Серенада для Нади. Забытая трагедия Второй мировой

Но поскольку я не пыталась обратить подобные ситуации в свою пользу, то в очередной раз страдала, живя в обществе, принадлежащем одновременно и западной, и ближневосточной культуре. А точнее, в обществе, которое не относилось ни к одной, ни к другой…

Сославшись на дела, я оставила Сулеймана и села за стол. Он же развернулся и вышел, прихватив с собой свою скрытую злобу.

Я начала быстро просматривать свежие газетные статьи. С этого начиналось каждое мое утро: найти новости, связанные с университетом и, в особенности, с ректором, выбрать представляющие интерес и собрать их в папку для ректора.

В газетах были две маленькие заметки о профессоре Вагнере. Сообщалось, что сегодня после обеда он выступит в университете с лекцией.

* * *

Стюардесса почти шепотом спрашивает, нужно ли мне что-нибудь, и я поднимаю голову от ноутбука. У нее в руках мой пустой стакан, она смотрит на меня, слегка улыбаясь, и ждет ответа. Я даже не заметила, как эта высокая блондинка в синем костюме подошла и забрала мой стакан. На этот раз она ведет себя и разговаривает еще вежливее.

Я благодарю и говорю, что мне больше ничего не нужно. Пить портвейн я больше не могу. Да и ноги начали затекать: надо прерваться, встать и походить, сходить в туалет, а потом выпить воды.

2

Когда я вышла из университета, дождь уже прекратился, на дорогах были лужи. Небо по-прежнему было затянуто тучами, но время от времени солнце пронзало их, словно копьем, и било по куполам мечетей, корабельным трубам, крыльям ныряющих в море чаек.

Подъехав к отелю, я сразу с волнением оглянулась, нет ли поблизости белого «рено». Его я не увидела, однако на душе все равно было неспокойно. Может быть, они припарковались подальше или подъедут позже.

Я подошла на ресепшн и спросила о профессоре. Молодой сотрудник развернулся к шкафу с ключами:

– Ключ он оставил. Я не уверен, но, кажется, мужчина вышел.

Было без пяти одиннадцать. Должно быть, Максимилиан встал рано и пошел прогуляться, подумала я и села ждать его в лобби. Там пожилые муж с женой, в которых я узнала американцев, разложили перед собой карту Стамбула и пытались наметить маршрут.

Через несколько минут вошел профессор. Он выглядел бодро и держался прямо. От вчерашней усталости не осталось и следа, Вагнер выглядел отдохнувшим. Под расстегнутым черным пальто на нем был надет серый фланелевый пиджак, а на шее повязан светло-голубой галстук. Он поприветствовал меня, снова сняв шляпу. Я улыбнулась, давая понять, что этот жест мне очень понравился, и поздоровалась в ответ.

– Вы долго меня ждете? – голос у профессора звучал живее.

– Нет, только что пришла. Еще и одиннадцати нет.

– Я немного прошелся после завтрака, – сказал он, словно оправдываясь. – Ведь эти места мне знакомы. Но Пера[17] изменилась, стала совсем другой, я с трудом узнаю́.

По сравнению со вчерашним днем он был более разговорчив.

– Она даже при мне изменилась, а в ваши времена кто знает, что здесь было.

– Помню, улица Истикляль была самым модным местом Стамбула, но, честно говоря… Сейчас словно развлекательный центр.

– Это вы еще мягко выразились. Говорите сразу: «испортилась», я не обижусь.

– Нет, я не это имел в виду. Города меняются, меняются районы, люди. Я достаточно повидал в жизни, чтобы это понимать.

– Но деградация…

– Мы это слово обычно не употребляем. Кто решает, что это деградация, на каком основании? Это все относительно.

Я не стала возражать. Лучше было не спорить, а сказать еще пару слов и закрыть эту тему.

– Вы вышли на Истикляль через улицу Асмалымесджит?

– Да.

– Ее благоустроили, открыли кафе, бары, вы видели.

– Видел, очень мило.

Я увидела, что, прежде чем сесть в машину, профессор дал на чай Сулейману, державшему для него дверь. От денег тот сразу подобрел, рассыпался в благодарностях.

