Серенада для Нади. Забытая трагедия Второй мировой

– В теории знал. Я думал, что готов к этому, но знание – одно, а жизнь – совсем другое. Прости меня!

Когда я вышла на улицу, холод пронизал меня до костей. Дождь прекратился, но был мороз. Не помню, когда еще было настолько холодно. Бабушка сказала бы, что воздух копит снег. Может быть, и правда мороз вскоре превратится в снег. «Снег – это хорошо», – говорила бабушка. По ее словам, когда идет снег, мороз немного слабеет, погода хоть немного, но смягчается. А еще она, как коренная жительница Анатолии, приговаривала: «Снег – это одеяло Анатолии».

Черный мерседес ждал под фонарем. Я обрадовалась, что Сулейман не заставил меня ждать и приехал вовремя, но как только я открыла дверь, чуть не задохнулась от сигаретного дыма.

– Это что такое! – рассердилась я. – Всю машину провонял. Курил бы на улице свою отраву. Как можно, Сулейман!

От дыма, стоящего в машине, у меня слезились глаза, першило в горле. Я поняла, что мои слова и тон были слишком уж грубыми, но было поздно.

– Холодно очень, – пробормотал он.

– А окна открыть в голову не пришло? – ответила я и открыла окно рядом с собой.

Сулейман слишком резко выехал на дорогу и начал гнать на опасной скорости. Действительно, особенность турецких мужчин номер один – превышать скорость, когда они сердятся. Поэтому ни с кем нельзя ругаться, если тот сидит за рулем. Я думаю, в авариях, где каждый год гибнут семь тысяч человек, не в малой степени виноваты семейные ссоры. Женщина ворчит, мужчина жмет на газ, женщина ворчит больше, мужчина жмет на газ еще сильнее, и семья почти сознательно совершает самоубийство. А страдают сидящие на заднем сидении и машущие встречным машинам ни в чем не повинные дети.

– Помедленнее, – резко сказала я, – у нас есть время.

Холодный воздух из открытого окна резал мне лицо, как бритвой. Да, день был ужасный.

И куда же профессор повезет нас в такой мерзкий день?

Меня затрясло от холода. Сулейман не скрывал свою обиду. Он сильно разозлился на меня за то, что я не поговорила с ректором о работе для его двоюродного брата, как недавно обещала. Надо было сказать, что поговорила. Чуть позже соврала бы, что говорила снова, но работы не нашлось. Так я не нажила бы себе врага. Но дело сделано, и я не собиралась идти на попятный:

– Сулейман, почему печку не включаешь?

– Сломалась.

* * *

Тут у самого уха раздается мужской голос по-английски:

– Вы так и будете печатать?

Я теряюсь, на мгновение не знаю, что ответить. Смотрю на мужчину – нет, он мне не знаком.

– Наверное, – смеюсь я.

– Вы печатаете с самого взлета.

Это американец средних лет, волосы уже тронуты сединой.

– На самом деле я начала еще раньше, – объясняю я. – Сейчас я свожу воедино свои записи, вношу небольшие добавления и правки.

– Все спят, а вы все время работаете. Вы писательница?

Чтобы не побеспокоить окружающих, он говорит очень тихо.

– Нет, но я пишу книгу.

– Не понял, как это?

– Я не профессиональный писатель и не собираюсь продолжать. Я рассказываю о том, что со мной произошло.

– Должно быть, это что-то настолько важное, что стоит о нем написать.

Я смеюсь:

– Еще как!

– Ладно, тогда не буду вам мешать.

Когда незнакомец ушел, я понимаю, как сильно напряжена. Руки, плечи, шея страшно затекли. Возможно, оттого что я сижу в одной позе, а возможно – что словно снова проживаю события, о которых пишу.

Я встаю и иду в нос самолета. Пью воду, немного делаю зарядку. Затем два раза прохожу по всему самолету, по правому и по левому коридорам.

Громадный «Аэробус-340» полон. В креслах спят самые разные люди: женщины, мужчины, молодые, пожилые, дети. Они друг с другом не знакомы и не подозревают, что их судьбы соединились.

Если самолет упадет, все погибнут в одно мгновение, и эта смерть свяжет их навеки. Эту старушку, прислонившегося к ней спящего внука, молодого человека, сидящего в кресле рядом, бизнесменов из бизнес-класса, даже пилотов и стюардесс, чья форма и в такой поздний час остается безупречной. Я смотрю на них и думаю: «Каждое путешествие – это единение судеб, однако люди об этом не подозревают».

