Серенада для Нади. Забытая трагедия Второй мировой

Без дальнейших размышлений я взяла куртку, тепло укуталась и вышла из университета. Погода была действительно ужасная. Дождь постепенно сменялся снегом, с неба все чаще падали снежинки. От слякоти и стужи становилось тошно. Я поймала такси на площади Беязыт и поехала домой. По пути пожилой таксист сказал:

– Да пожалеет Аллах бездомных, беспризорников, уличных животных!

Меня тронули эти слова, я чуть не заплакала.

Едва войдя в квартиру, я испытала блаженство, почувствовав сухой жар от батарей. Я поспешно скинула с себя куртку, шарф, шапку и всю остальную одежду и бросилась под горячий душ. В душе я размышляла о странных событиях последних дней, поэтому не помню, сколько времени там провела, но, когда наконец вышла, вся ванная была в пару и зеркало полностью запотело. Надев халат и замотав волосы в полотенце, я заварила на кухне эрл-грей. Чай показался вкусным как никогда. Выпив две чашки, я легла в кровать и сразу уснула.

Я спала долго и глубоко, без сновидений. Когда проснулась, часы с подсветкой показывали 15:35, а во рту был металлический привкус. Я вспомнила, что ничего не ела, однако голода не чувствовала. Я снова оделась и вышла на улицу. Похолодало еще сильнее. Дрожа от холода, я пришла в школу Керема и стала ждать в просторном мраморном фойе. Вскоре прозвенел звонок. Ученики выскочили из классов, словно сорвались с цепи. Немного погодя я увидела Керема: он не бежал, как другие дети, а задумчиво шагал в одиночестве. Увидев меня, он очень удивился и с тревогой огляделся.

– Тебя в школу вызвали? – спросил он.

– Нет, я пришла за тобой.

– Почему?

– Мне так захотелось, умник. Пошли, проведем время, как мама с сыном.

– Что будем делать?

– Сейчас пойдем вкусно поедим, поговорим, потом сходим в кино.

Он скривился:

– Ну мам, я домой хочу.

Я понимала, разумеется, что под «домом» он имел в виду компьютер и хотел как можно скорее окунуться в свою онлайн-жизнь.

Мы купили компьютер почти два года назад. В первые месяцы Керем использовал его только для игр, все время прося меня покупать новые. Но затем он пристрастился к интернету, и его растущая все время зависимость начала меня тревожить.

Считалось, что наличие компьютера в доме показывает, как хозяева ценят знания. Все нахваливали различные устройства и базы данных, в первую очередь поисковые системы. Однако в прошлом году, когда беседа коснулась этой темы, один из наших преподавателей выразил свою обеспокоенность. «Вот увидите, – сказал он, – самое позднее через десять лет интеллектуальный уровень молодежи и ее способность получать информацию будут сильно отставать от общего уровня, достигнутого цивилизацией. Мы вернемся в эпоху слухов и сплетен, как было до изобретения книгопечатания».

Мы с ним не согласились и стали возражать. Говорили о плюсах легкого доступа к информации, облегчения исследовательских усилий. Но преподаватель настаивал, что интернет не только упрощает исследования, но и в той же степени извращает само понимание исследовательской работы, снижает надежность источников и требования к доказательности.

Мне казалось, что беда была не в том, что Керем слишком много времени проводил в интернете. В основе лежала проблема коммуникации: с отцом он общался очень мало и с трудом, и, хотя меня это ранило, иногда я думала, что и со мной у него отношения были не самые здоровые.

– Ты же собирался мне помочь? – продолжила я. – На этот раз я попала всерьез. В дело вмешалась разведка.

– Серьезно?

– Да!

– И как я смогу тебе помочь?

– Можешь начать с поиска информации в интернете.

– Тогда пойдем домой.

– Нет, сперва нам нужно поговорить.

Наконец я преодолела его упрямство, и он согласился со мной пойти.

Мы вышли из школы и зашли в большой торговый центр неподалеку. Он весь сиял, магазины самых известных мировых брендов освещали все вокруг. Мы присели в кафе посреди центра. Кругом были деревья в больших кадках, которые создавали чуть ли не тропическую атмосферу. Даже пальмы были.

– Я сначала поем горячего супа. Затем стейк из баранины и красное вино, ты ведь то же самое будешь?

Керем сморщился в знак протеста, я рассмеялась:

– Да я шучу, глупый. Я-то наизусть знаю, что ты будешь.