Когда мы выехали на дорогу, Вагнер стал внимательно смотреть в окно, словно не желая ничего пропустить. Он и вчера не выглядел изможденным, но видя его сегодняшнее состояние, я поняла, что вчера старик был очень уставшим.

Он с восхищением смотрел на город. Когда мы выезжали на Галатский мост, он указал мне на мечеть Сулеймание, возвышавшуюся во всем великолепии на противоположном холме.

– Вот! – он заговорил громко и с волнением. – Потрясающее строение. Это не просто здание, у него есть душа. Я иногда приходил посидеть там во дворе, обрести покой.

Мне показалось странным, что американский немец приходил искать покоя в мечеть. Но я воздержалась от комментариев и ничего не спросила.

В глазах этого пожилого мужчины было детское любопытство. Он смотрел вокруг внимательно, прямо-таки тревожно: на ходящие туда-сюда корабли, на торговцев балык-экмеком[18] в маленьких лодочках, на толпу, идущую по Галатскому мосту, на рыбаков, Золотой Рог, голубей перед мечетью Йени-Джами…

Не отрываясь от окна, Вагнер задумчиво произнес:

– Стамбул словно неверная возлюбленная.

Я почувствовала, что за этими словами кроется глубокая боль, но ничего не сказала. Глядя на город, он говорил как будто не со мной, а с самим собой. Немного помолчав, профессор добавил:

– Он тебе изменяет, а ты все продолжаешь его любить.

На этот раз я спросила:

– Стамбул и вам изменил?

Он не ответил и продолжил смотреть из окна. Потом сказал:

– Здесь очень, очень красиво.

Должно быть, он сменил тему:

– Византия, Османская империя, дворцы, мечети… Как в сказке. Как бы сказать… Пряный город.

– Но это туристический Стамбул, профессор. Мой Стамбул совсем другой. У меня нет времени смотреть на эти красоты.

– Не забывайте, я тоже не был здесь туристом. Два года проработал.

– Но времена были другие. Жизнь была проще.

Он отвлекся и повернулся ко мне с горькой улыбкой:

– Во все времена бывают свои трудности, но ничто не сравнится с военными годами. Надеюсь, вы никогда не увидите войну.

– Не дай Бог.

– Не дай Бог, – повторил он, улыбнувшись.

Я заметила, что Вагнер периодически оборачивался назад. Может быть, и ему казалось, что за нами следят? Вернее, что-то заставило его так думать? Я тоже оглянулась, но, кроме множества машин, ничего не увидела.

– Если у нас есть время, я бы хотел выйти на пару минут, – сказал он.

Даже если бы времени не было, я бы все равно не могла ему отказать.

Выйдя из машины, профессор осмотрел исторические университетские ворота и пожарную башню османских времен.

– Прекрасно. Сейчас время словно остановилось.

Он говорил относительно тихо, но эмоционально.

Я тоже посмотрела на строения, как будто в первый раз. Ворота университета в самом деле производили впечатление, от архитектурных деталей и золоченых надписей захватывало дух. Я давно не смотрела на здешние места таким взглядом, такими глазами.

Сколько же лет я не рассказывала о районе Беязыт. Некоторые относили возникновение здесь университета к XIV веку, считая его предшественниками находящиеся на этом холме византийские училища. Другие ученые называли годом основания 1453-й, непосредственно после захвата города турками. Было известно, что султан Мехмед Завоеватель сразу основал здесь учебное заведение.

– Вы ранее говорили о войне, – заметила я. – В этом здании некоторое время находилось военное министерство Османской империи.

– Эх, университеты и правда мало чем отличаются от поля битвы.

Профессор хотел немного пройтись, поэтому я отослала Сулеймана, и мы вошли через ворота. Пройдя большой сад, мы направились к зданию ректората. В саду были сотни студентов – молодых людей и девушек. Вагнер неторопливо шел среди оживленной толпы. Как и по дороге, сейчас он тоже внимательно глядел по сторонам.

– Почему на входе стояла полиция?

– Они уже много лет охраняют университеты от учащихся.

Мой ответ еще больше озадачил профессора. Не время для таких ироничных, язвительных, многозначительных рассуждений. Надо было не морочить голову пожилому человеку, а ответить кратко.