Это по-настоящему верно, с какой стороны ни посмотри. Разве наше пребывание на этой планете – не путешествие? Путешествие, которое уже начало нарушать экологическое равновесие. И само нарушение этого равновесия разве не соединяет наши судьбы? Знаем мы друг друга или нет, разве не одна у нас участь? Такова суть путешествия, в любом смысле этого слова.

Пока ничего не происходит, люди этого не замечают, не чувствуют, что в каждом путешествии судьба связывает их друг с другом. Возможно, вам тоже кажутся странными мои слова, но потерпите немного, из моего дальнейшего рассказа вы поймете, что́ я имею в виду.

Пройдя самолет дважды, я возвращаюсь на свое место и думаю, что нужно немного поспать. Мне нужны силы, чтобы упорядочить свои воспоминания и связно их изложить. Наверное, стоит дать глазам отдохнуть полчаса, так мне будет проще продолжать. Лучше всего – низко откинуть спинку кресла, надеть маску дня сна, укрыться одеялом и немного поспать.

Но прежде чем закрыть ноутбук, добавлю-ка я пару абзацев, чтобы проще было начать новую главу, когда я проснусь. Хемингуэй тоже останавливался на том моменте, с которого легче всего было продолжить.

* * *

Сулейман хмурился и молчал: было ясно, что он очень зол на меня. Проехав по пустым стамбульским улицам, он остановился напротив «Пера Палас» в 3:52.

Я нашла профессора в лобби. На нем было черное пальто и фетровая шляпа. Он не забыл снять ее, приветствуя меня.

– Good morning![37] – лицо у него было крайне серьезное.

Затем он взял со столика рядом свою скрипку в черном футляре и кое-что еще, что очень странно смотрелось в такой час в пустом лобби отеля. Это был маленький круглый венок, только из белых цветов. На нем была какая-то надпись. Наклонившись, я прочитала: Für Nadia. Должно быть, он заказал его вчера.

Мы вышли, Сулейман открыл профессору дверь, и он сел с правой стороны. Я села слева.

Мне показалось очень странным, что Вагнер не улыбался, выглядел серьезным, даже суровым, держался со мной отстраненно. Я даже немного рассердилась. Сперва Сулейман, теперь этот. Значит, этим утром все идет наперекосяк.

– Куда мы едем, профессор? – максимально холодно спросила я.

– В Шиле!

От неожиданности я чуть не лишилась дара речи.

– Куда?

– Шиле!

Либо я плохо расслышала, либо профессор перепутал округа Стамбула.

– Шиле – это курортный поселок на берегу Черного моря. Вы знаете, да?

– Знаю.

– Вам туда надо?

– Да, пожалуйста.

– В четыре утра, зимой, в Шиле… Вы уверены?

– Да, фройляйн! – ответил он, сдерживая раздражение. – Мне надо в Шиле. Вы же говорили мне про новые мосты через Босфор. Вот по одному из них я хочу попасть на азиатскую сторону и поехать в Шиле, куда именно ехать я вам покажу. Есть еще вопросы?

– Нет.

Я повернулась к Сулейману, который скрутил шею, пытаясь понять, о чем мы сзади беседуем:

– Ему нужно в Шиле.

– Куда?

– Да, ты правильно услышал. Давай, этим прекрасным февральским утром мы едем в Шиле. Надо было купальник взять.

Мы отправились в путь. Пересекли Босфор по мосту Султана Мехмеда Завоевателя и поехали в направлении Анкары. На трассе встречались только грузовики. А когда после указателя на Шиле мы свернули на узкую разбитую дорогу в лесу, то не осталось и их. Мы ехали совершенно одни.

В машине все сидели молча, плотно закутавшись от холода. Кажется, все злились друг на друга.

В Шиле мы дважды ездили с Ахметом. Рыбацкий порт, ресторанчики, бескрайние пляжи – все это должно было сделать Шиле прекрасным курортом, но не тут-то было. Чего-то не хватало. То ли торговцы были неприветливыми, то ли сам поселок не вызывал приятных эмоций, однако я поклялась, что больше сюда не приеду. Может быть, это было лишь мое впечатление, и виной тому была наша ссора с Ахметом на обратном пути. Мы заказали рыбу в одном из непримечательных ресторанов в порту, выпили белого вина. Люди вокруг были неприятные, вроде толстых супружеских парочек, которые носят одинаковые спортивные костюмы и по воскресеньям сидят в ресторанах, оглядываясь то и дело по сторонам с видом «смотрите, как нам хорошо!». Даже в том, как они чокались стаканами с ракы[38], словно вот-вот разобьют их, было что-то отталкивающее.

