Грязь. Сборник

– Поехали в сервис. Хоть цену ремонта узнаю, – буркнул Антон с водительского сидения.

Цвет был очень упертым в вопросах, которые действительно его интересовали. Поэтому Коля немного посмотрел на друга, кружащего вокруг своей машины с усатым автомехаником в СТО, и вышел на улицу, встав у стены сервиса. Маша поднялась в кафе на второй этаж за мороженым. Было время подумать.

Зазвонил телефон. Это была Лена. Зарёв с улыбкой ответил. От одного ее голоса ему становилось тепло на душе, он всегда сравнивал его с мурчанием кошки.

«Я не хочу умирать. Мне нужно время… больше времени. Я хочу успеть написать обо всём, о чём хотел написать, я хочу объездить мир, я хочу петь и играть на гитаре, я хочу найти свою любовь, хочу маленьких детишек, которые бы называли меня папой, я хочу… Сколько рассветов и закатов я пропустил? А на небесах только и говорят, что о закатах и о море. Я не хочу умирать.

Правильно сказал великий: иногда складывается ощущение, будто политики никогда не слышали музыки. В ней есть всё. Она многогранна и уникальна. Она достаёт до глубины наших бездонных душ, светит нам там, где нет солнца и вечный мрак. В этом музыка напоминает тебя. Избитый людьми вопрос: что есть счастье? И мой ответ: твоя улыбка. Можно я тебя обниму? Ты такая тёплая. Ты такая живая.

– А ты помнишь совет Лиса Маленькому Принцу?– спрашиваю я.

– Зорко лишь сердце.

Ты улыбаешься. Я не просто вижу, я чувствую твою улыбку, также хорошо, как и тебя. Наш секрет прост: мы дарим друг другу счастье. Это и есть лучшее, что можно найти.

– Пошли? Нам ещё до дома добираться».

Цвет подошел к другу и стал ждать окончания разговора, достав пачку сигарет, но потом, передумав, убрал ее обратно, пытаясь, насладится видом серого неба.

Николай на прощание сказал в трубку:

– Я целую твой голос.

Как только Зарёв убрал телефон в карман. Цвет начал говорить, смотря куда-то в сторону:

– Я тебе не рассказывал, недавно я сбил женщину. Она выбежала на дорогу, когда я с нашими ребятами из группы ехал к себе, показать наброски нового альбома. Там было темно, переходов нет, ничего. Перебегала со своим мужем-доходягой. Пьяная, беременная, вышло насмерть, а ее шатающегося мужа даже не задело. Я не ожидал того, что это произойдет. Никто такого не ожидает. Меня оправдали, мол, темно, без перехода и прочее… Я видел ее мужа в суде, жалкий человек. Алкоголик, живет на пособие, беднота. Но он страдал, искренне страдал. Называл её «Катюшей», «своей Катюшей». Это был их четвертый ребенок. Пол? Я не знаю или не помню, или не хочу… Но меня оправдали, – он трясущимися руками достал сигарету и закурил, протяжно затягиваясь на глазах у наступающего вечера. – Я сегодня бил того урода с таким наслаждением. Я как будто избивал себя за ту женщину. Он заслужил и получил, и надеюсь, что еще получит. А вот я… Это ведь грех?

Его чуть оттопыренные в стороны уши слегка покраснели на холоде.

– А что говорит сердце?

Цвет бессильно качнул головой:

– Оно плачет.

Николай взял друга за руку. Антон повернул к нему голову.

– Ты уже ничего с ними не можешь сделать. Это ушло. Грехи искупляются любовью и болью. Эти двое всегда идут рука об руку. Ты…

– Твоя рука… – медленно перебил его Цвет. – Она теплая.

Николай опустил глаза вниз, сам не веря в это. Его руки внезапно перестали источать холод.

Антон отпустил его и потрогал свою кисть, улыбнувшись:

– Да ты целитель.

Он смотрел снизу вверх на своего друга и не мог оторваться: до банальности знакомые черты лица Зарёва вмиг стали такими родными, будто он увидел их под другим освещением, будто забытый блеск прошлого вернулся, будто…

Цвет опустил глаза и снова закурил, смотря вперед:

– Помнишь тот момент, когда из динамиков впервые полилась музыка… Наша музыка? После стольких лет разговоров, это случилось.

– Это была наша маленькая победа.

– Нет, это была большая победа. Наша и большая

– А потом ты уехал, пути разошлись. От чего ты бежал в этот город, прихватив с собой легкую сумку с одеждой и зеленый томик Пушкина?