– В последние годы полиция здесь из-за студенток в хиджабе. Поскольку девушкам запрещено заходить в университет в традиционном мусульманском платке…[19]

Он остановил меня жестом. Я замолчала, немного погодя он спросил:

– А что делают девушки в хиджабах?

– Кто-то снимает платок на входе и надевает шапку, кто-то вовсе уходит из университета. Есть даже те, кто носит парик, чтобы не были видны волосы.

– В мои времена мы с таким не сталкивались. Студентки хиджаб не носили.

– Вот и я говорю, профессор, Турция очень изменилась.

Ректор ждал Вагнера у входа. Он учился в Германии, поэтому заговорил с ним по-немецки, и я ничего не понимала. Пройдя с ними до кабинета ректора, я оставила их одних.

Вернувшись к себе, прежде чем приступить к накопившейся работе, я проверила телефон. Да, два пропущенных звонка. Я выключила звук при встрече с профессором и не услышала, что два раза звонил Тарык. Он отправил СМС: What’s up honey?[20]

Сообщение на английском… Многих уже таким не удивишь. Молодые люди, особенно относительно успешные из них, бизнесмены, банкиры привыкли теперь говорить наполовину по-английски. То и дело от них слышалось: «грейт», «вау», «дрэстик», «харизма», «тренди», «бенчмарк», «саксес стори».

Немного помедлив, я нажала кнопку вызова и, отбросив прежние мысли, начала разговор.

– Как там твой старик?

– Элегантный и учтивый. И красавец.

– Поздравляю! – весело засмеялся он. – Уже начала засматриваться на восьмидесятилетних?

– Да не в этом смысле, пошляк!

– Шучу-шучу. Не будь такой серьезной, я же тебе все время говорю.

– Жизнь у меня серьезная, что поделаешь.

– А ты не бери в голову, расслабься. Тем более, ты же сама недавно говорила, что чувство юмора – это тоже серьезно.

– Тарык, ну при чем тут «расслабься» и чувство юмора?

– Ладно-ладно! Вечером встретимся?

– Вряд ли.

– Почему?

– Похоже, пока профессор здесь, я буду с ним.

– Хорошо, как знаешь.

Он не стал никак комментировать, что мы не сможем встретиться, и сменил тему:

– У меня скоро для тебя будут хорошие новости.

– Какие?

– Денег заработаешь.

Мне это хорошей новостью не показалось, так как я не поверила. Сумасшедший…

– Ты с ума сошел? Премьер-министр сказал, что начался самый тяжелый кризис за всю историю Республики[21]. Биржа рухнула, лира еле дышит. Все кругом плачут, а я денег заработаю?

Раздалось хихиканье:

– Увидишь!

Он повесил трубку. «Точно торопится найти себе другую девушку на вечер», – подумала я со злостью.

– Нахал! – невольно вырвалось сквозь зубы. Хорошо, что рядом никого не было.

Мы с Тарыком встречались уже давно. И хотя я уже в первые дни понимала, что ничего хорошего у нас не выйдет, все равно продолжала отношения. Так и тянулось: я не очень хотела с ним встречаться, однако отношения не заканчивала.

Должно быть, его беззаботность объяснялась тем, что ему больше не надо было меня добиваться и я соглашалась часто с ним видеться. Но не только это. Кажется, он что-то заработал на бирже. А с ростом заработка бесконечно выросла и его уверенность в себе. Он начал смотреть на окружающих свысока – каждый обладатель портфеля ценных бумаг начинает считать дураками всех, кто зарабатывает меньше.

Возможно, я была к Тарыку несправедлива. После горького опыта с Ахметом я относилась к мужчинам с предубеждением, а потому стригла всех под одну гребенку. Если бы сейчас ко мне явился строгий посланник с небес и спросил, что плохого мне сделал этот парень, я не смогла бы ответить. Он внимательный? По-своему да. Добрый, помогает в тяжелые моменты? Да. Дает почувствовать себя красивой и желанной? Да. «Тогда на что ты жалуешься?» – спросил бы посланник. Я не знала, правда не знала. Может быть, я искала длительные, очень длительные отношения, привязанность до конца жизни? Мне было недостаточно просто приятно проводить время? Тарык вызывал у меня непонятное, необъяснимое раздражение.