Как всегда, когда я пила днем, в тот наш приезд с Ахметом у меня тоже разыгралась мигрень. Возвращаясь назад по извилистой дороге, я мучилась от тошноты и проклинала про себя и Ахмета, и Шиле. Ведь мы бы не поехали, если бы он так не настаивал.

Шиле не понравилось мне даже летом, кто знает, каково там было зимой. Черное море коварно, каждое лето тонули люди, потому что волны вымывали песок из-под ног купающихся и создавали ямы.

Но что же было нужно этому странному типу зимой в Шиле? С кем он будет встречаться в такой час? Поскольку на противоположном берегу Россия, живи мы в годы холодной войны, можно было бы пофантазировать. Например, на поверхность могла вдруг всплыть советская подлодка или с корабля могли передать световой сигнал.

В прошлом в Черноморском регионе сломали жизни многим учителям: те придерживались левых взглядов и держали дома транзисторные приемники – и их арестовывали по обвинению в связях с Советским Союзом. Также в Черном море располагались огромные радиолокационные станции НАТО, а в морских пещерах дежурили военные подлодки.

Я зажмурилась. На память пришли слова бабушки:

– В этой жизни тебе встретятся люди, которые захотят причинить тебе зло. Но не забывай: будут и те, кто захочет сделать тебе добро. У кого-то сердце темное, у кого-то – светлое. Как ночь и день! Если будешь думать, что мир полон плохих людей, станешь унывать; но, если начнешь думать, что все хорошие, разочаруешься. Берегись людей, девочка, берегись!

«Так и сделаю, бабушка, – подумала я, – не волнуйся обо мне».

Два часа нас бросало из стороны в сторону на извилистых дорогах. Когда мы подъезжали к Шиле, свинцовое небо начало светлеть.

6

Мы ехали уже два часа. Хотя печка не работала, от нашего дыхания и тепла мотора салон нагрелся до комфортной температуры.

Профессор достал из кармана карту. Краем глаза я увидела, что на ней были пометки. Внимательно изучив карту, Вагнер спросил:

– Можем ехать помедленнее?

Я перевела Сулейману, и он сбросил скорость.

Очень узкая дорога шла через лес. Профессор вглядывался в левое окно, словно пытаясь сориентироваться. Наконец он сказал:

– Мы не могли бы вернуться назад?

Машина дала задний ход, и через сто – сто пятьдесят метров показался съезд на проселочную дорогу, шедшую немного в гору. Профессор попросил свернуть туда.

– Мы разве не в Шиле едем?

– Нет, здесь неподалеку.

Вот тогда я действительно испугалась. Если мы едем не в поселок, то в какую глушь он нас везет? И откуда он знает здешние места? Как он помнит проселочные дороги в стране, где не был пятьдесят девять лет? Хорошо, что с нами был Сулейман. Он, конечно, зол на меня, но все же мог защитить.

Профессор ушел в себя и совсем не замечал ни моей тревоги, ни даже раздражения. Я то и дело посматривала на его правильный профиль, небольшой, слегка вздернутый нос, аккуратный подбородок и думала: «Нет, этот человек не причинит тебе зла», однако дело принимало все более странный оборот, словно желая убедить меня в обратном.

Между нами лежали скрипка и венок. Это тоже было странно. Я снова прочитала надпись на венке: Für Nadia. Значит, венок для некой Нади.

Но кто это? И как она связана с нашей поездкой в район Шиле ни свет ни заря? Чем больше я думала, тем больше запутывалась, не находя разумных ответов на свои вопросы.

С самого выхода из дома я все смотрела, не едет ли кто за нами, но никого не было, иначе я бы их заметила на узкой и пустой дороге. Значит, раз мне поручили быть осведомителем, больше не было нужды в наблюдении. Разведка надеялась всю информацию получить от меня.

Вскоре лес закончился, мы выехали на холмистый участок. Заехав на холм, мы вдруг увидели море. Разъяренные волны бились о скалы внизу обрыва, взрывались белой пеной о черные камни. Дорога, по которой мы приехали, на спуске с холма превращалась в тропинку из песка и гальки. Мы поехали по ней в сторону пляжа.

