Падение в твою Пустоту

– Ювелирный подбор… – Тейлор наконец выдохнул, и его дыхание пахло перегаром и злобой. Он отпил шампанского одним махом, как воду. – Красивые слова. Очень красивые. Надеюсь, за ними стоит что-то большее, чем умение щеголять в дорогих тряпках и умничать.

Он резко, почти яростно повернулся к Джеймсу, его тон сменился на деловой, но от этого не менее угрожающий:

– Диас, насчёт тех пересмотренных условий кредитной линии… Мне нужны гарантии. Сейчас. Иначе…

Джеймс кивнул, его лицо мгновенно стало непроницаемой деловой маской, но рука на моей спине оставалась – тёплым, твёрдым якорем в этом бушующем море лицемерия и угроз. Я стояла рядом, ловя обрывки их тихого, но ядовитого разговора, полного цифр, процентов, штрафных санкций и шестизначных сумм. Тейлор давил без стеснения, грубо и прямолинейно. Джеймс парировал холодно, расчётливо, но напряжение вокруг него нарастало, сжимаясь, как грозовая туча перед разрядом.

Именно в этот момент, на пике их напряжённого диалога, общий гул в холле внезапно сменился нарастающим, тревожным шумом – взволнованные возгласы, испуганные вскрики, беспорядочный топот ног. Музыка резко оборвалась на высокой, пронзительной ноте виолончели, оставив в воздухе вибрирующую пустоту. Кто-то громко, срывающимся голосом крикнул: «Что происходит?» Где-то с треском разбилось стекло.

Джеймс и Тейлор разом прервали разговор, оба насторожившись, как хищники, уловившие запах крови. В толпе началась лёгкая, пока ещё сдерживаемая паника, люди сбивались в беспокойные кучки, озирались с расширенными от непонимания глазами. Из глубин холла вырвался запыхавшийся, бледный как смерть старший официант. Он пробился к Джеймсу, едва не сбив с ног какую-то даму в ослепительных пайетках.

– Мистер Диас! Срочно! Библиотека… – он задыхался, его глаза, полные чистого ужаса, были устремлены на Джеймса. – Сигнализация… сработала на взлом! Охранники… уже побежали… но там… там кто-то был! Слышали звуки! Кажется… всё ещё там!

Ледяная волна, острая и парализующая, накрыла меня с головой.

Лицо Джеймса стало мертвенно-бледным, а затем мгновенно залилось тёмной краской ярости. В его глазах вспыхнул неконтролируемый, дикий гнев и… первобытный, не скрываемый более страх. Он бросил на Тейлора взгляд, полный немого, но абсолютного предупреждения, и схватил меня за руку так сильно, что кости затрещали.

– Ева, со мной! Немедленно! – его голос был низким и хриплым от сдерживаемой ярости. Он почти потащил меня сквозь встревоженную, мечущуюся толпу, которая расступалась перед его неистовой, сокрушающей всё на пути энергией.

Мы мчались по знакомым, но теперь казавшимся чужими и враждебными коридорам по направлению к библиотеке. Дверь в неё была распахнута настежь, из темноты внутри бил в лицо холодный воздух. Внутри царил полумрак, освещаемый только мигающими красными огоньками аварийной сигнализации и слепящими лучами мощных фонариков охранников, которые метались по комнате, выкрикивая друг другу отрывистые, ничего не значащие команды.

– Чисто! Никого! – доложил один из них, подбегая к Джеймсу и стараясь не смотреть ему в глаза. – Но… смотрите сами, сэр!

Луч фонаря, дрогнувший в руке охранника, выхватил из полумрака центральный стол. Витрина из закалённого стекла, где под строгим надзором должен был покоиться Псалтырь, зияла пустотой. Стекло было разбито, и острые осколки, словно слёзы, сверкали на столе и рассыпались по полу. И посреди этого хаоса, на полированной поверхности стола, лежал одинокий предмет.