Погрузившись в размышления, я заметила, что взяла со стола телефон и кручу его, зажав между указательным и средним пальцами. Еще один признак нервозности и беспокойства! Прокрутившись несколько раз, телефон замедлялся, и я снова раскручивала его двумя пальцами.

«Может, хватит?» – подумала я неуверенно. Внутри было желание написать Тарыку: «Не звони мне больше». Или не писать, а продолжать играть с телефоном?

На самом деле я уже давно подумывала отправить ему такое сообщение, но никак не могла решиться, не могла найти смелость. К тому же я доверила ему свои гроши́.

Когда телефон зазвонил, я наконец перестала его вращать. Звонила Йешим-ханым, руководитель администрации университета. Она сообщила, что пора ехать на обед.

На этот раз в черную машину сели ректор и профессор. Я последовала за ними на другом служебном автомобиле. Обед организовали в ресторане «Коньялы» в саду дворца Топкапы. Когда мы заходили через громадные ворота дворцового комплекса, я подумала, что стоило бы рассказать профессору, как раньше на этих стенах вывешивали на всеобщее обозрение головы казненных. После стольких лет тесного общения с иностранными гостями я стала кем-то вроде экскурсовода.

На обеде присутствовали еще несколько преподавателей. Ресторан находился на мысе Сарайбурну, откуда открывался вид на море. Я выбрала место с самого края прямоугольного стола, подальше от профессора и ректора, потому что не знала немецкий и все равно бы не поняла их беседу. Да и тяжело было со вчерашнего дня говорить по-английски.

Однако спокойно поесть в сторонке мне все равно не удалось. На этот раз ко мне привязался молодой доцент, который нигде не давал мне прохода. Он уже давно выводил меня из себя, приставая при каждом удобном случае и делая неприличные намеки. Он, по-видимому, был зациклен на разведенных женщинах, все время заводил разговор об одиноких ночах. Я изображала наивность и делала вид, что не понимаю. К счастью, вскоре принесли наш хюнкяр-бегенди[22], и я склонилась над тарелкой, переключив внимание на еду.

Мне захотелось рассказать профессору, что блюдо получило такое название, потому что очень понравилось французской императрице Евгении во время ее визита в Стамбул по приглашению султана Абдул-Азиза. Но профессор, все такой же бледный, прямой и аккуратно причесанный, был далеко от меня. Да и от моих рассказов он тоже казался далек.

Если бы мы были близки – не просто сидели рядом, но и были достаточно близки для таких бесед, – возможно, я упомянула бы историю несчастной любви султана и императрицы, рассказала бы, что после того, как Абдул-Азиза убили, обставив все, как будто он сам перерезал себе вены, Евгения приезжала в Стамбул и носила по султану траур. Профессор казался человеком, которому нравились такие истории, я ясно это чувствовала.

– Чему вы улыбаетесь?

– Я не улыбаюсь, – ответила я сидящему рядом доценту.

– Ну-ну, меня не обманешь, вы о чем-то приятном подумали? Наверное, о тайном кавалере. Понима-а-а-аю.

Он говорил, странно гримасничая и покачивая указательным пальцем, словно артист. Будто и на серьезную тему говорит, и шутит. Так он вел себя всегда, чуть что, готов был ответить: «Ну я же пошутил!» Боже, что за мерзкий тип!

Когда подали кофе, мне стало легче. Не столько от его вкуса и прекрасного аромата, сколько от мысли, что после кофе мы встанем и я избавлюсь от назойливого соседа.

Когда мы вернулись в университет, все было готово. Мы сразу прошли в лекционную аудиторию, где уже собрались студенты и преподаватели. Сначала к микрофону вышел ректор и тепло поприветствовал профессора от имени коллектива университета.

Затем к трибуне вышел Хаккы-ходжа, который так же, как и Вагнер, был профессором права. Превознося до небес приглашенного коллегу, он рассказал о его работе в Турции, сообщил, что тот стоял у истоков современного высшего образования в нашей стране, и упомянул о многих ученых, которые учились у Вагнера, в числе которых был он сам. Обратившись к гостю «учитель учителей», профессор Хаккы пригласил его к микрофону.

Вагнер уверенными шагами прошел к трибуне. Некоторое время он смотрел на собравшихся в аудитории. За это время гул стих, и все взгляды обратились на него.