Море было того же цвета, что и рассветное небо, так что нельзя было различить горизонт, все сливалось в серой мгле. Свинцовые, местами черные облака становились одним целым с морем. Мне стало зябко от одного взгляда на них.

Профессор в волнении не отрывал взгляда от берега. Он словно погрузился в транс и, если бы я что-то сказала, он бы не услышал. Прищурившись, он пытался узнать это место.

До моря оставалось метров двадцать. Дорога обрывалась. Берег был пустынным, лишь слева на небольшом возвышении стоял двухэтажный неоштукатуренный дом из красного кирпича.

Вообще, здание казалось наполовину недостроенным. Внизу находилась застекленная веранда, в которой, скорее всего, было кафе. Я присмотрелась и прочитала на двери вывеску – «Блэк Си Мотель». Кому нужен мотель в таком месте? Наверное, сюда на выходные приезжали мужчины с любовницами, желающие скрыться подальше от людских глаз. Но даже они в это время года сюда не приедут. Позади дома, на берегу виднелась покосившаяся лачуга. Она казалась заброшенной – часть металлической крыши провалилась.

Профессор положил на колени скрипку и венок и стал вести себя как-то смущенно. Он обернулся и посмотрел на маленький холм, который остался позади нас метрах в ста.

– Мы не могли бы вернуться туда?

Тихо призывая Аллаха дать ему сил, Сулейман включил заднюю передачу. Глядя назад, он тронулся с места, как вдруг двигатель заглох. Сулейман сердито развернулся и повернул ключ зажигания, но машина не завелась. Он попробовал несколько раз – нет, не заводилась. Мы в растерянности смотрели друг на друга. Он предпринял еще одну попытку, на этот раз успешную, и мы поехали назад.

Мы проехали полпути до холма позади нас, как профессор попросил остановиться. Мы стали смотреть на него, ожидая дальнейших указаний. Поскольку Сулейман не понимал профессора, он обычно не поворачивался, когда тот говорил. Но сейчас ему было так интересно, чего же захочет Вагнер, что он развернулся и смотрел ему прямо в глаза.

– Я бы хотел остаться один. Вы поезжайте чуть дальше за холм и ждите меня там. Я скоро присоединюсь к вам.

– А потом? – спросила я.

– Потом… Э-э… Потом поедем назад, конечно.

Он вышел со скрипкой и венком и немного постоял рядом с машиной. Когда он открывал дверь, в салон проник леденящий холод. Профессор нетерпеливо ждал, пока мы уедем. Сулейман, видимо, резко нажал на газ, потому что машина рванула под рев мотора. От бешенства он так сделал или боялся, что двигатель снова заглохнет, я не поняла. Да и вообще, что происходит, что все это значит – я не понимала ничего.

Пока мерседес сдавал назад, я смотрела сквозь лобовое стекло вслед профессору. Он шел в такой холод, борясь с сильным ветром. Шел в сторону моря.

Сулейман спустился с холма и остановился. Отсюда не было видно ни моря, ни профессора. Я тут же вышла и, пройдя несколько шагов, поднялась наверх. Профессор продолжал идти. От холодного ветра с моря у меня перехватило дыхание, он словно пронизывал меня насквозь. Я и так не могла как следует согреться с момента, как вышла из дома.

Профессор дошел до берега и остановился. Пройди он еще несколько шагов, и его бы поглотили высокие волны. Он выглядел очень странно на сером фоне в своем черном пальто и шляпе. Вагнер положил футляр со скрипкой на землю, а венок держал в руках. Пройдя еще несколько шагов, он наклонился и, должно быть, пустил венок по морю, потому что, когда профессор выпрямился, в руках у него уже ничего не было.

Затем он развернулся и, сделав шаг, застыл. Думаю, ему мешало мое присутствие. Ну а я не собиралась заболеть по вине этого сумасшедшего. Я развернулась и ушла.

Когда я вернулась к машине, Сулейман, прислонившись к капоту, курил, то и дело потирая руки. Я положила руки на крышку капота, пытаясь немного согреться.

– Чем он там занимается? – спросил он раздраженно.

У меня не было ответа. Пожав плечами, я скривила рот, давая понять, что не знаю. От тепла мотора мне стало лучше. Так мы подождали несколько минут.

Когда я собралась уже сесть в машину, Сулейман бросил окурок на землю и начал подниматься на холм. Опасаясь, как бы он чего не выкинул, я передумала садиться и пошла за ним.

Когда Сулейман достиг вершины, он в изумлении развел руками. Я догнала его и увидела, что его так удивило. Сама я уже перестала чему-либо удивляться.

Бешеные волны бились о скалы, создавая белую пену. Кроме них все было серым. На фоне серого моря и серого неба к нам спиной стоял профессор, и черные полы его пальто развевались на штормовом ветру. Профессор играл на скрипке.

Сулейман снова развел руками и снова воззвал к Аллаху, на этот раз вслух. Затем развернулся и зашагал к машине. Я же пошла в сторону моря.

Пройдя чуть больше половины пути, я остановилась. Оттуда порывами доносились звуки музыки. Чтобы лучше слышать, я пошла дальше, остановившись метрах в пятнадцати позади него.

Профессор играл прекрасную лирическую мелодию. Она немного напоминала «Серенаду» Шуберта. Поскольку ветер дул в нашу сторону, мне было хорошо слышно, несмотря на шум волн. Я слушала музыку и глядела на человека в пальто, играющего на скрипке на берегу Черного моря.

Размышляя о том, что в жизни не видела более странной картины, я заметила, что Сулейман подъехал вслед за мной и остановился. Двигатель словно закашлялся и замолк. Когда Сулейман вышел, я тихо выразила свое неудовольствие:

– Ты зачем двигатель выключил?

– Я не выключал, он сам заглох, – резко ответил он. – Лучше не заводить его, пока он разогретый, подожду.

В этот момент музыка прекратилась. Профессор неуверенно брал несколько нот, будто не знал, как продолжить, затем останавливался.

– Господи! – протянул Сулейман с усталым видом, не считая нужным понижать голос, и сел в машину.

Он словно нарочно делал все, чтобы меня позлить.

Профессор вскоре вновь уверенно заиграл, но в том же месте снова стал растерянно перебирать ноты и остановился. Значит, все это время он начинал и бросал, не мог продвинуться дальше.

Остывающий капот уже не спасал. Я не выдержала и села в машину. Внутри тоже было нежарко, но в сравнении с берегом моря салон показался раем.

Через некоторое время я увидела, как на лобовое стекло падают снежинки. Снег сначала был слабый, затем усилился, превратился чуть ли не в метель. Кажется, мороз крепчал, в машине тоже становилось холоднее.

Безумный старик на берегу все продолжал играть на скрипке. Я представила, что со мной сделают, если он не перенесет холода и умрет. Ведь спросят с меня, захотят узнать, что мы забыли ранним утром на пляже недалеко от Шиле, а мне придется ответить им просто: «Не знаю».

Я вышла из машины, повязала на голову шарф и концом прикрыла рот. Борясь с метелью, увязая в песке, я пошла к морю. И зачем я надела ботинки на каблуках? Но ведь я же не знала, что мы приедем сюда!

Когда я приблизилась к профессору, то испугалась. Лицо у него посинело и выглядело ужасно, как у мертвеца. Губы побелели. Он плакал, на щеках замерзли слезы. Пальцы, похожие на белоснежные кости, окоченели на струнах скрипки. Если бы он не стоял, я могла бы поклясться, что передо мной замерзший труп. На плечах и шляпе начал скапливаться снег.

– Профессор! – крикнула я.

Он не слышал.

– Профессор! Профессор! Эй, мистер Вагнер! Вы умрете, пойдемте, пожалуйста!

Я взяла его за руку и потрясла.

– Эй, профессор!

Волны, как сумасшедшие, бросались на нас. Белые цветы, опавшие с венка профессора, качались вверх-вниз в бурном море, смешиваясь с белой пеной на серой воде.

Когда я открыла рот, чтобы позвать профессора, у меня на мгновение перехватило дыхание от ледяного ветра. Я коснулась его окоченевших рук и попыталась разжать пальцы и забрать скрипку. Но пальцы не поддавались. Я бросила это дело и изо всех сил потащила его в сторону автомобиля.

Однако он все время вертел головой, стараясь оглянуться назад. Всякий раз он слабо пытался высвободить руку, и я отпускала его, не желая применять силу. Он все смотрел на море, прищуривался, словно желая разглядеть что-то вдалеке, и порывался бежать туда. Я, конечно, тут же хватала его за руку и останавливала. Да и если бы не я, он не прошел бы и двух-трех шагов и упал бы. Я силилась снова развернуть его к машине и заставить идти. Едва ковыляя, он пытался что-то сказать, что-то вроде «сутурм… сутма… сутууума…». Я не могла разобрать, что он бормочет, только слова вроде «приплыла», «остановилась», «плывет», «взлетела». Но в тот момент меня волновало лишь то, как мы доберемся до машины. Тут он снова выдергивал руку, порывался вернуться. Мне приходилось его отпускать. За весь короткий путь так повторилось три-четыре раза.