– Наверное, от себя самого, от собственной никчемности. Я не хотел более досаждать людям своим присутствием.

– И кем ты стал, друг мой? – с нежностью в голосе спросил поэт.

– Кем мы стали… – ответил Антон, провожая взглядом выезжающий из автомастерской блестящий порше.

– Их квартиры – продолжение шикарных ресторанов, – перехватил взгляд друга Зарёв.

– И мы стали такими. Я вот живу и что-то несу, став тем самым красивым человеком, которым я завидовал и никогда не любил, презирал. Разве мы всё те же сорвиголовы-творцы, которых восславили тогда в прессе?

– Ты про четыре часа?

– Да. Мы, как будто, что-то выпустили из своих рук за эти годы, хотя, кажется, что наоборот, только прибавили, и деньгах, и в солидности, а тут, – он похлопал свою грудь. – Пусто. Пусто. И не закрывается ничем.

– А вот и мороженое! – вышла из-за угла довольная Маша в черных очках.

– Ты не представляешь, как приятно его есть после сигарет, – улыбнулся Цвет.

Они решили сначала довести Машу до дома. Путь пролегал через Невский. Проезжая мимо дома книги, Зарёв внимательно смотрел на здание. Цвет заметил это и вздохнул. Все знали, что Николай мечтает устроить редакцию своей газеты именно там. Маша, сидящая на кресле пассажира, протянула руку назад и сжала пальцы Зарёва.

– Спасибо.

Коля не ответил. На город надвигались сумерки.

«Я не хочу, чтобы на моих похоронах люди плакали и скорбили. Нет, не надо, я не хочу этого. Развейте мой прах в самый ясный день в году. Пусть это будет праздник, пусть люди будут смеяться, радоваться яркому солнцу и новую дню в этом прекрасном мире, пусть все узрят великое чудо: человек умер и оставил после себя не смерть и горе, а радость, любовь и жизнь. Пусть в этот день не будет своих и чужих, бедных и богатых, плохих и хороших, не будет страха и ненависти, гордыни и злости, а солнце мира будет освещать людей, которые будут говорить: ``Какой отличный день, чтобы обрести счастье``. Все будут танцевать, петь, улыбаться, любить, и в этот день нигде в мире не будет войн, ведь у людей не будет на это времени, ведь они будут слишком счастливы для этого…

Я просто хочу оставить после себя жизнь».

– Приехали, черт!

Зарёв открыл глаза. Желтый свет фонарей наполнял салон машины. Знакомый подъезд виднелся в противоположном окне.

– Это Маяковского? – бодро спросил Николай.

– Ааа, – взревел Цвет и вышел из машины. – Черт бы его побрал!

– Что происходит?

– Машина встала, – с интересом наблюдая за водителем, сказала Маша.– Она на повороте уже глохнуть начала, а сейчас, видимо, с концами.

– М-да, Антон любит эту машину, а если…

– Ёжик?! – воскликнула Маша и выскочила из машины.

Николай окинул взором опустевший автомобиль, слушая громкие проклятия ходящего взад-вперед Цвета:

– Чудесно.

Через пару минут Маша привела к друзьям, уже сидящим на невысокой ограде газона, малыша Ёжика. Тот с вежливой улыбкой пожал им руки. Сколько лет, сколько зим… И сияющая Маша. Разговор начался, но Зарёв сразу же прервал его, показывая назад:

– Нам туда.

Маша, Ярослав и Антон посмотрели туда. Перед ними высились деревянные двери в парадную хостела.

– Это судьба, – серьезно сказал Николай.

Музыкант хотел возразить, но потом махнул рукой:

– Ладно, всё равно день не по плану. Сейчас, только эвакуатор вызову.

Он встал и отошел к автомобилю.

– Я пойду на разведку, а вы не бросайте Антона, – скомандовала Маша и направилась к парадной.

Ярослав сел на ограждение и тяжело вздохнул. Мимо с грохотом проехал грязный грузовик с пустым кузовом. Он свернул на ближайшем перекрестке и вновь стало тихо. Только редкие слова Цвета, расхаживающего от одного столба до другого, долетали до них с той стороны улицы. Крыши домов окрасились в яркие цвета заката.

– Ты-то как Ёжик? – посмотрев на Ярослава, спросил Николай.

– Хорошо, хорошо. Гуляю тут.

– Да неужели хорошо? На тебе лица нет.

– Это от холода. Я прошел пешком большой путь.

– Если бы он был запланирован, то ты оделся бы теплее.

Малыш Ёжик посмотрел на него. Серые глаза поэта были наполнены каменным холодом. Но… Это сложно объяснить, но в тоже время в них было так много тепла. Вернее, каждый человек, заглядывая в них, как-то интуитивно понимал, что такой холод может быть только снаружи, будь он внутри, в самой душе человека, то и не было бы человека. Никто не выдержит такого. И это ощущение скрытого тепла всегда подкупало – люди открывались Зарёву.

– На работе проблемы, вернее… – Ёжик опустил глаза. – Каждый четверг мне снится одна девочка из моих учениц. И сны довольно постыдного характера. Но я не могу, я весь извелся. А она тоже прониклась ко мне. И так каждый раз: стоит набрать новую группу и какая-нибудь девочка в меня втюривается, даже погулять зовут, но им по двенадцать-тринадцать лет… Я как будто проваливаюсь в детство, в своё невероятно одинокое детство. Я поцеловался впервые в двадцать один в беседке с девушкой, старше меня лет на десять, но она выглядела на все 17… Это преследует меня. Я… будто потерян. И каждый четверг, как по расписанию.

Он замолчал, шаркая кедами по мокрому асфальту. Сейчас на улице было так свежо. Зарёв закинул голову вверх, смотря на периодически мигающий над ними фонарь, и спокойно сказал:

– Расскажи об этом. Напиши. Напиши. Это освободит тебя от груза старого. Напиши.

– Осудят.

– Но поймут. Да и у Набокова что ли жизнь плохо сложилась.

Ярослав усмехнулся.

– Попробую. Вы-то как?

Поэт криво усмехнулся:

– В своей стихии.

«И вот мы оставили тот пляж у леса. Ночь прошла, а рассвет разбудил меня. Я был жив и ел свой самый вкусный завтрак в жизни. У меня был в запасе ещё как минимум один день и это не могло не радовать. Я чувствовал, что жив, я был наполнен жизнью. И это не могло не радовать.

Вот только кому я адресую это письмо, что пишу день за днем?»

– И хохот сотен людей разразился прямо во время спектакля. Ужас! Ужас! Ужас! Это был позор, да еще с такой постановкой! Выдержала два года: Берлин, Дрезден, Вена, Прага! И такой казус на вашей сцене.

– Это у вас, немцев, такое на сцене прокатывало. А у нас тут иные настроения.

– Прага – тоже не Германия, но всё же получилось.

– Насчет Праги: всякое было…

В хостеле гремело вечернее оживление: постояльцы сновали туда-сюда, выбегали на променад по Невскому, утопающему в огнях иллюминаций, усталые возвращались после насыщенного туристическими достопримечательностями дня, шли стирать одежду, купаться, есть на переполненной кухне, отходили ко сну и вооружались книгами, устраиваясь в креслах у высоких окон, заваривали какао с маршмеллоу, писали о своей любви и вели блоги в сетях, созванивались с родными и не замечали как похожи друг на друга в этом теплом свете электрических ламп. В это царство после долгих дорог сегодняшнего дня вступили наши друзья.

Маша, стоявшая у ресепшена, повернула к ним голову и с легким волнением сказала кому-то: они пришли. За стойкой послышалось шевеление, которое заглушил мощный возглас слева:

– Коля! Коля! Антон! Друзья!

– Виль? – заслышав знакомый акцент сказал Зарёв и развернулся.

Всё тот же широкоплечий прусский вояка с пышными усами и сединами на висках, облаченный в майку, шорты и тапочки, развел руки в стороны, замерев в ожидании. Поэт улыбнулся и обнял друга.

– Что ж ты не сообщил, что приезжаешь, и так ведь раз в год видимся, – сказал он, пожимая руку скрипачу, когда первые восторги от неожиданной встречи прошли.

– Я тебе на почту писал.

– Ааа, так я ее и не проверял пока, – сам вот только сегодня прилетел.

Вильгельм подмигнул и кивнул головой за спину поэта:

– Это к тебе.

Зарёв обернулся. Невысокая девушка с разноцветными глазами стояла рядом с Машей. Улыбка исчезла с его лица. Он напрягся и тихо сказал:

– Здравствуй, Сирень.

И пожал ей руку. После тех четырех часов они не виделись пять лет. Потом Сирень вернулась в этот город. Разок встретились и разошлись кто куда. Обиды, склоки, ссоры. Бесславный конец и дистанция, которая обезопасила обоих. И вот уже почти пять лет, вторые пять лет их истории, они ограничивались редкими встречами у знакомых и этим напряженным молчанием вокруг, когда эти двое вставали лицом к лицу. Как в сцене из фильма.

– А ты мне сегодня снилась.

Сирень уже не трогало ничего. Вчера, когда на этом самом месте одну из жительниц хостела вырвало кровью на паркет, все перепугались кроме неё. Она вызвала скорую и пошла за тряпкой, обойдя стороной растекающуюся багровую лужу, блестящую в свете коридорных ламп как дорогие рубины, источающие тепло. Ни один мускул не дрогнул на ее лице-маске. За эти годы она привыкла к крови, привыкла к язвам и смене уток. Она привыкла видеть смерть в глазах живых и эта рвота… всего лишь очередная ситуация, всего лишь один и тот же алгоритм.

Но последнюю фразу она почему-то не услышала.

– Что? –переспросила Сирень.

– Я говорю…

– Мы так здорово все собрались!.. Надо бы всех собрать… Позвонить Кириллу, пусть с Эмилией приезжают… Лену позвать… Даня еще в городе?.. А последняя комната свободна?.. Ого, значит, гостиная с камином свободна!.. А вы камин хоть раз зажигали?.. Как же мы так все хорошо встретились! – доносилось вокруг.

Сирень и Коля посмотрели по сторонам. Их друзья слились с общей суматохой хостела. Они посмотрели друг на друга. Последняя комната была свободна. Они до сих пор сжимали руки.

Окно было распахнуто, и легкая занавеска покачивалась на свежем весеннем ветерке. Свет фонарей освещал потолок комнаты. Они сели на голые половицы, устремив свои взоры навстречу улице. Изредка проезжали машины

– Я тогда не знал, куда мне идти дальше, к чему стремится. Писательство оказалось довольно тупиковым занятием, требующим идти по головам, если хочешь стать профессионалом. У меня на такое духу не хватило. До встречи с тобой.

– И ты пошел?

– Пришлось. Я увидел в этом мой единственный шанс вырваться из оков прежней тихой сидячей жизни. Шёл, конечно, не очень злобно, но… Вот, например, с Антоном тогда страшно поругались.

Зарёв посмотрел на нее.

Она была нужна ему также сильно, как и он ей. И стоило вспомнить о тех месяцах, которые они провели, в надежде на встречу, мечтая только о ней… – сколько же в этом было любви.

Пять долгих лет… Где были мы?

– Один человек сказал мне, что мои исповеди сродни разводному мосту через Неву. Я уже не помню, что это значило. Но она говорила, что я для нее – лучик света. Не думаю, что она тогда имела ввиду что-то плохое.

Сирень посмотрела на него с нежностью, пришедшей к ней совершенно неожиданно:

– Ты это помнишь?

Коля кивнул головой. А она как будто расцвела от нахлынувших воспоминаний. О темный ночах, проведенных в болтовне по телефону, переписках в чатах, написании друг другу бумажных писем в знак того, что это нечто большее, чем обыкновенное знакомство.

– Тебя не было для меня пять лет. Ты уехал, и я потом уехала…У меня долго умирала бабушка. Мы с мамой выхаживали ее в Риге и… Этот кошмар так затянулся. Прости, что разбила тебе сердце тогда, я правда видела в тебе что-то большее, чем простого ухажера. Но тебя не было год, а потом и еще… Ты не мог приехать. Я не справилась с собой, эти платонические отношения выматывали меня, ты был так далеко, а мне нужно было тепло, я должна была чувствовать кого-то рядом. А рядом всегда одни проходимцы. Вернее, один проходимец. Потом мне хватило мужества, и я сделала аборт. А потом уехала в Ригу. Я бы хотела всё вернуть, но…

–

–

–

–

– Ты моё солнце.

Сирень сама не понимала свои чувства до конца.

Сколько слез они пролили из-за друг друга.

И почему любовь моя в Питере?

Она показала ему письмо.

«Как можно летать так безмятежно, зная, что происходит вокруг. Но это так сладко… К сожалению, мы никогда не насытимся. У нас слишком мало времени и слишком много боли. Не мне тебе об этом говорить. Встретились, а у обоих за плечами целый мир, целая жизнь. Хочу к тебе и точка. Хватит слов. Я их и так написал слишком много. Хватит не на одну жизнь.»

– Я и правда хотел… Но не мог. Учеба, деньги, своя семья… Я поздно вылетел из своего гнезда, я вечно боялся.

За стеной становилось всё более шумно: их друзья собирались и накрывали праздничный стол, собранный на скорую руку. Пора идти.

– В конце концов, я тебе благодарен. Если бы не та боль, смог бы я стать человеком? Хотя, благодарить за боль… Ты моя Юдифь.

– А это кто?

– Лучше и не знать…

Они сидели в молчании и в какой-то момент посмотрели друг на друга. В их глазах, наполненных напряжением и болью, всё-таки нашлось немного тепла для обоих. И они слились в поцелуе, накрытом тишиной. Десять лет зрел этот поцелуй, вобрав в себя столько горечи и слез, упущенного времени, упущенных возможностей, упущенной жизни.

Когда они расцепились, Сирень сразу же зарыдала и уткнулась в его грудь. Он обнял её и молча смотрел вперед, не видя ничего: слишком больно было что-то говорить. Это был конец целой эпохи в их жизнях. Будто в эти минуты жизнь доигрывала последние ноты их серого дождливого романса. Их время ушло навсегда.

Господь, за что истязаешь ты нас? Неужели ты сам не любил никогда? Неужели, это всё для тебя – лишь сладкая песнь для ушей и потеха?

Торжество

и

Кровь

/

Глава

5

This is major Tom to ground control, I'm stepping through the door

And I'm floating in a most peculiar way,

And the stars look very different today,

For here am I sitting in a tin can far above the world.

Planet Earth is blue and there's nothing I can do.27

«Space Oddity» David Bowie.

Вечер 8 декабря 1980 года. По телеканалу ABC идет прямая трансляция матча между клубами «Майами Долфинс» и «Нью-Ингленд Пэтриотс». Счёт 13:13. Болельщики застыли у экранов телевизоров. Комментатор Говард Коссел неожиданно прерывает свой рассказ о матче:

–… но игра внезапно становится не так важна для нас. Я прервусь, нападение проходит в режиме «ноу-хаддл».

Раздается подавленный голос второго комментатора Фрэнка Гиффорда:

– Третий даун, четыре. Форман… четвёртый даун. Кавана тянет время до последней попытки, секунда за секундой, чтобы у «Майами» в любом случае не было шансов. Свисток судьи: таймаут, осталось три секунды. Джон Смит выходит на поле. И неважно, что там происходит на поле, Говард, ты должен сказать, что мы только что узнали в ложе прессы.

– Да, должны. Помните, что это всего лишь футбольная игра, не важно, кто выиграл или победил. О невыразимой трагедии сообщили нам из ABC News в Нью-Йорке: Джон Леннон снаружи своего дома в Вест-Сайде, Нью-Йорк, пожалуй, самый известный среди всех участников «Битлз», получил два выстрела в спину, немедленно был отправлен в больницу Рузвельта и скончался по прибытии. Сложно возвращаться к игре после такой впечатляющей новости, с которой нам, должно быть, придётся смириться. Фрэнк?

Пауза.

Пауза.

Пауза.

–Да, в самом деле.

Ещё вчера вечером он говорил прессе о своём альбоме "Двойная фантазия". Леннон заявил, что эта пластинка адресована людям его поколения. "Людям, которые выросли вместе со мной, я говорю: "Вот он я, а как дела у вас? Как поживает ваша родня? Скажите, разве 70-е были скучными годами? Давайте же сделаем 80-е годы великими!"

А теперь его не стало. Зажгите свечи у его дома, зажгите свечи…

Самое безоблачное и тихое утро в северной столице каждый год приходится на девятое мая. Особенно молчалив центр города. Еще до зари перекрывается Невский проспект и соседние улицы, с каждым часом полицейских становится всё больше и больше. И растянувшиеся потоки людей по обе стороны центрального проспекта медленно идут по тротуарам, опустевшим проезжим частям в поисках прохода в неприветливых ограждениях из стальных забор и оранжевых камазов из дорожной службы. Зрители проходят через металлоискатели и занимают свои места на тротуаре Невского в ожидании начала парада. На высоких питерских столбах сегодня развиваются красные флаги. Центр замер в ожидании.

В тот год перед началом празднества по проспекту несколько раз беспокойно проехала пара полицейских машин. В окнах было отчетливо видно беспокойное лицо водителя и надрыв пассажира, передающего что-то по компактной рации. В эти минуты один из главных проспектов страны полностью был в их распоряжении. Наконец, в какой-то момент они умчались к Дворцовой площади и не вернулись. С непонятной целью проехал черный безмолвный кортеж из десяти автомобилей. Солдаты-срочники, выстроенные вдоль тротуара живой стеной, недовольно переглядывались. На площади Восстания после кортежа медленно начал вышагивал Парад.

– А машины-то немецкие, – заметили зрители.

И были как всегда правы.

Во второй половине дня праздничная программа продолжилась. После напыщенной демонстрации военной мощи начались более мирные шествия. В три часа дня с красными флагами по Невскому проезжали мотоголовые байкеры, чтущие славные традиции своих предков. Зрители под необыкновенно палящим солнцем расстегнули свои куртки и надеялись спрятаться в тонкой тени фонарных столбов. У Дома Книги байкеры все как один друг за другом поворачивались и смотрели на верхний этаж. Некоторые при этом махали руками, потрясывали кулаками, бравируя и не теряя при этом контроля над дорогой. В широком окне стоял высокий человек в синем пиджаке и поднимал руку в ответ. Движения его были скупыми, он напоминал престарелого генсека, стоящего на трибуне Красной площади.

– Зарёв! – выкрикнул один из мотороголовых. Этот выкрик поддержали еще несколько наездников.

Человек в окне благосклонно кивнул головой. Он слегка улыбался и думал о том, что предстоит еще сделать за сегодня. Даже помахать колонне было в его сегодняшнем расписании. Настало время, когда имя Зарёв вселяло неиссякаемую надежду в друзей и ужас в сердца врагов. Николай поднял взгляд на другую сторону улицы. Годы прошли, а там всё также. Истоптанная брусчатка и ровный асфальт, серый камень и уже тускнеющая позолота, мощные колонны и голые кусты вдоль дорожек, и всё тот же громадный купол Казанского собора. Вдохновляет. Колонны создают простор, которого здесь зачастую не хватает, гранит мощно держит тяжелую и непоколебимую конструкцию. А внутри своды потолков продавливают небо. Всё это кажется чем-то невероятным, особенно под неестественно резкий рев моторов.

Когда байкеры наконец проехали, Николай сел за стол и продолжил печатать на компьютере статью для какого-то там журнала (его название надо будет посмотреть в расписании). Через открытое окно дул легкий прохладный ветерок и открывался вид на голубое небо. В былые годы это стало бы отдушиной для поэта, но сейчас для души времени не было: слишком многое зависело от слов этого серого человека. На столе зазвонил телефон. Хозяин телефона бросил на него взгляд и продолжил работать.

В дверь постучались.

– Да-да, входите.

Дверь кокетливо приоткрылась и из-за порога появилась молодая девушка в бело-зеленом платье и с платком на голове. Смотря на Зарёва, она несколько раз постучала о косяк своей тоненькой белой ручкой и, стесняясь, спросила:

– Можно?

– Входите, – с некоторым раздражением ответил хозяин кабинета.

Он знал, чего ждать от этой особы и был настроен скептически.

Девушка, опустив глаза, прошла вдоль длинного Т-образного стола для собраний и села на крутящийся стул напротив поэта. Сейчас их разделяла столешница и видение итогов этого разговора.

– С праздником вас! – с улыбкой сказала она, снимая с головы платок, делающий ее похожей на Алёнушку из русских сказок. – Сегодня такое солнце, пришлось даже платок одеть, чтобы не сгореть. И вот представляете, каждый год солнечный день выпадает именно на девятое мая! Уму непостижимо…

Николай не стал её разочаровывать по поводу разгона облаков, и устало произнес:

– Да-да… Вас тоже с праздником.

– Спасибо.

Она поправила свои густые черные волосы, сложила руки на коленях, и с улыбкой смотрела своими темными стеклышками-глазами. Она походила на куклу работы настоящего мастера.

– Я снова пришла по поводу нашей выставки.

– Я уже понял, – Зарёв откинулся на спинку кресла.

– Так как там с Гостиным двором?

– В очередной раз говорю: гостинке негде выставлять это, они не заинтересованы.

Она опустила взгляд, думая.

– А если на улице их выставить?

Николай отвернулся от нее и посмотрел в окно.

– Там же места много, они на новый год даже елки ставят. А представьте два десятка картин в ряд, все нарисованы или мной, или моими ученицами, все с психическими травмами, как на подбор. И картины одна мрачнее и глубже другой, там такие порой метафоры и образы возникают, вы, писатели, позавидовали бы!