– Мерхаба![23]

В зале раздались аплодисменты. Я оглянулась: было ясно, что Вагнер произвел впечатление. Между тем, он даже ничего не сделал: всего лишь вышел к трибуне и посмотрел на присутствующих. Конечно, так подействовали ранее сказанные слова и приветствие на турецком.

Вагнер продолжил по-турецки. Он говорил с сильным, но приятным акцентом, часто делая паузы.

– Для меня честь спустя пятьдесят девять лет вернуться в Стамбульский университет.

Говорить ему было немного сложно, звук «р» он произносил раскатисто. Он периодически поглядывал перед собой, и было понятно, что речь написана заранее. Снова послышались аплодисменты.

Затем он перешел на английский и поделился воспоминаниями о двух годах, проведенных в университете. Он похвалил правительство Турецкой Республики, принявшее решение привести юридическое образование в соответствие с западными стандартами. В какой-то момент он сказал интересную вещь:

– Федор Достоевский говорил, что человек достигает зрелости через страдание. С этой точки зрения Стамбул сыграл в моей жизни очень важную роль, потому что в этом городе я достиг зрелости.

Из этих слов следовало, что в Стамбуле он много страдал, но он не стал вдаваться в детали и продолжил:

– Но я приехал поговорить с вами не о прошлом, а о настоящем. Мир в те времена и сегодня очень отличается, но остаются все те же основополагающие вопросы. По мнению моего хорошего друга профессора Хантингтона, имя этой проблеме – «столкновение цивилизаций». Я с этим не очень согласен. Некоторые говорят о «религиозных конфликтах». Но я не думаю, что причина конфликта кроется в монотеистических религиях, которые все возникли на Ближнем Востоке и выражают одни и те же идеи. Другой мой друг, Эдвард Саид, не согласен с такими определениями и видит проблему в «столкновении невежества»[24]. Можно сказать, это более обоснованная позиция, чем у Хантингтона. По крайней мере, я с ней больше согласен, поскольку цивилизации, которые мы грубо называем «Западом» и «Востоком», друг друга не знают. Сейчас, когда технологии коммуникации так продвинулись, мы все равно еще живем в эпоху невежества – джахилия[25].

Произнеся арабское слово «джахилия», которое перешло и в турецкий язык, он быстро оглядел присутствующих. Возможно, ему хотелось понять, как были восприняты его слова. После короткой паузы он продолжил:

– На самом деле нельзя сказать, что невежество распространено одинаково: Восток знает Запад немного лучше, чем Запад – Восток. Однако я сторонник точных формулировок. По моему мнению, суть не в «столкновении цивилизаций» или «невежества», а в «столкновении предубеждений». Поскольку вы впервые слышите такое определение, считаю необходимым его пояснить. Знаете ли вы, кто такие «варвары»?

В ответ на этот вопрос послышались смешки. Слушателям стало неловко, так как, по их мнению, «варварами» на Западе называли турок, и в зале нервно засмеялись.

– «Варвар» у древних греков означало «иностранец». Все, кто не были греками, особенно персы и азиатские народы, назывались «варварами». Это слово перешло в европейские языки, и так стали называть неевропейцев. Поначалу у него не было негативного значения. Например, ваш земляк из Бодрума Геродот[26] начинает свою книгу с такой невинной фразы: «Геродот из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом[27]». Смотрите, он говорит о великих деяниях варваров. Так тогда понимали это слово, но со временем из-за предубеждений оно приобрело современный смысл. А как вам известно, в этом смысле самые варварские деяния ХХ века были совершены странами либо европейской, либо родственной ей культуры.

По всему его поведению было видно, что он привык читать лекции такой большой аудитории. Снова бросив взгляд на собравшихся, он продолжал:

– Я хочу сказать, что все народы, все культуры имеют предубеждения относительно друг друга. Если однажды нам удастся избавиться от таких наименований, как «варвар» в европейских языках, «гайдзин» в японском, «кафир» у мусульман, «неариец» у немцев, мы достигнем цели. «Что за цель?» – спросите вы. Думаю, ее можно сформулировать так: гуманистическое понимание, что ценность человека состоит лишь в том, что он человек; где нет места дискриминации по религиозному, национальному, половому, расовому, гендерному, политическому признакам.