Я сделала шаг ближе, сердце бешено колотилось, а в ушах стоял оглушительный звон. Это было… крыло ангела. Точнее, его фрагмент – изящно вырезанное перо из слоновой кости, знакомое до боли. Оно было сломано пополам. И рядом с ним, белея на тёмном дереве, лежал простой лист бумаги, сложенный вчетверо.

Джеймс, чьи руки сжались в бессильных от ярости кулаках, рванулся вперёд и схватил лист, развернул его с резким движением. Я заглянула через его плечо. На бумаге, напечатанным грубым, безликим шрифтом, будто из дешёвого принтера, было всего две строчки:

«Старые долги не забываются, Диас. Начинаем расчёт. Псалтырь – лишь первый штрих на картине твоего падения. Жди».

Джеймс скомкал лист с такой силой, что костяшки его пальцев побелели, а бумага превратилась в плотный шарик. Его лицо исказилось гримасой неконтролируемой ярости, но в глазах, мельком брошенных на меня, я увидела не только гнев. Я увидела холодный, животный страх. И немой вопрос, висящий в замерзшем воздухе библиотеки, наполненной запахом разбитого стекла и горького предательства: Кто? И главное – где Псалтырь?

Толпа гостей, привлечённая шумом и поползшими слухами, уже теснилась в распахнутых дверях, шепталась, вглядывалась в темноту, пытаясь разглядеть детали скандала. Весь мой мир, только что обретший хрупкий баланс, закачался и пошёл ко дну. Джеймс резко обернулся ко мне, его рука нащупала мою, сжала с такой силой, что боль пронзила запястье. Но теперь это была не боль страха, а боль общего удара, общей потери. В его глазах бушевал ад – но теперь этот ад был направлен вовне, на того невидимого врага, что посмел вторгнуться в его крепость. В нашу крепость.

Бал, маски и светские уловки закончились. Зверинец показал свои истинные клыки. И вся наша сложная игра в кошки-мышки с Тейлором внезапно показалась детской забавой по сравнению с новой, смертельно опасной тенью, бесшумно вступившей в бой.

Глава 22: Первый Шаг

Тишина, наступившая после взрыва паники, была не настоящей – плотной и липкой, как смола, затягивающая свежую рану. Вспышки красной сигнализации резали глаза, отбрасывая на застывшие лица охранников зловещие, прыгающие тени; они стояли, словно статуи растерянности перед оскверненным алтарем. Воздух сперся густым коктейлем запахов: едкой пылью разбитого стекла, сладковатым ароматом орхидей и чем-то химически-острым – запахом чистого, неподдельного страха. В дверях давилась, мешаясь в беспомощную массу, толпа гостей, чьи блестящие платья и безупречные смокинги теперь выглядели жалким и пошлым маскарадом на фоне разворачивающегося кошмара. Их шепот сливался в гулкий, тревожный ропот: «Что случилось?», «Слышали выстрел?», «Псалтырь! Говорят, украли Псалтырь!» – и в глазах читалось не только любопытство и страх, но и у некоторых – почти неприкрытое, ядовитое злорадство.

Я вжалась спиной в холодную дубовую панель, пытаясь поймать дыхание, пока бешеное сердце колотилось в груди, готовое вырваться на свободу. Прямо передо мной, над пустым столом, где еще час назад под стеклом покоился Псалтырь, замер Джеймс. Он сжимал в кулаке тот злосчастный листок с угрозами так, что костяшки побелели от напряжения, а его лицо, высеченное из белого мрамора чистой яростью, с резкими тенями под скулами и окаменевшей челюстью, хранило в глазах – двух озерах синего льда – настоящий бушующий ад.

– Дворецкий! – его голос, резкий, как удар хлыста, рассек гулкую тишину. Безупречный старик, чье лицо обычно являло собой маску вежливого безразличия, был на несколько тонов бледнее обычного, но материализовался у локтя Джеймса мгновенно, будто вызванный магией. – Немедленно закройте двери библиотеки. Никого не впускать и не выпускать. Охранникам – обыскать территорию метр за метром, проверить все записи с камер, каждую слепую зону. Ясно?

Затем Джеймс развернулся к толпе, и его осанка, голос, само присутствие – всё преобразилось. Раненый зверь уступил место хозяину осажденной крепости, собранному и железному.

– Особая просьба ко всем гостям, – его голос прозвучал громко, властно, но уже без той прежней ярости, завораживая спокойной силой. – Прошу сохранять выдержку и проследовать в главный зал. Мои люди обеспечат вашу безопасность и помогут с комфортом разместиться. Происшествие расследуется, и любая информация, даже самая незначительная, должна быть немедленно передана моим сотрудникам. Благодарю вас за понимание в этой непростой ситуации.

Дворецкий и несколько охранников, сливаясь с тенями, начали мягко, но с железной настойчивостью направлять шокированных, перешептывающихся гостей прочь от эпицентра хаоса. Но одна фигура оставалась недвижимой, словно глыба, бросившая вызов самому течению времени – Вилсон Тейлор. Его багровое, обрюзгшее лицо было искажено не всеобщим страхом, а чем-то гораздо более личным и опасным – чистой, необузданной злобой. Его маленькие, свиные глазки, словно раскаленные буравчики, с откровенной ненавистью буравили сначала Джеймса, потом скользили по мне, заставляя сжаться всё внутри, и наконец уставились в зияющую черноту пустой витрины. Он тяжело подошел вплотную, грубо нарушая любое личное пространство, и его дыхание, густое и тяжелое, пахло дорогим коньяком и чем-то прогорклым, как старая злоба.

– Диас, – прохрипел он, тыча толстым, как сосиска, пальцем в грудь Джеймсу, – моя рукопись. Слышишь? У тебя есть две недели. Четырнадцать дней, Джеймс, ровно столько, чтобы вернуть то, что по праву принадлежит мне. Или… – его взгляд прошелся по мне, задержавшись на лице с такой откровенной, немой угрозой, что по спине пробежали ледяные мурашки, – …ты на своей шкуре узнаешь, что значит действительно потерять что-то ценное. Запомни: две недели. Отсчёт пошёл.

Он грубо развернулся, не удостоив нас ни взглядом, ни возможностью ответить, и тяжело заковылял прочь, его массивная фигура без усилий расталкивала последних растерянных гостей. После его ухода в воздухе повисло тягучее, немое обещание неминуемой расправы.

Именно в эту звенящую, отравленную угрозой тишину и ворвался нарастающий вой полицейских сирен, заставляя вздрогнуть даже каменные стены. Джеймс вздрогнул, его плечи напряглись до предела, превратившись в сплошной мышечный зажим. Он резко повернулся ко мне, и его взгляд – острый, пронзительный, почти физически ощутимый – впился в меня, неся в себе целый клубок немых сообщений: суровое предупреждение, четкую инструкцию и тот самый, тщательно скрываемый ужас, адресованный лично мне.

– Ева, слушай меня внимательно. Говори только то, что видела своими глазами. Ты слышала выстрел, а потом ты увидела пустую витрину. Никаких предположений, никаких теорий, ничего лишнего. Я буду рядом с тобой.

Следующие несколько часов превратились в адский, изматывающий калейдоскоп. Ослепительные вспышки фотокамер, выхватывающие из полумрака осколки стекла, зияющую пустоту постамента и наши бледные, застывшие маски вместо лиц. Холодные, абсолютно методичные и лишенные всякой эмпатии голоса полицейских, задающие одни и те же вопросы снова и снова, словно заевшая пластинка. Мы сидели в полуразрушенной библиотеке – он в своем безупречном, но теперь будто опозоренном смокинге, я в черном шелке, который внезапно стал похож на саван. Джеймс отвечал за нас обоих, его ответы были выверенными и лаконичными: только факты, только хронология – время, место, выстрел, обнаружение кражи. Я лишь машинально кивала, когда на меня бросали вопросительный взгляд, мой собственный голос звучал чужим и глухим, доносясь будто из другого измерения: «Да… прозвучал выстрел, но точно в воздух… Псалтырь… он был под стеклом, когда я последний раз видела…»

И тогда лейтенант, человек с лицом, высеченным из камня подозрительности, повернулся ко мне, его усталые глаза прищурились:

– Мисс Гарсия, вы работали здесь в одиночку? С таким… уникальным и, я бы сказал, беспрецедентно ценным предметом?

Воздух застыл. Но прежде чем я успела сделать вдох, чтобы ответить, вступил Джеймс.

– Мисс Гарсия никогда не была предоставлена сама себе, – отчеканил он, и каждый его звук падал на пол, как камень. – Круглосуточная охрана присутствовала в помещении постоянно, сменами. Я лично контролировал каждый аспект системы безопасности и условий её работы. Она – исключительный специалист, и её защита, как и защита артефакта, была моим абсолютным приоритетом. В чём, как вы можете видеть, я, к своему глубочайшему сожалению, потерпел фиаско.

Лейтенант что-то коротко, неразборчиво черкнул в потрепанный блокнот, кивнул с таким видом, будто заранее знал бесполезность этого действия. Они снова и снова, как заезженная пластинка, возвращались к одним и тем же деталям: сколько было грабителей? Во что они были одеты? Куда скрылись? Слышала ли я их голоса? Джеймс парировал каждый вопрос с ледяной, безжалостной точностью, но его ответы были пусты и глухи, как стены без единой двери – ни зацепок, ни свидетелей, кроме перепуганных гостей, чьи воспоминания сводились лишь к хаосу и собственному страху. Когда полицейские наконец начали собираться, лейтенант бросил на Джеймса последний, тяжелый, оценивающий взгляд, полный немого вопроса:

– Мы продолжим расследование, мистер Диас. Будем на связи. Но… – Он сделал паузу, подбирая слова с осторожностью сапёра. – Дела такой… деликатности часто требуют не совсем стандартных подходов. Вы понимаете, о чём я.

– Совершенно, лейтенант, – кивнул Джеймс, его лицо оставалось идеальной, непроницаемой маской, за которой не было видно ни единой трещины. – Мои люди предоставят вам все записи с камер наблюдения без малейшего промедления.

Дверь с глухим щелчком закрылась за последним полицейским, и гробовая тишина обрушилась на нас с новой, невыносимой силой. Лишь мерное, назойливое тиканье старинных напольных часов в углу да наше прерывистое дыхание нарушали её давящую плотность. Мигающий красный свет погас, окончательно, оставив нас в зыбком полумраке нескольких включенных ламп. Их мягкий, пыльный свет выхватывал из темноты причудливые картины разрушения: груду осколков на столе, напоминавшую алмазные слезы, зияющую, черную пустоту витрины и… его. Сломанное крыло, лежащее среди хаоса, как последний, забытый осколок моей прежней жизни. Молчаливый знак. Жестокое напоминание. Я была здесь. Частичка меня осталась среди этого беспорядка. То, что они не смогли украсть.

Я осторожно, обходя острые, блестящие осколки, словно ступая по битому стеклу собственных иллюзий, подошла и подняла его. Знакомое, живое тепло полированного дерева под пальцами. Слом. Но не конец. Я сжала его в кулаке, чувствуя его твёрдую, реальную форму – свой крошечный, хрупкий якорь в этом внезапно взбурлившем и враждебном море.

– Джеймс… – мой голос прозвучал хрипло, сорвавшись на полуслове. – Что… что теперь? Тейлор… эти две недели… Если они не найдут… – Я не смогла договорить, слова застряли комом в горле. Мысль о том, что может натворить этот человек, если Псалтырь не вернётся, была физически невыносима, особенно после того животного, обещающего взгляда, который он бросил на меня.

Он стоял у огромного, теперь черного окна, спиной ко мне, вглядываясь в непроглядную тьму сада. Его силуэт в безупречном, но теперь будто побежденном смокинге был напряжён до предела, каждая мышца застыла в готовности, как тетива лука, натянутая перед выстрелом.

– Они не найдут, – его голос прозвучал тихо, но с абсолютной, неоспоримой уверенностью, раздавшись в тишине, как приговор. – Это не их уровень и не их методы. Они увязнут в бумажках, пока след не остынет окончательно.

– Тогда… как? – я сделала шаг вперёд, и шёлк моего платья зашелестел неестественно громко в этой давящей тишине, словно предательский вздох. – Как ты собираешься… искать?

Сердце колотилось с такой бешеной силой, что, казалось, вот-вот разорвет грудную клетку. Мысль о том, что он один полезет в это кровавое пекло, напугала меня до оцепенения – куда сильнее, чем любые открытые угрозы Тейлора.

Он резко развернулся. Его глаза в полумраке горели уже не слепой яростью, а холодным, хищным, почти первобытным огнем абсолютной решимости. Взгляд загнанного в угол волка, который знает, что путь к отступлению отрезан, и готовится к последней, смертельной схватке.

– Я сам во всём разберусь, – отчеканил он, и каждый звук был отточен, как лезвие. – У меня предостаточно… старых врагов, Ева. Тех, кто годами мечтает воткнуть нож в спину именно под таким углом. Кто мог прознать о Псалтыре. Кто обладает достаточными ресурсами и дерзостью для такого… изощренного спектакля. Я начну копать в самой грязи, найду конец этой нити и вытащу этого гада за кишки вместе с моей собственностью.

– Это чистое безумие! – вырвалось у меня, продираясь сквозь ком страха в горле. – Это смертельно опасно! Ты даже не знаешь, с кем столкнулся!

– Всё, что связано с этим проклятым Псалтырем, изначально смертельно опасно!

Его взгляд, острый как бритва, скользнул по моему лицу, по испачканному пылью и следами слез платью, задержался на моём сжатом в белом кулаке, где уютно лежало теплое дерево сломанного крыла. И в эту долю секунды его взгляд смягчился, стал почти… уязвимым, обнажив ту самую трещину, что пряталась за каменной маской.

– Тебе сейчас нельзя оставаться одной. Останься здесь, в любой из комнат. Охрана будет у каждой двери и под каждым окном.

Мое сердце провалилось в бездну. Остаться здесь? В этом огромном, холодном, наполненным эхом недавнего ужаса особняке, который теперь насквозь пропитан запахом страха, предательства и горькой пыли разбитого стекла? Где каждый поворот коридора, каждый портрет на стене будет напоминать о только что пережитом кошмаре? Где сама атмосфера была отравлена тяжелой, невысказанной тенью Тейлора? Мне отчаянно, до физической боли, нужны были свои четыре стены, свой потертый диван, свое знакомое окно с видом на скучный дворик. Пусть даже там меня ждали лишь воспоминания о сегодняшнем дне и о сломанном носе Адама. Пусть даже там было небезопасно. Но это было мое небезопасное место, мое убежище.

– Нет. Я… я поеду домой. Но… – Я увидела, как его глаза сузились до щелочек, как напряглись и заиграли скулы, готовые выдать железный, не терпящий возражений приказ. Я поспешила, не давая ему вставить и слова, умоляя и настаивая одновременно. – …останусь на ночь. Только на эту ночь. Чтобы просто прийти в себя, принять душ, перестать дрожать. А завтра… завтра утром я вернусь в Архив. К своей обычной работе.