– Ну и что же?

– Очень необычную еду.

Он смотрел на меня и ждал ответа.

– Гамбургер, картошку-фри и колу. Очень необычную еду.

Керем рассмеялся, и меня охватила радость. Хорошо, что я привела сюда сына. К тому же, приближался конец февраля, и, по всей видимости, в этом месяце я не уйду в минус, значит какое-то время не придется вводить режим экономии. Совсем не хотелось из-за кризиса беречь каждую лиру. Прожить бы по крайней мере один-два месяца без дневника расходов.

Я впервые за долгое время увидела Керема смеющимся, и мне захотелось его приласкать. Я наклонилась и погладила его по голове, но он тут же отпрянул и резко оттолкнул мою руку, напряженно оглядевшись вокруг.

– Ладно-ладно, – сказала я. – Извини, чуть не испортила прическу, у тебя же полбанки геля на нее ушло. Больше не буду.

Во время обеда я сообщила ему вводные. Попросила найти информацию про Вагнера, Вторую мировую войну, Германию и Стамбульский университет и рассказала о пришедших утром мужчинах.

– Ты это серьезно или смеешься надо мной?

– Клянусь, все правда. Разве шутят такими вещами. Я попала в запутанную историю.

Он оживился, достал из портфеля тетрадь и записал все имена и названия.

– У тебя глаза, как у моей бабушки, – сказала я.

– Мне-то что?

– Однажды я тебе расскажу про эту удивительную женщину.

Он пожал плечами, всем видом показывая, что ему неинтересно.

После еды мы поднялись на верхний этаж в кинотеатр. Показывали семь фильмов.

– Выбирай ты, – предложила я.

Он выбрал фильм, о котором тогда много говорили. Чтобы соблюсти все традиции, я купила попкорн и кока-колу. Мы вошли и устроились в красных бархатных креслах.

Ему стало неловко, когда в конце фильма я расплакалась, хотя плакала не только я, но и многие женщины в зале. Нас всех растрогало, когда главный герой отправился на смерть, чтобы спасти свою любимую. Мы оплакивали, что родились в эпоху, когда мода на такую любовь уже прошла.

После того, как я добровольно погрузилась в болото самой дешевой сентиментальности, мы вышли из кино и пошли домой. Керем сразу побежал искать информацию в компьютере.

– Завтра утром я уйду очень рано. Ты сам справишься?

– Да!

– Если произойдет что-то необычное, сразу звони.

– Ты так рано уходишь из-за этого немца?

– Да.

– Куда вы поедете?

– Как ни странно, я не знаю.

– Ты не боишься?

– Боюсь, – ответила я, хотя на самом деле мне не было страшно.

Он замолчал и продолжил стучать по клавиатуре.

– Спокойной ночи! – пожелала я.

– Спокойной.

От счастья, что он мне ответил, я чуть не бросилась обнимать его сзади, но не рискнула.

Я пошла к себе, завела будильник на три и легла.

5

Во сне я плакала. А когда проснулась, подушка под щекой была влажной, и я поняла, что плакала по-настоящему. Из-за этого мне казалось, что сон продолжается. Электронные часы в изголовье показывали 2:35. Было тихо, Керем, должно быть, спал.

Я завернулась в одеяло калачиком и попыталась вернуться в сон. Надо было выплакаться там и проснуться. Да и вылезать из теплой постели я еще была не готова.

Такие состояния между сном и бодрствованием я переживала, лежа в объятиях бабушки. Я очень любила эти моменты. Она гладит меня по волосам морщинистой рукой, ее коричневое фланелевое платье в мелкий розовый цветочек пахнет мылом, кончики головного платка щекочут мою щеку, а она тихим голосом рассказывает мне сказки. Как же хорошо!

Все это казалось мне сном, хотя было правдой. Я спала, но все равно чувствовала все ее прикосновения, воспринимала каждое слово.

У бабушки были очень выразительные черные глаза. Ее муж работал почтальоном и рано умер, оставив троих детей – двоих мальчиков и девочку. Девочка была самой младшей, а средний ребенок – это мой папа.

В детстве я жила с мамой, папой, братом Недждетом, который старше меня на восемь лет, и с бабушкой. У нас была квартира в Ускюдаре[31].

Папа работал в банке, а мама была учительницей, поэтому они уходили из дома утром и возвращались только вечером. Забота обо мне и некоторые домашние дела ложились на бабушку.

Когда я после обеда приходила из школы, меня ждал ломтик багета со сливочным маслом. Тогда вместо «хлеба» говорили «багет»: «Сходи в пекарню на углу, купи багет». Сейчас это слово не услышишь.

По воскресеньям мы с братом носили в пекарню противни с заготовкой для пиде[32], пирожками или рагу. Пирожки и рагу ставили выпекать сразу, но, если мы приносили продукты для пиде, пекарь выкладывал их на раскатанное тесто на посыпанном мукой столе, смазывал сверху яйцом и ставил в раскаленную дровяную печь.

По воскресеньям там собирались почти все соседские дети. Меня называли не Майей, а Пчелкой Майей, по названию всеми любимого мультика. Я чувствовала себя особенной из-за того, что носила имя такой милой героини, и думала, что моя вторая бабушка выбрала его из-за мультика. Мне страшно нравились длинные лопаты в руках у пекарей, белоснежная мука, аппетитные запахи из жарких печей. Оставив противни, мы играли на улице и возвращались за ними в указанное время. Нам давали бумажку с зубчатыми краями, где был написан номер, а другую половинку бланка прикрепляли к блюду. Также маленькие бумажки подкладывали и под хлеб. Мы с братом брали горячий противень выданным мамой полотенцем, чтобы не обжечь руки, и бежали домой, с трудом сопротивляясь соблазнительным ароматам.

Я снова посмотрела на часы, было почти три. Пора было вставать и собираться, но я все еще была под впечатлением ото сна. Точнее, мне не хотелось возвращаться из сна в холодную стамбульскую ночь.

Куда этот странный профессор собрался меня везти в четыре часа утра? Во что он хотел меня втянуть? Да еще в такую непривычно холодную для Стамбула погоду.

Во сне бабушка сказала мне, что мы спустимся в затопленные подземелья Айя-Софии, куда полторы тысячи лет не ступала нога человека. Кто знает, что он будет там искать?

Затем я одернула себя: «Не глупи! Это тебе не бабушка сказала, ты во сне заставила ее это сказать». Откуда мне в голову пришли подземелья Айя-Софии?! Прочитала, что ли, где-то, или в документальном фильме видела, или знакомый мне сказал?

Но последние слова бабушки во сне действительно принадлежали ей – при жизни она часто мне говорила:

– В этой жизни тебе встретятся люди, которые захотят причинить тебе зло. Но не забывай: будут и те, кто захочет сделать тебе добро. У кого-то сердце темное, у кого-то – светлое. Как ночь и день! Если будешь думать, что мир полон плохих людей, станешь унывать; но, если начнешь думать, что все хорошие, разочаруешься. Берегись людей, девочка, берегись!

Она повторила мне это незадолго до смерти.

Однажды ночью я подошла к ней, услышав, что она издает странные звуки. В те годы я училась на литературном факультете Стамбульского университета. Мой брат уже окончил военное училище, стал офицером.

Бабушка задыхалась, хрипела и корчилась, до боли сжимая мою руку. Мы побежали к доктору, который жил этажом ниже. Тот оказал ей помощь: вколол успокоительное, измерил давление, однако предупредил, чтобы мы непременно отвезли ее утром в больницу.

На следующий день бабушка выглядела измученной и бледной, но дышала нормально. Мы взяли ее под руки и медленно спустились по лестнице. Прежде чем выйти, она с грустью оглядела дом, словно думала, что больше его не увидит. И в самом деле, домой она больше не вернулась.

Поскольку брат был офицером, у бабушки было право лечиться в военном госпитале. Туда мы и поехали. Ее положили в маленькую палату на одного человека. Сделали ЭКГ, взяли кровь на анализы, затем оставили нас одних. Брат и родители тоже уехали, за бабушкой в больнице должна была присматривать я. Ей поставили капельницу.

Ближе к вечеру пришел очень уважаемый профессор с ассистентами. Это был генерал с густыми бровями, строгого вида. Он ласково обратился к бабушке, объяснил, что у нее проблема с сосудами и необходимо лечение.

Затем произошел разговор, который я не забуду до конца моих дней. Чтобы понять, были ли у бабушки в роду сердечно-сосудистые заболевания, профессор задал ей простой вопрос:

– От чего умерли ваши родители?

Бабушка не отвечала.