Присутствующие зааплодировали. Красивые слова производили на людей впечатление, однако не выходили за пределы аудитории. Люди, всячески дискриминирующие других, не видели противоречия в том, чтобы похлопать такой прекрасной речи. Немного позже, вернувшись к обычной жизни, они снова не будут считать других за людей, снова будут разжигать ненависть и рознь. А чтобы оправдать такое поведение, они часто будут использовать слово «но». «Да, но…» – будут начинать они фразу и выдумывать оправдания своим поступкам, противоречащим всем принципам, которых они на словах придерживались.

Профессор жестом прервал аплодисменты и продолжил с того места, где остановился. И тут я замерла и перестала что-либо понимать.

Голос Вагнера доносился как какой-то гул, словно сквозь толстую стену. Я его слышала, но не могла разобрать слова. Точнее, я и не слушала. Аудитория, люди в ней – все превратилось в размытую фотографию. Я не замечала движений, не разбирала ни слова. Однако на этой фотографии я отчетливо видела трех мужчин и глядела только на них. Да, это точно они! Трое из белого «рено»! Они сидели и внимательно слушали профессора, что-то записывая.

«Кто они?» – спросила я, должно быть, уже в сотый раз. Но, наверное, надо было задать другой вопрос: «Кто этот Вагнер?» Если он заслуженный профессор права, как было сказано в начале лекции, чего хотели от него эти мужчины? Дело становилось все таинственнее.

«Кто ты, Максимилиан Вагнер?»

Сидя на заднем сиденье автомобиля по пути в отель, я все время прокручивала в голове этот вопрос. С профессором мы не разговаривали. Сулейман подозрительно поглядывал на нас в зеркало заднего вида. В какой-то момент я заметила, что Вагнер закрыл глаза. День был утомительный для человека в его возрасте. Но он снова держался молодцом.

Прощаясь с ним перед отелем, я сказала:

– Вы устали, профессор. Отдохните, вздремните.

Он кивнул в знак согласия:

– Однако потом у меня будет к вам просьба.

– Да?

– Это никак не связано с работой… Вы не хотите со мной поужинать этим вечером, Майя?

Такой просьбы я совсем не ожидала. И он первый раз обратился ко мне по имени.

– Не знаю… Дома ждет сын…

Он понимающе прервал меня, избавив от необходимости подбирать слова:

– Тогда не буду настаивать. Большое спасибо за все.

Он слегка поклонился и приподнял шляпу, затем пошел в сторону отеля. Только он собирался войти, как я крикнула:

– Профессор!

Он обернулся. На лице у него было то же понимающее выражение: будто он не ждал, что я скажу, а приветливо слушал… Какой же учтивый человек.

– Да? – мягко сказал он.

– Во сколько ужин?

Он немного подумал:

– В восемь подойдет?

– Хорошо. Хотите в отеле поужинать или в другом месте?

– Если вы не против, давайте в отеле.

Садясь в мерседес, я уже по привычке огляделась. Мужчин не было.

Когда машина тронулась, я почувствовала, как же устала. «Еще надо ехать в университет, целый час заниматься там ерундой», – ныла я про себя. Потом мучительная дорога домой, а потом – снова в отель. Казалось, я не выдержу. Поехать бы сразу домой, принять душ, отдохнуть, подготовиться к вечеру. Это было бы по-человечески, а не как у меня – на бегу впопыхах.

Я отвлеклась от своих мыслей и взглянула на Сулеймана за рулем. Интересно, он все еще обижен? Все еще таит злобу? Не похоже. Может быть, он забыл наш утренний разговор. Или полученные чаевые его смягчили.

– Я подумала, может быть, я смогу намекнуть ректору про твоего брата.

Он взглянул на меня в зеркало. У него ушла пара секунд, чтобы понять, о чем речь. Тогда он расплылся в улыбке.

– Вот спасибо, абла!

Он сменил тон с радостного на жалобный:

– У него трое детей, работы нет. Такое доброе дело сделаешь.

– Хорошо, завтра найду момент, скажу. Или потом, при первом случае.

Я чувствовала себя немного виноватой, но постаралась отбросить эти мысли. Мы чуть помолчали.

Когда машина свернула на бульвар Тарлабаши, я сказала: