного, пронизывающего воздуха, пропахшего осенним тлением, мокрым асфальтом и городской пылью. – И… за то, что подвёз. И за платье.

– Всегда пожалуйста, Ева, – отозвался он просто, и в его голосе не было ни тени привычной едкой иронии или насмешки.

Я вышла на холодный, промозглый тротуар, вцепившись пальцами в картонную коробку. Дверь «Бентли» мягко захлопнулась за моей спиной с глухим, окончательным щелчком, но машина не тронулась с места. Я ощущала его взгляд, тяжёлый и пристальный, у меня в спине, пока шла к знакомому, облупившемуся подъезду, пока бестолково копалась в сумке, отыскивая ключи (они словно нарочно прятались), пока вставляла холодный металл в упрямую скважину, пока с усилием вталкивала тяжёлую, скрипящую дверь. Шагнула в тёмный, пропахший сыростью и старостью подъезд, и не удержалась.

Я подошла к маленькому, заляпанному уличной грязью оконцу. Он всё ещё был там, но уже возле своего чёрного «Бентли», прислонившись бедром к блестящему крылу, в одном своём безупречном костюме, без пальто, без шарфа, – несмотря на пронизывающий, ледяной ветер, гнавший по асфальту опавшие листья и бумажный мусор. Сигарета в его пальцах тлела тусклым, одиноким огоньком, окутывая резкие черты лица струйками дыма, которые ветер тут же яростно рвал и уносил в ночную тьму. Он не смотрел на мой подъезд. Его взгляд был устремлён куда-то вдаль, поверх тёмных крыш, в чёрное, бездонное и беззвёздное небо. Вся его поза, каждый изгиб тела дышали такой всепоглощающей, бездонной усталостью, таким безысходным одиночеством, что у меня сжалось сердце. В этот миг он выглядел не всесильным олигархом, а капитаном, последним покинувшим тонущий корабль и застывшим в нерешительности перед пустотой океана; или просто загнанным в угол человеком, который отчаялся найти из него выход.

Мне безумно хотелось распахнуть эту тяжелую, неподатливую дверь, вырваться на холодную, продуваемую всеми ветрами улицу, подбежать к нему, схватить за рукав дорогого пиджака и сказать… что именно? «Заходи»? «Тебе же холодно»? «Останься, поговорим»? Я не знала. Просто быть рядом. Разрушить эту невидимую, но прочную стену одиночества, которую я читала в каждом изгибе его статичной фигуры. Потянуть за собой, вверх по скрипучей, пропахшей жизнями других людей лестнице, в мою скромную, но такую тёплую и настоящую квартирку. Усадить на продавленный старый диван. Заткнуть наконец эту зияющую дыру в его кабинете, в его душе – хотя бы на один час. Согреть крепким чаем. Дать ему просто… побыть. Без вечной борьбы. Без Псалтыря. Без Тейлора. Без груза прошлого и будущего. Просто тишина.

Но ноги словно вросли в потрескавшийся кафельный пол подъезда. Что меня держало? Животный страх перед этой новой, пугающей своей неизбежностью близостью? Остатки праведного, но такого бесполезного гнева за Адама, за его сломанную гордость и преданную дружбу? Полное непонимание, что я, простая реставраторша, могу дать этому сложному, раздавленному собственным выбором человеку? Или леденящее душу осознание всей пропасти, что лежала между нашими мирами? Всё сразу, сплетаясь в тугой, непробиваемый и болезненный узел под сердцем. Я не смогла. Не смогла сделать этот шаг. Просто стояла за заляпанным грязью стеклом, как немой призрак, наблюдая, как он делает последнюю, глубокую, исступлённую затяжку, как швыряет окурок под ноги с привычной, отточенной силой и гасит его каблуком дорогого ботинка с той же безжалостной эффективностью, что и на кладбищенской аллее. Затем он медленно, будто каждое движение давалось ценой невероятного усилия, опустился в кожаное сиденье водителя. Фары машины ярко вспыхнули, ослепив меня на мгновение, выхватив из ночной тьмы кусок мокрого асфальта, ржавый мусорный бак, облезлую штукатурку стены. «Бентли» плавно, почти бесшумно тронулся с места и растворился в чёрной глотке переулка, оставив после себя лишь едкий запах выхлопа и щемящее, острое чувство потери, от которой свело живот.

Я медленно поплелась вверх по лестнице. Каждый шаг гулко отдавался в пустом, спящем подъезде, подчёркивая оглушающую тишину и моё собственное одиночество. Ключ повернулся в замке моей квартиры с громким, одиноким щелчком, возвещающим конец дня.

Я вошла. Тишина. Холод. Пустота. Они были почти осязаемыми, физическими – такими разными после недавнего присутствия Адама, после его разбросанных вещей, его заразительного смеха, его навязчивой заботы. Теперь здесь пахло пылью, одиночеством и… слабым, едва уловимым, но въевшимся в саму материю вещей запахом крови, который, казалось, пропитал линолеум у стены, несмотря на все мои старания отмыть его, – неумолимое напоминание о цене, которую потребовал мой выбор.

Я поставила матово-чёрную коробку посреди комнаты, на голый пол, под свет одинокой лампочки. Она стояла там, как чуждый артефакт, как изящный гроб для моей прежней жизни, – немое приглашение в игру, единственной ставкой в которой была сама жизнь.

Не думая, почти на автомате, я сбросила с себя помятую футболку, стянула джинсы, оставшись в простом белье, и ощутила ледяное прикосновение квартирного воздуха на голой коже. Пальцы сами потянулись к коробке и сняли тяжёлую картонную крышку. Чёрный шёлк покоился внутри, на чёрной же атласной подкладке, подобно тёмной, бездонной воде, готовой поглотить смотрящего. Я осторожно, почти с благоговением, извлекла платье. Оно оказалось на удивление тяжёлым, холодным и струящимся, словно жидкая ночь, переливающаяся между пальцев. От него исходил чужой, непривычный запах – стерильная чистота дорогого ателье, лёгкий флёр нафталина, аромат роскоши, доселе мне неведомой.

Надела. Шёлк скользнул по коже с прохладой, словно прикосновение самой ночи. Ткань облегла тело с пугающей, идеальной точностью. Каждая линия, каждый изгиб – талия, бёдра, грудь – были подчёркнуты, облагорожены, возведены в абсолют мастером, знавшим своё дело лучше, чем я сама себя. Оно не стесняло движений, а двигалось со мной, подчёркивая каждый вздох, каждый поворот. Это было одновременно и смирительной рубашкой, и доспехами невероятной, почти агрессивной красоты. Я подошла к треснутому, старому зеркалу в прихожей, висевшему криво на единственном гвозде.

Отражение поразило меня до глубины души. Это была не я. Вернее, это была я, но… иная. Не Ева Гарсия, скромный реставратор книг в поношенных джинсах и растянутых свитерах. Не та девчонка, что привыкла прятаться от мира и собственной вины в пыльных мастерских. Передо мной стояла… женщина. Таинственная. Опасная. Сильная. Невероятно женственная в своей сдержанной, безмолвной мощи. Женщина из мира Джеймса Диаса. Та самая, которую он хотел явить миру.

Я медленно повернулась перед зеркалом, заворожённо наблюдая, как шёлк переливается глубоким, матовым блеском при движении, как он облегает, обволакивает, защищает… и безвозвратно меняет. Как он превращает меня в оружие, в символ, в игрока. Это платье было не просто одеждой. Это была вторая кожа, которую он мне подарил. Новая реальность, в которой мне предстояло выйти в его мир. В мир Тейлора, изысканных приёмов, опасных игр и безжалостной борьбы за выживание.

Глядя на своё отражение – прекрасное, чуждое, пугающе соблазнительное и неумолимо сильное – я вдруг с леденящей ясностью осознала, что точка невозврата осталась далеко позади. Я выбрала. Выбрала его. Его борьбу. Его ад. Теперь предстояло научиться дышать в этой новой коже. Жить в ней. И, возможно, умереть. Предстоящий вечер будет не просто светским приёмом. Это будет первое сражение. Шаг в пропасть? Или шаг к нему? К той сложной, тёмной правде, что незримо связывала нас всё это время? Я не знала. Ответа не было. Зеркало молчало, отражая лишь чёрный шёлк, идеальные линии доспехов, и широко раскрытые глаза – полные немого ужаса, ошеломления и странной, тревожной, уже необратимой решимости. Решимости идти до конца.

Глава 21: Приём – это начало

Через день в семь вечера звонок в дверь прозвучал как выстрел, разорвав гнетущую тишину моей опустевшей квартиры и заставив сердце выпрыгнуть из груди. Я замерла посреди комнаты, закованная в струящийся чёрный шёлк, ощущая его прохладную тяжесть и двойственную природу – и смирительную рубашку, и доспехи. Маркус на пороге воплощал собой безжалостную точность этого нового мира – безупречный в тёмном костюме, его лицо было высечено из камня, маска вежливого безразличия не дрогнула ни на миг.

– Мисс Гарсия. Время.

Поездка прошла в гробовой тишине, нарушаемой лишь гипнотизирующим шелестом шин по мокрому асфальту. Я смотрела в запотевшее стекло на расплывающиеся огни города, пытаясь заглушить внутреннюю дрожь, тщательно скрытую в идеальных складках шёлка. Маркус не произнёс ни единого слова за весь путь, его молчание было красноречивее и тяжелее любых разговоров – безмолвное напоминание, что я всего лишь ценный, хрупкий груз в отлаженной системе Джеймса Диаса.

Особняк, всегда внушительный, в этот вечер пылал, словно гигантский золотой слиток, брошенный в темноту ночи. Огромные витражные окна излучали тёплый, приглашающий свет, отражая бесконечную вереницу роскошных автомобилей, подъезжающих к парадному входу. У мраморных ступеней толпились изысканные фигуры в вечерних нарядах – смокинги и платья сливались в ослепительный калейдоскоп дорогих тканей и холодного блеска драгоценностей. Их смех, отточенные светские шутки, звон хрустальных бокалов сливались в навязчивый, гулкий гимн роскоши ещё до того, как я ступила на путь, ведущий к дверям. Маркус без слов рассекал толпу слуг и гостей, и я чувствовала на себе десятки взглядов, острых как иглы: любопытных, оценивающих, завистливых, откровенно презрительных. Новая причуда Диаса? Экзотическое украшение его вечера? Или… нечто большее, чего они не могли понять и потому опасались?

Переступив порог, я попала в ослепительный, сбивающий с толку водоворот абсолютной роскоши. Хрустальные люстры, размером с небольшой автомобиль, заливали пространство мраморного холла миллионами искр. Их свет дробился в полированных чёрных панелях стен, в золочёных рамах картин старых мастеров, в слепящем блеске массивных дверных ручек. Воздух был густым, сладковато-тяжёлым от головокружительной смеси дорогих духов – мускусных, цветочных, пряных – и удушающего аромата сотен свежих орхидей, застывших в высоких хрустальных вазах. Откуда-то из глубины особняка лилась сложная, сдержанная классическая композиция, едва пробивающаяся сквозь всё тот же навязчивый гул голосов. Гости двигались плавными стаями, подобным редким птицам в огромном вольере, их движения были отточены годами светской дрессировки.

И тогда мои глаза нашли его.

Джеймс стоял у подножия широкой парадной лестницы, ведущей на второй этаж, – воплощение незыблемой власти и абсолютного контроля в безупречном чёрном смокинге, подчёркивавшем его атлетическую фигуру, широкие плечи и узкую талию. Тёмные волосы были идеально уложены, а лицо представляло собой бесстрастную маску уверенного в себе хозяина вечера. Но в тот миг, когда его взгляд, скользивший по толпе с лёгким отстранённым равнодушием, нашел меня, эта идеально выстроенная маска треснула. Его голубые глаза расширились, и в них вспыхнуло нечто первобытное, шокирующее своей интенсивностью – чистый, немой восторг и… неконтролируемый, всепоглощающий голод.

Он приблизился так, что между нами не осталось и дыхания, и я ощутила исходящее от него тепло, пробивающееся сквозь тонкий шёлк платья, и терпкий, дорогой аромат его одеколона. Его губы коснулись моей щеки в мимолётном, светском поцелуе, но в тот же миг горячее дыхание обожгло ухо, а шёпот прозвучал так тихо и интимно, что по коже побежали мурашки:

– Ты… сводишь меня с ума. Абсолютно, невыносимо божественна. Я хочу сорвать это платье с тебя. Прямо сейчас.

Электрический разряд пронзил меня с ног до головы. Инстинктивно я отшатнулась – не от страха, а от шока его откровенности, и, не думая, толкнула его локтем в бок, стараясь сделать это незаметно для посторонних глаз, под прикрытием наших тел. На мои губы сама собой наползла смущённая, но неподдельная улыбка.

– Джеймс! – прошептала я в ответ, чувствуя, как жар заливает щёки. – Ты же хозяин вечера. Веди себя прилично.

Он усмехнулся коротко, по-хищному, и в его глазах вспыхнул азарт.

– Прилично? С тобой? – его взгляд скользнул по платью, по моей фигуре, снова подчёркивая каждое слово. – Это выше моих сил, Ева. Но для тебя… я попробую.

Он предложил руку с театральным, но искренним изяществом.

– Пойдём. Представлю тебя акулам. Держись рядом. И помни – ты здесь не случайность. Ты – сила. Покажи им это.

Он повёл меня сквозь блестящую толпу, представляя кратко, но с подчёркнутым уважением: «Ева Гарсия. Человек, чьи руки и ум возвращают к жизни Псалтырь Святого Григория. Наш главный стратег в войне со временем и невежеством». Я улыбалась, кивала, ловила на себе взгляды – восхищённые (в основном мужские), завистливые (в основном женские), холодно-оценивающие (от конкурентов или партнёров Джеймса). Каждый раз, когда чей-то взгляд задерживался на мне слишком долго или нагло, я чувствовала, как его рука на моей талии сжимается почти болезненно, а тело слегка разворачивается, заслоняя меня. Его собственнический инстинкт был на виду, но в этой враждебной среде он не раздражал, а давал призрачное чувство защищённости.

Затем музыка сменила ритм: сложные классические пассажи уступили место плавной, томной мелодии виолончели. Джеймс остановился, повернулся ко мне. В его глазах читался немой вопрос, смешанный с надеждой и осторожностью. Я вспомнила наш разговор в машине, его обещание не давить. Но сейчас, под прицелом сотен глаз, под его тяжёлым, ожидающим взглядом, отказаться было невозможно. И… не хотелось. В этом платье, в этой роли, я чувствовала прилив странной, головокружительной смелости.

– Один танец, мистер Диас? – прозвучал мой вопрос, и я подняла подбородок с внезапно обретённой уверенностью. – Чтобы ваши гости увидели, что я умею не только спасать древности, но и двигаться в ритме нынешнего века.

Его губы тронула улыбка – не привычная насмешливая складка, а настоящая, тёплая, на мгновение согревшая всё его строгое лицо.

– Мисс Гарсия, для меня честь, – он взял мою руку, его пальцы сомкнулись вокруг моих с твёрдой, но бережной нежностью, и повёл меня в центр залитого светом холла, где уже кружились несколько пар.

