Грязь. Сборник

А вот и перекрёсток. Я снова здесь. С трёх сторон он завален непреодолимыми баррикадами из руин и обломков. В его центре зияет чёрный провал. Я знаю, что там. Я был здесь ещё ребёнком. И мы идём туда. Прыгаем в дыру и приземляется на огромную кучу из останков зданий. Мы в тоннеле. Пролом в потолке, через который мы прыгали, не единственный источник света. Один из концов тоннеля выходит на улицу, и во тьме из-за ярких лучей, нам кажется, что там солнечный день. Во тьму другого конца мы только посмотрели и отвернулись. Я знаю, что он выводит во внутрь огромного торгового комплекса. Я был там в прошлый раз: мы спустились на самый нижний уровень этого комплекса и познали страх. Там мы потеряли одного хорошего человека, которого я почти не знал, но он точно не заслужил такой участи.

Мы идём к свету. Тоннель заканчивается, и мы снова стоим на улице. Это узкая дорога, обставленная невысокими домиками с изящными балкончиками, и упирающаяся в красный забор из сетки-рабицы. За забором начинается широкий берег мёртвой земли и река серо-зелёного цвета. На другом берегу лишь руины. Мы разделяемся. Я иду с товарищем. Я точно знаю, что мы солдаты. Мы должны исследовать эти заброшенные кварталы. Я сжимаю автомат. Мы идём между небольшими двух-трёх этажными домиками в очень крутую гору. Над нами высится огромное длинное серое здание, которое совсем близко. Эти угрюмые улочки давно не видели движения. Время здесь застыло. Мертвому городу оно не нужно. Внезапно за поворотом оказались люди в чёрной одежде. Мы поняли сразу: это враг. Но их слишком много. Мы побежали. Они кинулись за нами. Стрельба. Ничего не слышно. Город всё также тих.

Мы бежали долго. И остановились у бывшей гостиницы. Наверное, она была прекрасна. Пятиэтажное здание со стеклянными стенами, в которых не осталось даже осколков, покосившаяся вывеска на входе. Наши уже там. Это и есть наша цель. Никто нам про это не говорил, но мы это знаем. Осталось войти во внутрь и пройтись по коридорам этого места. Я посмотрел на товарища и сделал первый шаг, переступая порог. Я не запомнил его лица.

Обои уже выцвели и стали такими же серыми как и город. Лампы разбиты, дорогие люстры валяются на полу и покрываются ржавчиной. Коридоры темны, но каждый из них начинается и заканчивается останками стеклянной стены, которая никак не мешает серому свету дня освещать помещения гостиницы. Мы идём. Затаили дыхание. Здесь что-то есть. Или кто-то. Наши на других этажах. На этом только мы. Товарищ толкнул ногой дверь в номер. Она распахнулась. Те же самые обои, элегантная мебель из добротной древесины, впитавшей серую пыль города, разбитые тарелки, разбросанные по полу листы бумаги. Я взял несколько. Пустые. Город надёжно хранит свою безликость. Оконный проём без рамы, светильники на стенах в паутине, рама весит без картины. Пусто как-то это всё. Мы вышли.

По очереди открываем все двери. Такая же картина. Со следующим шагом по коридору мне начинает казаться, что пыли и мусора на полу стало меньше. Ещё шаг. Обои начинают возвращать утраченный цвет. Шаг. Ржавчина стремительно исчезает с люстр. Ещё один. Картины возвращаются в рамки. Мы ускоряемся. Люстры вернулись на места. Обои почти стали такими же яркими как и в лучшие времена. Осколки собираются в тарелки. Стеклянная стена снова становится стеклянной. Мебель приобретает родной цвет. Паутина исчезает. Лампы включаются. Двери ожившей после сна гостиницы раскрываются для посетителей. Мы остановились. Всё вокруг нас приобрело цвет и порядок. Мимо проходят парень и девушка – жители этой гостиницы. Они подходят к своей двери, обсуждая вкусный завтрак. Автоматов уже нет. Мы пришли к цели. Теперь мы такие же, как и те двое. Мы просто люди. Мы идём завтракать. Теперь мы туристы, приехавшие в этот город на несколько дней, чтобы поездить с экскурсиями по его достопримечательностям. Нам никто не сказал этого, но мы это знаем. Мы встречаем наших. Они тоже идут на завтрак, обсуждая выбранные экскурсии. Всё хорошо.

Обеденный зал небольшой, но обставлен со вкусом. Да, эта гостиница прекрасна. Огромная стеклянная стена показывает нам соседние серые дома. Город не изменился. Весь завтрак я сидел, смотря на одно из зданий. Оно было высоким и больше напоминало неприступный бастион без окон, без бойниц. Его стены сверху заканчивались большими зубцами как у средневековых замков. Я тщетно пытался понять, что это за город, что это за здание. Меня почему-то совсем не волновало всё происходящее в этом зале. До этого момента.

Я почувствовал взгляд. Пристальный взгляд со стороны входа. Я обернулся и увидел её. Она стояла в чёрном платье и смотрела на меня. В её лице была радость и печаль. Да, это Она. Эти глаза меня никогда не отпустят. Они приходили ко мне в кошмарных снах и в самых сладких грёзах. Она окликнула меня по имени. Я оцепенел. Столько лет, столько людей, столько городов. И вот… Она. Та же самая причёска, те же светлые волосы, тот же взгляд, который встряхивает всю душу, наполняя ее теплом. Она всё та же девочка-скрипачка из дома сказочника…

Меня кто-то слабо похлопал по плечу…»

– Мужчина, просыпайтесь, просыпайтесь.

Зарёв нехотя открыл глаза. Белый мягкий свет постепенно приобретал четкость.

– Прилетели уже, – раздался немного трепещущий женский голос.

Смуглая стюардесса с по-восточному глубокими карими глазами и пухлыми губами, склонилась над ним. Её красный головной убор съехал вперед и грозился упасть в любой момент. Поэт сразу не смог понять, где он находится, медленно посмотрел по сторонам, краем глаза заметил иллюминатор и молча посмотрел в него. Было уже светло, шел сильный дождь, и разноцветные фюзеляжи самолетов отражались на мокром асфальте как в кривом зеркале. Значит, в самолете.

– Ох, простите, что-то так хорошо уснул…– виновато выпалил Николай и посмотрел на стюардессу, которая до сих пор нависала над ним в небезопасной близости. – А сколько там градусов?

– Пять градусов, – с улыбкой ответила она.

Ее родинка под уголком рта невольно приманивала взгляд.

– Просто… великолепно.

– Проходите, – сказала она и отошла, освобождая проход по пустому салону.

Зарёв взял рюкзак, достал с верхней полки пальто, накинул его на себя и, кивнув, не спускающей с него взгляда, улыбчивой стюардессе, направился к выходу.

– С приездом, – крикнула она вслед.

Поэт махнул рукой вверх, будто отбиваясь от назойливой мухи. Впереди его снова ждали дела.

Самое приятное, когда прилетаешь в Питер – это березовая рощица, которую видишь перед собой, сойдя с трапа самолёта. Маленький стройный клочок природы, гнущийся под северным ветром с дождем. Это было начало аэропорта.

Проходя по его длинным белым коридорам, ожидая багаж на длинной черной ленте, любуясь серыми ромбами, которыми был отделан главный зал, подхватывая свой чемодан и ставя его на скрипучие колесики, выходя в холл аэропорта к небольшим ресторанам и магазинам, набирая номер Антона и выясняя, что он еще в пути, Николай думал о своём сне. Поняв, что ждать ему еще минимум час, он сел за столик огненной итальянской пиццерии, заказал кофе и твердо решил, что сон паршивый и думать о нем не стоит. Написав смс Лене о том, что прилетел, поэт достал тетрадь и на автомате начал записывать то, что приходило в голову. Строчки чудесным образом складывались сами собой. Вокруг как будто не было тысяч беспрерывно шумящих людей и не взлетали десятки самолетов, выстроившись в очередь у взлетных полос.

«Холодновато» звучит не слишком выразительно, какое-то контуженное слово. Непорядок. Сидишь в таком месте и думаешь: «надеюсь, я сюда не вернусь». Такие мысли – маленькие радости жизни. А сосны здесь ничего. Правда, в других местах точно такие же. Двигают ветками и очень высокие. Кто полезет обрезать ветки у сосны? Только криков чаек не хватает. Наличие моря было бы здесь очень кстати. Море добавляет невероятно приятные краски:

«А вот у нас на заливе просто невероятное море! Какие волны, ветерок, сосны покачиваются, а воздух… воздух словно сам дышит. Невероятно! Каждый раз удивляюсь!»

День начинается рано. Непривычно, но с местными режимами самое то. О чем поговорим, человек?

На утренних пробежках время растягивается, особенно, если наблюдать за этим со стороны. Слой иголок на земле – закрываешь глаза и их молчание становиться безбрежным…»

Зарёв улыбнулся, вспомнив, что недавно Лена ему рассказала про новое открытие его немецкого друга:

– А наш Вильгельм недавно познакомился с нашими старыми детскими лагерями.

– Остался впечатлен?

– Не то слово! Особенно удивили кровати с продавленными сетками.

– Неужели они еще остались? Вот ему повезло, – Николай призадумался и добавил. – Хотя, я бы не хотел оказаться в таком месте снова.

«Закроешь глаза и солнце. Пробившись через веки, приносит с собой красное «космическое» свечение, растянутое как большая клякса.

Там то ли солнце, то ли берег. Не совсем понял, что сам сказал. Но разве это обязательно всё понимать? Почему бы не жить в этом неком непонимании, постоянно искать, находить, а потом самому доказывать, что это не истина? Тогда и берег, и солнце становятся синонимами. Чем не чудесное прозрение? Сияние солнца и белоснежный песок на берегу – от этих слов повеяло жаром.

Всё еще спят.

Живые люди. Дни сменяются днями. Подружки всё также болтают.

На ярком солнце даже холодный ветерок поутру становится невзрачным. Маленькая неказистая ёлочка. Еще вырастешь!»

– Ваше капучино, – раздался услужливый голос официанта.

Зарёв оторвался от тетради и убрал ее со стола, освобождая место.

– И ваш Цезарь…

– Как быстро, – с этими словами поэт закрыл тетрадь и убрал ее в рюкзак.

– Всё для вас!– торжественно ответил официант, ставя тарелку и заглядывая в глаза Зарёва: – А можно автограф?

Николай на мгновенье нервно улыбнулся. До сих пор иногда это было для него неожиданно, хотя казалось бы…

– Да, конечно, я как раз не успел убрать ручку.

Пока он расписывался на салфетке и оставлял хвалебный отзыв в книге жалоб и предложений, сияющий официант спросил:

– Над чем сейчас работаете?

– Над многим… – не отрываясь ответил Зарёв. – Я обычно весь год что-то делаю, а под Новый Год это что-то выходит. Потому что конец года – мощный стимул что-то закончить.

– Значит, интрига?

– Интрига, – серьезно ответил поэт и протянул книгу с отзывом.

– Спасибо, спасибо.

Но радость официанта встретила лишь жесткие серые глаза и протянутую салфетку с какой-то надписью. Он взял ее и быстро ушёл к барной стойке, не понимая этой резкой смены настроения. Николай просто хотел в тишине попить кофе и подумать о своём. Он тяжело вздохнул и принялся за завтрак.

«Я только увидел тебя издалека и улыбнулся. Я не часто улыбаюсь. По-настоящему. Ты в толпе людей, тебя легко потерять в этом водовороте юбок и брюк. Но только не мне. Я даже не смотрю на писаных красавиц вокруг, которые будто сошли со страниц популярных журналов. Они – ничто. Их улыбка похожа на раздавленную ногой розу на шумном бульваре в погожий апрельский день. Я, кстати, опять без цветов. Я знаю, что они будут лишними. Ты знаешь, что они будут лишними. Говорят, завтра уже выпадет снег. Начало октября. Сегодня прекрасная погода. А я всё смотрю на тебя. Заметив меня, ты тоже улыбаешься и ускоряешься, будто убегая от чего-то. Может быть от серых будней, может, от надвигающихся туч, которые мы заметим только тогда, когда они нависнут над нами, а может ещё от чего-нибудь. Привет, мы будем счастливы всегда.

Сегодня я потерял друга. Сегодня умерла моя собака. Сегодня этот мир покинула моя бабушка. Сегодня именно этот день. Сегодня наступает всегда. И не важно, жив ты или умер. Сегодня всегда было и будет. Я ненавижу похороны. Особенно близких мне людей. Я не хочу видеть толпу рыдающих людей в костюмах, которые они иногда одевают на парад в высшие для себя круги, пусть их чувства даже не подделка. Хотя кто знает, из-за чего мы плачем на таких траурных мероприятиях в большей степени: от чувства невосполнимой потери или из-за острого ощущения собственного конца, который неумолим, ведь смотрите, этот человек уже лежит в гробу, хотя на прошлой неделе был тёпленьким центром жизни. Завтра я умру.

Моя голова опускается на ковёр из листьев, которые громко хрустят и шелестят на ветру. Ты ложишься рядом.

– Какое небо…– говорю я.

С ближайший деревьев на нас падают, медленно кружась в воздухе, листья всевозможных цветов осенней палитры.

– Да, оно красивое,– говоришь ты.

Над нами пролетает стая птиц. Они в вышине. Они выше всего, что мы можем себе представить.

– Интересно, почему небо синее?– спросил я.

Отсюда мы слышим голос леса. Каждое его движение.

Разговоры счастливых».

Через некоторое время Зарёв заметил напряженно расхаживающего по холлу аэропорта Цвета. Николай оплатил счет и поспешил к своему другу, пребывающему не в лучшем настроении.

– Эй, привет.

Антон молча пожал ему руку и пошел к выходу. Зарёв пошел было за ним, но музыкант резко остановился и обернулся:

– Сумку взять?

– Да нет, не надо.

– Пошли.

– Что-то случилось?

– Да дерьмо одно.

И они покинули уютный аэропорт. Холодный ветер сразу же встретил их. Коля поежился, немного отвыкнув от подобного приветствия.

– А ты загорел, – через плечо сказал Цвет.

– Там по-другому не выходит.

Вдоль здания аэропорта с его множеством выходов, бродили невысокие мужчины и беспрерывно говорили:

– Такси, такси, такси, такси, подвезу за 200, такси….

Однако, видя хмурое лицо Антона, ни один из них не осмелился предложить ему свои услуги. Тут нужно было что-то больше обычного трансфера в город.

Когда друзья остановились на другом конце тротуара, то Николай не сразу признал в стоящей рядом развалюхе машину Цвета. Вмятая крыша произвела на него большое впечатление.

– Это… на тебя машина упала с моста? – неуверенно спросил он.

– Человек, – угрюмо ответил Антон и взял чемодан, закидывая его в багажник.

– А если серьезно?

– Да вандалы, кто ж еще… – в этой тускло сказанной фразе прозвучала вся его усталость.

Коле даже показалось, что его друг начал немного сутулится.

– Садись, если влезешь.

Наполовину это было сарказмом, а наполовину реальными неудобствами для Зарёва, потому что он был на голову выше хозяйна машины.

– Да ты издеваешься! – раздался недовольный возглас с пассажирского сидения.

Антон захлопнул багажник и заглянул в окно: сложенный в три погибели Николай, смотрел на свои коленки, не в силах поднять голову. Цвет рассмеялся, думая, что, наверное, крыша всё-таки просела еще больше 10-15 сантиметров.

– И что ты ржешь? – возмущался Зарёв.

– Тебя бы сфоткать и на аватарку поставить.

– Ха-ха, – передразнил поэт друга и принялся вылезать.

Оказавшись на твердой земле, он еще раз оглядел машину и с внезапным наплывом оптимизма сказал:

– Хорошо, хоть стекла не побили, с нашими дождями это самое страшное.

– Да –да…

Дорога в город растянулась в пробках. Что из них видно? Смотря в небо можно увидеть птиц едва различимых на фоне угрюмых облаков. Целые стайки, десятки полётов одновременно и в одном месте. Просчитай траекторию птиц, математик, как бы это не было грустно. Видно людей в машинах и вдоль дорог. Люди были как люди. Везде они разные. Везде похожие. Кто-то только что начал петь песни любви, а кого-то они уже раздражают не первый десяток лет. И все озабочены Большим Горем, ищут пути обхода, подкопа. Всем страшно до дрожи.

Цвет сидел и беспрерывно постукивал по рулю, а Зарёв растянулся на всём заднем сидении, опершись спиной на дверь машины, и всем своим видом производящий ненамеренное впечатление натуры мечтательной и парящей в облаках.

– А я вот переезжаю с места на место и с каждым разом всё страннее и хуже. Сам видишь. Нет мне места в городе. Изживает он меня.

– Поселись где-нибудь рядом со мной. У нас с Леной район тихий прекрасный.

– У вас просто никто не водит, и машины нет, поэтому он для вас тихий и прекрасный.

– Так избавься от машины.

– Ну уж нет, это моя тропа войны…

Они в молчании продолжили движение по Московскому проспекту. Николай смотрел на затылок друга и не знал, что ему еще сказать. Времена, когда они встречались каждый день, остались далеко позади. И с каждым днем отдалялись всё дальше. Они оставались друзьями, но совершенно не знали, что происходит в головах друг у друга. Между ними были растущие стены, перекрикиваясь через которые, они пытались сами себе доказать, что всё по-старому. Но ведь, в конце концов, друзья и нужны для того, чтобы покинуть друг друга. Разъехаться в разные концы, запереться в своих домах и изредка вспоминать о тех, кто был когда-то рядом. Это дает им надежду на возвращение тех времен, хоть и надежду постыдную, мнимую, но необходимую в отчаянии каждого из нас.

– Как Кирилл?

– Моя машина лучше. Он еще сильнее поседел за этот месяц. На днях закрылся в своем «вагене» и кричал сам на себя. Снова собирается лечь в больницу. Только вот все мы понимаем, что не ляжет. Сколько раз хотел – так и не дошёл.

Зарёв в печали покачал головой. Про таких как Златоусцев говорят: «он был болен». болезнь представляется некой абстракцией, неопределённой и бескрайней. Это было подобно слову «магия»: скажешь его, и ни у кого ничего не дернется, не задрожит, не изменится. Если вы, конечно, не свидетели тех самых событий. болезнь всегда отвратительна. Отвратительна настолько, что не заслуживает быть написанной с большой буквы даже в начале предложения.

В окне автомобиля мелькали невысокие голые деревца, посаженные в прошлом году и обреченные провести свой зеленый век между туманом выхлопов машин. Их тонкие ветви гнулись на ветру. Дождь хлестал под наклоном; стекла по левому стальному боку превратились в небольшие бессмысленные водопады. Пришла апрельская весна, но обыкновенной радости с собой не принесла.

– Слушай, а Маша где сейчас живет?

– Да по дороге будет, – серо ответил Цвет. – У нее очередной хахаль, не нравится он мне.

– Давай заедем к ней.

– Прям вот так? Без приглашения?

– Как в старые добрые.

Антон улыбнулся и расправил плечи:

– Так, что тут у нас с дорогами… Сейчас объедем…

Машина мягко полетела по автостраде, будто подгоняемая руслом лучезарной южной реки. Цвет был прекрасным водителем, но зачем это, если нет смысла быть сегодня рано дома? А друзья как всегда приходят и дают эти смыслы. И скорость набирается вновь.

– Я пойду, возьму шавермы в том ларьке. И персиковый сок, – сказал Зарёв, когда они припарковались около дома Маши. – Тебе взять?

– На тебя жор напал?

– Угу. Не хочу голодным в гости идти. Брать?

– Бери, я сейчас подойду.

– Дай я уйду! – закричала Маша, направляясь к двери.

– Я тебя никуда не отпущу, сука!

Он взревел и несколько раз ударил ее кулаком по голове. Маша упала на кровать, обхватив голову руками. Он с грохотом сбросил ее на пол, напрыгнул сверху и начал душить ее, крепко обхватив горло сухими жесткими пальцами и неумолимо давя ладонью. Вены на его теле вздулись, широкий возбужденный оскал исказил лицо. Вторую руку он куда-то убрал, послышался звон бляхи на его ремне.

– Ты моя, моя! –кричал он, и слюни летели на ее обезображенное бессилием лицо.

Маша завыла, вернее, заскулила, не в силах сбросить его руку. И вой этот был резок и противен, словно кричал ошпаренный кролик. И внезапно его сладостно-злобное выражение лица изменилось – будто страх пролетел в его глазах. Он знал, как кричат ошпаренные кролики. Бедные несчастные создания с маленькими мокрыми носиками, брошенные в кипящую кастрюлю. Они рвутся, рвутся наверх, выныривая из воды, истошно нечеловечески вопя с черными от безумия и налившейся крови глазами, трепыхая покрасневшими лапами, ударяя ими по воде и скрываясь в бурлящей воде. Они бороться за жизнь своими искалеченными деформированными телами, пока не испустят дух, пока не сварятся заживо в этом котле. Отец заставлял его на это смотреть.

Заткнись! – закричал он и влепил ей со всего маха одну пощёчину за другой. – Заткнись!

Маша брыкалась руками и ногами, уже не в силах вздохнуть и открыть глаза. Каким-то чудом она смогла оттолкнуть его в сторону, вырваться, перевернуться на живот и сделать слепой рывок сквозь пелену боли и слез куда-то в сторону двери, но сразу же получила несколько сильных ударов в бок. Она скорчилась и… провал.

Он сидел у кровати и тяжело дышал. Он не сразу понял, что она потеряла сознание. Он вообще ничего не понимал. Даже последними ударами ему не удалось отогнать от себя страх, самый настоящий ужас, что сковал его сейчас у кровати. Его трясло и из глаз полились слезы. Сваренный любимый питомец из детства тянул его за собой в чан кипящей бездумной ненависти. Он ударил себя по лицу несколько раз, после последнего удара из губы пошла кровь. Или она полилась до этого? Его ли эта кровь? Он посмотрел на Машу. Возбуждения уже не было.

Шаверма с желтой вывеской и улыбчивым персоналом, состоящим из молодого крупного улыбчивого парня и хрупкой девушки с забранными в хвост волосами, понравилась Николаю. Он заказал две больших шавермы и сел в ожидании за длинную стойку, закрепленную у самых окон. Он смотрел на проезжающие по уличной сырости машины и услышал, как женщина на том конце стойки разговаривает по телефону. Её гулкий голос, казалось, был на взводе:

– Так у вас двое? Давай тогда твой муж займется её воспитанием, а ты уже будешь приезжать, или я к вам и мы займемся им.

Зарёв посмотрел на нее. Одетая в кожаные штаны и что-то вроде женского варианта косухи, она производила впечатление этакой бой-бабы. Еще, небось, и на каком-нибудь джипе приехала.

– Я на выставки не хожу, сердце кровью обливается, – промелькнула человечность в ее голосе.

– Возьмите одного из помета.

Николай выдохнул про себя. Всё-таки она говорила о собаках, а не о детях.

– Я им займусь. Мы сделаем из него послушного мальчика.

Поэт вновь посмотрел на улицу. На той стороне, между мелькающими автомобилями был виден Цвет, обнимающий какую-то девушку.

«Неужели знакомую встретил? Или…» – подумал Зарёв и развернулся к кассе. – Мне, пожалуйста, еще одну, третью.

Антон прижимал к себе плачущую Машу. Она бросила сумку с вещами на асфальт и дрожала, крепко обняв своего друга.

– Он… вышел… не знаю, когда… я сразу ушла… – ревела она в его куртку.

Цвет тоже потрясывался: кровь кипела в нём от одного вида синяка под ее левым глазом. Он почти не слышал ее, в висках стучали барабаны. Всё произошло внезапно: он вышел из машины, поговорив по телефону, и тут же увидел ее, ссутулившуюся, в черных очках выходящую из подъезда, старающуюся стать как можно меньше и неприметней: осуществить своё бегство. Эта мышка, некогда цветущая девушка с самой радостной улыбкой в мире, сразу же узнала Антона, застывшего с телефоном в руках в метре от своей машины.

Люди выходили из магазина рядом с подъездом и смотрели на них. Максимум по минутке, не больше, как в зоопарке у вольеров с самыми неинтересными пауками. Вышел и он, окликнув Машу, держа в руках белый пакет с хлебом, колбасой и бутылкой. Цвет среагировал мгновенно: отпустил Машу, бросил короткий взгляд и кинулся на ее обидчика с кулаками, повалив на ступеньки магазина. Он сделал несколько ударов, чувствуя, как само тело гонит его вперед, заставляет двигаться быстрее и не щадить никого и ничего: он махал руками, пьянея от этого.

Внезапно он резко полетел назад и упал на кого-то. Попытался встать, но что-то обхватило его в районе живота, оно кричало:

– Антон! Антон, успокойся! Антон!

Цвет ударил локтем назад, вырвался из ослабевших рук, но почти сразу же упал, запнувшись обо что-то. Покрасневший Зарёв накинулся на него второй раз, прижав к асфальту и крича ему в ухо своё имя. Маша застыла у машины, закрыв рот руками, а ее парень лежал на ступеньках, медленно поднимаясь. Зрителей набралось немало: вольер стал необычайно интересен.

Рабочий день Ёжика закончился, и он стоял в коридоре частного центра, провожая своих учеников. Они уже одели куртки и медленно шли к выходу, подначивая друг друга, смеясь и попутно играя в догонялки. Девочка лет тринадцати в белой рубашке обняла Ярослава, прощаясь. Она была миниатюрной: даже Ежику она доставала головой только до подбородка. И выглядела на все шестнадцать.

– Пока, Диана, пока… – сдержанно похлопал Ярослав её по плечу.

Но девочка не собиралась его отпускать. Словно невесомая юная нимфа с нежнейшей кожей цвета жемчуга, она прилегла на жесткую нагретую скалу и мягко касалась ее острых краёв, заточенными самим временем, сглаживая их упругими подушечками тонких пальцев. И скала треснула в самой глубине своей у тонкого основания, слегка затряслась, пробуждая от сна свои конечности, и, заключила в объятия эту маленькую девочку, нарушая вековое табу камней на движение. Камень ожил.