Вагнер не понимал, что делает, словно был вне себя. Сопротивляться он не мог, и у меня получалось тащить его за собой. Однако идти было очень сложно. Холод и ветер только усугубляли дело. К счастью, вскоре Сулейман, увидев, что происходит, соизволил выйти из машины и прибежал на помощь. Мы вдвоем запихнули старика в салон.

Внутри стало совсем холодно. Не хватало только ветра, а температура была почти такая же, как снаружи. «Тупица, какой же тупица!» – про себя ругала я Сулеймана.

– Давай, заводи скорее!

Он тут же повернул ключ, но двигатель лишь издавал звуки.

– Ах! Господи, пожалуйста, только не это, только не это! Не сейчас!

Окоченевший профессор мелко-мелко дрожал. Сидя рядом, я слышала, как стучат зубы. Кажется, он был при смерти, даже не открывал глаз. Я взяла его руки в свои, попыталась согреть дыханием, но все тщетно.

Сулейман все пытался завести двигатель, но ничего не получалось.

– Давай, Сулейман, – закричала я, – сделай что-нибудь, он умирает! Ведь спросят с нас!

Эти слова его подстегнули. Со словами «бисмилляхи рахмани рахим»[39] он повернул ключ и вдавил педаль газа. После еще нескольких попыток мы потеряли всякую надежду.

Машина, провались она пропадом, снова заглохла. Можно было сойти с ума: мало того, что у нас на руках умирал человек, так и мы оказались в опасности.

Оставался единственный выход: я сказала Сулейману помочь и вытащила профессора из машины. Мы взяли его под руки и потащили. Он уже не держался на ногах, и мы несли его как труп. Я, правда, раньше трупы не таскала, но, наверное, это так и делают.

До мотеля «Блэк Си» было около трехсот метров, к тому же дорога была неровная. Каким бы худым ни был старик, нести его было нелегко, но в отчаянии от безысходности мы смогли преодолеть этот путь, открыли застекленную веранду и вошли внутрь. Никого не было видно, и холодно было так же, как и снаружи.

Несколько грязных столов и дешевых стульев, морские пейзажи на стенах выглядели такими убогими, что у меня заныло сердце. Ужасное место. Я подняла шум:

– Есть кто-нибудь?

Немного погодя к нам вышел тощий мальчик в теплой куртке. Выглядел он странно: лицо, брови, подбородок – все у него было заостренное.

– Скорее! – сказала я. – Человек умирает. Здесь есть отопление?

Он растерянно смотрел на меня:

– Нет!

– Ну а обогреватель?

– Нет.

– Ты кто здесь?

– Сторож. Тут зимой закрыто, я сторожу.

Я понимала парня с трудом. Он явно плохо говорил по-турецки и очень сильно замерз. Я огляделась вокруг, ища плиту или камин. Ничего не было.

– А ты как согреваешься? – заорала я. – Как ты здесь живешь?

Он указал рукой на обшарпанную дверь чуть поодаль:

– Я живу в той комнате. Она маленькая. У меня была электрическая плитка. Я готовил еду и чай, мог согреться.

Мы посмотрели на него, пытаясь понять, почему он говорит в прошедшем времени.

– Плитка сломалась. Этим утром я отнес ее в ремонт, в Шиле. Сказали зайти вечером. Если не успеют, придется забрать завтра. Если они не успеют до вечера, ей-богу, я тут замерзну!

За такое короткое время произошло столько невероятных событий, что мне уже ничего не казалось странным. Я не удивилась, что плитка сломалась лишь несколько часов назад. Наверное, удивляться не было времени, и я особо не думала.

– Ладно, открой один из номеров.

– Открыть? – переспросил парень. – Абдуллах-аби[40] может рассердиться.

– Кто это?

– Хозяин.

– Где он?

– В Стамбуле, летом приедет.

Я напустила строгий вид и уверенно сказала:

– Ты открой номер! Я заплачу́. Вот если не откроешь, тогда твой Абдуллах-аби точно рассердится.