Его рука уверенно, почти властно легла на мою талию, и я ощутила сквозь шёлк тепло его ладони. Моя собственная рука нашла опору на его плече, на плотной ткани смокинга, под которой угадывалась напряжённая мускулатура. Мы закружились. Он вёл сильно, безупречно чувствуя ритм, а я с удивлением обнаружила, что следую за ним с неожиданной лёгкостью, чувствуя, как шёлк платья скользит под его ладонью, как всё его тело излучает сконцентрированное тепло и неоспоримую силу. Мы не произносили ни слова. Наши взгляды были прикованы друг к другу, и в его голубых, обычно таких холодных глазах бушевал целый океан эмоций – всё сметающее на пути желание, гордость, неподдельное уважение и что-то новое, хрупкое и беззащитное… признание? В этой вынужденной близости, под пристальным наблюдением враждебного мира, все границы между нами – хозяин и подчинённая, тюремщик и узница – казались размытыми, почти несуществующими. Остались только музыка, плавное движение и этот тревожный, но невероятно желанный комфорт в его объятиях.

Танец закончился под сдержанные, светские аплодисменты. Джеймс, не отпуская моей руки, отвёл меня к краю зала, к столу, уставленному хрустальными бокалами с шампанским. Он взял два, протянул один мне. Наши пальцы соприкоснулись на холодном, идеально гладком стекле.

– Спасибо, – сказал он тихо, его голос был низким и чуть хриплым. – Ты была… безупречна. Как всегда.

Я уже открыла рот, чтобы ответить, найти какие-то слова, но в этот момент толпа перед нами расступилась с почтительным, но нервным шевелением, и появился он – Вилсон Тейлор.

Он был ниже Джеймса, но шире, массивнее, словно вырубленный из старого, неподатливого дуба. Его лицо, красно-багровое и мясистое, с крошечными, заплывшими глазками-щёлочками, казалось, налилось кровью. Крупный нос был испещрён сетью фиолетовых прожилок. Редкие седые волосы были натянуты поперёк лысины в жалкой, откровенной попытке маскировки. Его смокинг, хоть и несомненно дорогой, кричал безвкусицей – слишком яркая шёлковая подкладка, слишком широкие, старомодные лацканы. Он шёл тяжело, переваливаясь с ноги на ногу, его маленькие глазки сразу нацелились на Джеймса, а затем, словно липкие щупальца, обползли меня с ног до головы. Его взгляд был откровенно грязным, оценивающим, словно он осматривал скот на продажу. От него несло дорогим, выдержанным коньяком, густым сигарным дымом и той грубой, необузданной силой, что не признаёт никаких условностей.

– Диас! – его голос прорвался сквозь гул голосов, как выстрел, грубый и хриплый. Он шлёпнул Джеймса по плечу с преувеличенной фамильярностью, от которой тот отстранился с едва заметным, но ледяным движением. – Не задерживаешься, молодец. А это что за штучка? Новая игрушка? Или та самая… – он сделал театральную паузу, его взгляд пополз по мне, – …реставраторша?

Джеймс сделал полшага вперёд, не столько заслоняя меня полностью, сколько чётко обозначая границу. Его осанка, его внезапно окаменевшее выражение лица – всё кричало о защите.

– Вилсон. Рад, что вы смогли оторваться от дел. Да, позвольте представить: Ева Гарсия. Человек, чей талант и преданность делу – единственная причина, по которой Псалтырь Святого Григория ещё имеет шанс предстать перед миром. Наш ключевой стратег и главный эксперт.

Тейлор фыркнул, грузной рукой схватил бокал с подноса у официанта и отхлебнул почти половину.

– Стратег? В этом платьице? – Он захохотал, и смех его был громким, неприятным, обнажая жёлтые, неровные зубы. – Выглядит так, будто её настоящее место – на твоей шёлковой простыне, Джеймс, а не в пыльном архиве. Или ты держишь её и там, и там? Удобно.

Его смех притянул взгляды ближайших гостей. Некоторые смущённо отворачивались, другие прятали за бокалами подобострастные ухмылки.

Я почувствовала, как жаркая волна гнева ударила в лицо. Но прежде чем я успела найти слова, Джеймс уже ответил.

– Внешность, Вилсон, – последнее, что определяет ценность человека. Особенно в мире, где истинная цена измеряется знанием и умением. Мисс Гарсия – признанный эксперт по средневековым манускриптам. Её руки и её интеллект – это то, что стоит между Псалтырем и безвозвратной утратой. И я настоятельно рекомендую вам обращаться с ней с тем уважением, которого заслуживают её профессионализм и её статус здесь, в моём доме.

Тейлор замер с бокалом у губ. Его маленькие глазки сузились до булавочных уколов, в них мелькнула ярость, удивление, вынужденная переоценка. Он явно не ожидал такой жёсткой, публичной защиты. Он тяжело перевёл взгляд на меня, уже без откровенной похоти, но с глухой, животной неприязнью и… пробудившимся интересом.

– Статус? Какой статус у наёмного специалиста, Диас? Даже самого талантливого? Ты платишь – она работает. Бизнес. А уважение… – он усмехнулся, – …оно заслуживается результатами. А не трёпом. Где мой Псалтырь, девочка? Когда я смогу лично убедиться, что мои миллионы не ушли на ветер? Или твои таланты ограничиваются танцами и умением крутить хвостом перед хозяином?

Воздух сгустился. Я чувствовала, как ладонь Джеймса на моей спине сжимается в кулак. Но на этот раз я сама сделала шаг вперёд. Лёгкий, почти неуловимый, но достаточный, чтобы оказаться с Тейлором на одной линии. Подняв подбородок, я посмотрела прямо в его заплывшие глаза, и мой голос прозвучал тихо, но с такой стальной чёткостью, что окружающий шум будто бы притих.

– Результаты, мистер Тейлор, требуют времени. Не часов, которые вы тратите на подсчёт прибыли, а месяцев кропотливой работы. Если бы речь шла о простой переплетённой книге, ваши миллионы уже были бы потрачены впустую. Но Псалтырь Святого Григория – это не книга. Это артефакт. Его пергамент требует ювелирного подбора консолиданта для укрепления микронадрывов, которые не видны невооружённым глазом. Его краски – особого режима влажности и температуры, чтобы не осыпались дальше. Сейчас я как раз на стадии укрепления листов золотого орнамента. Один неверный шаг – и вы не просто потеряете свои инвестиции. Вы уничтожите то, что не имеет цены.

Я сделала небольшую паузу, позволив техническим деталям повиснуть в воздухе, демонстрируя ту самую «непоколебимую компетентность», о которой говорил Джеймс.

– Что касается моих талантов… – я позволила губам тронуться едва уловимой, холодной улыбке, – …их достаточно, чтобы спасать мировое наследие от забвения. И чтобы отличать истинную ценность от сиюминутной цены. Танец – просто приятное дополнение. Как и умение распознать невежество, которое пытается прикрыться громкостью и деньгами. Псалтырь будет готов, когда он будет готов. И никакие намёки и оскорбления не заставят меня рисковать его сохранностью. Ваше нетерпение – ваша проблема. Моя работа – его сохранить.

Тейлор застыл. Его лицо, и без того багровое, налилось ещё более тёмным, почти лиловым румянцем. Он явно не привык к тому, чтобы с ним так разговаривали, особенно – и это било по его самомнению сильнее всего – женщины. Он перевёл взгляд на Джеймса, ожидая, что тот одёрнет меня, приструнит, вернёт на место. Но Джеймс молчал. Он смотрел на меня, и в его глазах горел неприкрытый огонь – чистая, неистовая гордость и глубокое, почти животное удовлетворение. Его пальцы на моей спине слегка сжались в безмолвном, но красноречивом одобрении: Браво.