Доктор подумал, что она не расслышала, и повторил вопрос погромче:

– Я говорю: родители от чего умерли?

Бабушка продолжала молчать. В палате повисла неловкая тишина.

На этот раз вмешалась я:

– Бабушка, ответь господину доктору!

Она в отчаянии посмотрела на меня и заплакала.

Доктор в нетерпении раздраженно покачал головой:

– Мать, ты родителей недавно, что ли, потеряла, чего ты плачешь?

Эти слова доктора я тоже запомнила на всю жизнь. Он, сам того не зная, сказал очень важную вещь: как я сама впоследствии поняла, бывают такие потери, раны от которых не заживают.

В комнате воцарилась тишина – было слышно лишь, как бабушка тихонько всхлипывала. Генерал, стараясь оставаться спокойным, понимающим и в то же время немного грозным тоном повторил вопрос:

– Ну давай, от чего умерли твои родители?

Бабушка еще немного помолчала и затем ответила:

– Ни от чего не умерли!

В ее голосе звучал укор. Мы все переглянулись, словно спрашивая, уж не сошла ли она с ума. Бабушка была в жалком состоянии, заплаканная и потрясенная, но не походила на умалишенную.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он.

Вдруг у бабушки загорелись глаза, и ответ на вопрос прозвучал как будто из этих печальных глаз на бледном лице:

– Моих родителей убили, господин доктор. Они не успели состариться, чтобы умереть от болезни.

Снова тишина. В этот раз генерал заговорил мягче:

– Я ведь не про это спрашиваю. Мне просто надо знать, есть ли в вашей семье история сердечно-сосудистых заболеваний.

Ответ бабушки в последующие годы сотни раз раздавался у меня в ушах. Глядя в потолок, она сказала словно не доктору, а сама себе:

– Раз уж вы ищете заболевание, они умерли от человеческой жестокости!

Мы все онемели. Генерал-профессор хотел было что-то сказать, но затем передумал и вышел. Ассистенты последовали за ним, почтительно прикрыв за собой дверь.

Мы с бабушкой остались одни. Я присела на краешек койки и наклонилась к ней. Она все продолжала всхлипывать. Я ничего не говорила, просто обняла ее за худые плечи и прижалась лицом к ее лицу. Щека у меня была мокрая, но ее ли это были слезы или я тоже плакала вместе с ней, не знаю.

В палате стало темно. Дверь открыла медсестра: «Подойдите позже, пожалуйста!», – попросила я ее.

Я ничего не понимала, но и спрашивать не хотела. В тот момент было важно не удовлетворить свое любопытство, а быть с ней, дать ей почувствовать, что я рядом.

– Я тебе расскажу, – прошептала бабушка мне на ухо, – расскажу тебе то, что я еще никому не рассказывала.

Я молча взяла ее за руку. Она помолчала, затем тихим голосом начала рассказывать. Меня поразил и сам ее рассказ, и то, каким чужим вдруг стал ее голос, который я знала столько лет.

Я была поражена и не могла поверить своим ушам. Разум не вмещал, сколько страданий пережила эта женщина. Моя бабушка, про которую я знала все, к моему изумлению, оказалась совсем другим человеком.

Она родилась в Эгине[33] в зажиточной семье и жила с братьями и сестрами в большом доме, ее дедушка играл на скрипке. Когда ей было шесть лет, пришли военные и забрали ее родителей, дедушку, теток и дядей.

Ведь они были армянами, а всех армян депортировали. Когда об этом стало известно, мать поручила мою бабушку и ее братьев и сестер соседям-мусульманам. Неизвестно, что стало бы с ними в пути: рассказывали, что на дорогах промышляли разбойники, убивали, отрубали женщинам груди, насиловали девушек, отрезали руки, чтобы снять золотые браслеты. Поэтому детей решили спрятать.

Армяне любили соседей-мусульман: это были бедные семьи, которым самим едва хватало на пропитание, но они без колебаний брали к себе армянских детей. К тому же, это было запрещено, и мусульмане подвергали себя опасности.

Дети из окна наблюдали, как уводят их родителей и всех родственников, и плакали вместе со своими новыми семьями.

Но вскоре укрывать у себя детей ссыльных армян стало совсем опасно, и соседям пришлось отдать детей государству, а оно разместило их по детским домам. Шестилетнюю Мари под именем Семахат направили в детский дом в Стамбуле.

Бабушка замолчала, тяжело дыша, словно в изнеможении. Я чуть оправилась от шока:

– А что стало с твоими братьями и сестрами?

– Я о них больше ничего не слышала. Кто знает, куда их увезли.

– А откуда ты знаешь, что твои родители погибли?

– Спустя годы я поехала в Эгин, нашла там семью, которая нас приютила. Мы все плакали. Колонну, в которой шли мои родные, остановили на мосту на границе города. Всех перерезали, а трупы сбросили в речку. Никто не выжил. Да и война шла: была зима, дороги перекрыли бандиты. Колонны из сотен армян охраняли конвои всего по несколько человек. Они ничего не могли поделать против банд. Все это я узнала уже потом. Моих маму и папу убили эти звери.

Я снова взяла бабушку за руку. Слова здесь были не нужны. Я всем сердцем разделяла ее горе. Я поняла, что эта боль за столько лет не утихла, а я узнала о ней только теперь. Бабушка словно собрала все свои силы и продолжила. Голос ее зазвучал увереннее:

– Этих зверей, этих бандитов… я почему-то никогда не считала главными виновными. Может быть, потому что никогда их не видела или потому что узнала обо всем лишь когда выросла. Главными виновными для меня всегда были те, кто принимал решение о высылке – Энвер-паша и его подельники[34]. Их я никогда не простила, всегда ненавидела. Еще и мусульмане! Говорят, что для мусульман самое важное – никого не обидеть. Дай Бог, так и есть. Я скоро умру. Дай Бог, на том свете меня спросят, а я закричу: «Не прощаю!»

Я вдруг почувствовала, как по щекам заструились горячие слезы, и все сильнее сжимала руку бабушки. Мне хотелось сказать ей: «Всё, бабушка, помолчи, больше не рассказывай». Я не хотела, чтобы она снова так глубоко переживала свое горе. Но рассказать обо всем было ее выбором. Возможно, я так думала, потому что жила в обществе, где было принято замалчивать проблемы. Возможно, самым правильным было рассказать обо всем прямо и подробно.

– Ты помнишь своих родителей?

– Как же я могу их забыть! Правда, у меня даже их фотографий нет, лиц я не помню. Но я помню их по-другому, в другом смысле, очень хорошо помню. Очень ясно.

Из рассказа бабушки в тот день я поняла, что Семахат росла в детском доме и ее удочерила одна стамбульская семья. Она повзрослела и вышла замуж за моего дедушку.

– Дедушка знал, что ты армянка?

Впервые за долгое время она слегка улыбнулась:

– Знал. Да и не мог не знать, ведь у меня в документах написано «мухтади».

– Что значит «мухтади»?

– Обращенный в ислам.

– Ты правда стала мусульманкой?

– Никто меня не спрашивал. Я родилась христианкой, но жила как мусульманка.

– Но ты ведь совершаешь намаз и постишься в месяц Рамадан?

– Разве все не молятся одному Богу, что в церкви, что в мечети? Какая разница?

Больше мы с бабушкой на эту тему не говорили, не было случая. Только на следующий день, когда мы снова остались в палате одни, она подозвала меня поближе и тайно, словно кто-то рядом мог нас увидеть, передала мне ключ:

– Это ключ от ящика в моем шкафу. Открой, там для тебя есть подарок. Мама дала мне, прежде чем ее забрали, и я всю жизнь старалась его сберечь, никому не показывала. Пусть это будет твоим наследством от нашей семьи.

Через неделю бабушка умерла в госпитале от сердечной недостаточности.

Когда ее тело вынесли из мечети, имам прочитал молитвы о «благочестивой госпоже Семахат Дуран», спросил присутствующих:

– Каким человеком была умершая?

– Хорошим человеком, – ответили все хором.

Дома я открыла бабушкин ящик и нашла колье. Было видно, что оно очень старое и необычайно ценное. Я поразилась, как это бабушка хранила его с детства, никому не показывая. В той же коробке лежало прежнее удостоверение личности и крестик. Он тоже был очень старым, но не драгоценным – немного заржавел. Я тщательно протерла эту семейную реликвию и спрятала. А колье я решила носить по значимым для меня поводам.

Бабушка хотела, чтобы я сохранила ее тайну. Я никому и не рассказывала, за исключением одного человека.

Я рассказала брату, но он не поверил. Тогда я показала отметку «мухтади» в старом документе. На его лице отобразились изумление и гнев. Тогда он сказал слова, которые очень расстроили и отдалили меня от него:

– Значит, и у нас кровь не чистая.

– Что ты такое говоришь? Бабушка, папа, мы с тобой. Мы такие. Что значит «кровь не чистая»? Разве бывает нечистая кровь?

– Знаешь, сколько наших дипломатов убила АСАЛА?[35] Ты что, газет не читаешь? Сейчас армяне всего мира борются против нас.

– При чем тут бабушка и террористы?

– Я про бабушку не говорил.

– Но бабушка – армянка, значит, мы тоже отчасти армяне. Пора тебе вбить себе это в голову.

Я ужасно разозлилась и поэтому специально давила на больное.

– Ладно. Я только тебя прошу, никому не говори. Держи язык за зубами. Если узнают, что во мне есть армянская кровь, я не смогу продвигаться по службе, не стану генералом. Возможно, меня даже уволят в звании майора, это погубит мою карьеру. Ты хоть одного генерала-армянина видела?

– Если заберешь назад свои слова о нечистой крови, я буду молчать.

Он взял свои слова обратно при условии, что я буду хранить молчание. И с тех пор мы совсем не виделись без крайней необходимости, вроде его свадьбы или праздника в часть обрезания его сына.

Когда он стал полковником, я ходила к нему в гости, чтобы поздравить. Он поселился недалеко от меня, в Учаксаваре[36].

Мои родители, пользуясь льготами, которые давало каждое правительство, чтобы заработать себе голоса на выборах, сумели выйти на пенсию в 46 и в 48 лет. Они продали свою квартиру в Ускюдаре и приобрели кооперативный домик в Гюмбете, одном из районов Бодрума. Там они жили круглый год. С ними мы эту тему вовсе не обсуждали. Когда я пришла в гости к брату, мы сделали вид, что и не помним, о чем тогда говорили по поводу бабушки. Может быть, он и правда забыл.

Но те мужчины вчера у ректора… Значит, кто-то другой знает и помнит. Вдруг мне стало ужасно тревожно. Точнее говоря, я поняла причину своей тревоги. Дело было не в профессоре, а в тех троих, которые следили за нами и угрожали мне в университете. Из головы не выходил волчий оскал того худого в сером костюме. Раз они знают про меня, то, конечно, знают и про Недждета, однако его они не беспокоили. Недждет дослужился до полковника, вот-вот должен был стать генералом. Я даже слышала, что в каком-то разведывательном подразделении перед ним были открыты все двери.

О таком ходили лишь слухи, никто не говорил прямо – только понижая голос и многозначительно прищурившись: «Это, должно быть, разведка».

Зазвонивший вдруг будильник заставил меня подскочить. Было уже три. Я выключила его, тихо, но быстро собралась. Керем задремал за компьютером и даже не заметил, как я укладывала его в постель. Я же воспользовалась случаем и поцеловала его в лоб. Какие же дети замечательные, когда спят. Вот бы они все время спали, и мамы могли их приласкать, погладить… На экране компьютера были какие-то документы, связанные с Максимилианом Вагнером. Значит, Керем хорошо поработал. Мне ужасно хотелось прочитать, что там написано, но времени не было, я опаздывала. Однако все же не удержалась, чтобы не взглянуть на первые несколько строк. С трудом оторвавшись от экрана, я пошла в прихожую.

Надев свою самую теплую куртку и повязав зеленый шарф, я вышла, тихонько закрыв дверь.

Пустые коридоры дома, пустой подъезд, тишина меня напугали. Даже если ничего плохого не делаешь, все равно чувствуешь себя виноватым, когда заходишь или выходишь в ненадлежащее время. Это когда-то сказал мне бывший муж Ахмет:

– Даже когда тебя нет, я чувствую вину, если прихожу домой поздно.

Меня эти слова не задели, ведь я думала, что он меня любил. Но позже я поняла, что для него брак был бременем и источником вины. Точнее сказать, это он мне рассказал.

– Я не могу, пожалуйста, пойми, – сказал он. – Дело не в тебе. Я не создан для брака, это была ошибка. В браке я задыхаюсь, чувствую себя приговоренным к пожизненному.

– Разве ты не знал, что жениться – значит отказаться от свободы ради того, чтобы создать семью и разделить жизнь с другим? – спросила я.