– В Архив?! – Недоверие, смешанное с чистой, неподдельной тревогой, исказило его черты, когда он сделал резкий, угрожающий шаг вперёд, сократив дистанцию между нами. – Ева, ты в своем уме после всего, что произошло? Ты будешь там совершенно одна! Тейлор…

– Тейлор хочет Псалтырь, а не меня! – перебила я его, с вызовом поднимая подбородок, встречая его палящий взгляд, в котором читалась вся буря его страхов. – И в Архиве я не одна, Джеймс. Там всегда есть люди, охрана на входе, камеры… обычная, спасительная рутина. Мне нужно… пространство. Воздух, которым я могу дышать, не чувствуя на себе этого давящего взгляда. Чтобы просто перевести дух и попытаться понять… всё это. Я обещаю быть предельно осторожной. Пусть Маркус отвозит меня утром и забирает вечером. Если… если ты разрешишь ему это. – Я намеренно добавила последнюю фразу, прекрасно зная его ревнивое, почти параноидальное отношение к контролю над моим перемещением.

Джеймс замер, будто вкопанный. Я видела в его глазах настоящую бурю: животный страх потерять меня, дикую ревность к моему внезапному желанию уйти, привычное, почти неконтролируемое стремление приказать, надавить, запереть… и вдруг – ту самую трещину. Трещину понимания. Глубокого, болезненного понимания моей отчаянной потребности в глотке нормальности, в иллюзорной, но такой желанной безопасности привычных стен, пусть даже всего на несколько часов. Он открыл рот – чтобы приказать? Умолять? Издать крик ярости или отчаяния?

– Пожалуйста, Джеймс, – мой голос сорвался в шепот, полный неподдельной, выворачивающей наизнанку усталости. – Не сейчас. Не заставляй меня спорить. Просто… отведи меня в комнату. Я больше не могу стоять на ногах.

Он смотрел на меня ещё одно бесконечное мгновение, и его взгляд, тяжёлый и пронзительный, медленно скользнул с моего измождённого лица на сжатый в белом кулаке, на хрупкое сломанное крылышко, что я прижимала к груди, как последний оберег. И что-то в его статной, всегда безупречно прямой позе дрогнуло и сломалось. Острые, напряжённые углы плеч внезапно сгладились, спала та стальная пружина, что держала его, ярость и животный страх отступили, сменившись тяжёлой, почти беспомощной, всепоглощающей усталостью, которая внезапно сделала его старше и беззащитнее.

– Хорошо, – его согласие прозвучало глухо, приглушённо, будто из глубокой ямы. Он кивнул, резко отвернувшись к двери, где уже стоял, как ожившая тень, бесшумный и неумолимый дворецкий. – Проводите мисс Гарсию в синюю гостевую комнату и обеспечьте всем необходимым.

– Слушаюсь, сэр. Пожалуйте за мной, мисс Гарсия, – с привычной, почти ледяной почтительностью склонил голову дворецкий, его протянутая рука указывала путь в сумрак коридора.

– Маркус будет ждать у подъезда ровно в семь утра, – бросил он мне вдогонку, так и не обернувшись, его голос был лишён всяких эмоций, плоский и пустой. – Он отвезёт тебя… куда ты скажешь.

– Спасибо, – прошептала я уже почти беззвучно, делая первый шаг навстречу дворецкому, вглубь холодного, безмолвного коридора. Я не оглядывалась, чувствуя спиной его одинокую фигуру, застывшую среди осколков, зияющей пустоты витрины и этой звенящей, давящей тишины, которую нарушало лишь мерное, неумолимое тиканье старинных часов, отсчитывающих первые минуты отпущенных Тейлором двух недель. В кулаке я сжимала своё маленькое сломанное крыло, чувствуя каждой клеткой, как глубоки и опасны трещины на некогда несокрушимой броне Джеймса Диаса. И с ледяной ясностью понимая, что эти четырнадцать дней изменят всё, что мы знали. Или разобьют вдребезги. Навсегда.

Глава 23: Чернильная Тень

Два дня. Сорок восемь часов, растянувшихся в липкую, тягучую паутину, где каждая секунда отдавалась глухим эхом в висках. Мое привычное убежище, Архив, где тишина всегда обволакивала как целительный бальзам, теперь дышало чужими, враждебными звуками. Скрип каждого стула превращался в скрежет по обнажённым нервам, шелест страниц – в зловещий, неразборчивый шёпот, а мерное тиканье старых часов на стене ресепшена отдавалось в висках навязчивым, неумолимым эхом отсчитываемых секунд. Я пыталась утонуть в работе – передо мной лежал потрёпанный том стихов Бодлера, издание XIX века, требовавшее деликатной реставрации переплёта и бережного укрепления выцветших, хрупких страниц. Но мои пальцы, обычно послушные и точные инструменты, казались чужими, деревянными: скальпель выскальзывал из рук; тончайший слой консолиданта ложился неровно из-за предательской дрожи в кисти. Взгляд упорно, против воли, соскальзывал с пожелтевшей бумаги, увековечившей страдания другого поэта, на тёмный экран телефона, лежащего в ящике стола, словно запретный, заряженный грехом плод.

Он не звонил. Не приезжал. Маркус исправно, с пунктуальностью швейцарского механизма, забирал меня вечером и привозил утром, его молчаливая фигура за рулём была единственной нитью, связывающей меня с тем миром, что рухнул два дня назад. Но дважды за эти двое суток тишину разрывали короткие, ёмкие, как телеграфные сообщения или выстрелы, слова:

День 1, 21:47: «Ситуация под контролем. Не волнуйся».

«Под контролем». Плоские, ничего не значащие слова, пустая оболочка, за которой скрывалась бездна. Тейлор отсчитывал дни – два из четырнадцати уже канули в небытие. А Джеймс… Что значило для него это леденящее душу «под контролем»? Я представляла его в кабинете: шторы сдвинуты, лишь настольная лампа отбрасывает жёлтый островок света на хаос бумаг и карт, пустой стакан из-под виски (бросил ли он? Вряд ли, не сейчас), его фигура, сгорбленная над экраном или прижатая к трубке телефона, погружённая в самые тёмные, кишащие хищниками воды его мира. Что он нашёл? Тревога за него – острая, колючая, живая – была почти физической болью под рёбрами, постоянным спутником. Я набирала его номер, пальцы замирали над кнопкой вызова… Но что я могла сказать? «Как дела?» – звучало бы как насмешка над его лаконичным «не волнуйся». А его сообщение… оно ощущалось не как информация, а как приказ – железный, не терпящий обсуждения приказ оставаться в своей клетке иллюзорной безопасности, в стерильном, предсказуемом мире Архива.

День 2, 14:18: «Есть наводки. Работай спокойно».

«Наводки». Слово обожгло сознание, как раскалённая игла. Наводки на кого? На что? На пустоту? На смерть? На след, ведущий в самое пекло? И это «работай спокойно»… Оно висело в воздухе невозможным, издевательским парадоксом. Я судорожно, с глухим стуком, захлопнула ящик стола, словно телефон мог взорваться или одним своим присутствием притянуть новую беду. Наводки. Значит, он там, в своей бездне, что-то нащупал. И мысль об этом леденила душу сильнее, чем любое его молчание.

Именно в этот момент, когда я с безумным усилием воли пыталась заставить себя разобрать клубок шёлковой нити для сшивания бодлеровского переплёта, ко мне подошла Сьюзен. На её обычно невозмутимом лице читалось лёгкое, почти неприличное для этих священных стен любопытство.

– Ева, к тебе новый клиент, – она понизила голос до конспиративного шёпота, хотя вокруг, кроме нас, никого не было. – Довольно… колоритный типаж. Говорит, что пришёл по рекомендации серьёзных коллекционеров. Ждёт в переговорке номер три. Представился как Фестер Эванс.