Грязь. Сборник

– Ты из тех, кто разочаровались в этом?

– Угу.

– Это правильно. Год от года там всё хуже и хуже. Честному человеку в современной системе образования всё удушливее становится, всё там давит и регламентирует. Прям как указы сегуната.

Я улыбнулся и посмотрел на него:

– Да, да, именно так. Голосовать-то пойдешь? Завтра уже голосование.

– Спроси меня вечером, я тебе песней отвечу.

– Ого, а почему не сейчас?

– Я, знаешь, люблю петь только по вечерам. Что-то особенное меня охватывает в это время суток, а песня это что-то очень хорошо поддерживает.

– Понимаю, – искренне сказал я. – С кем имею честь?

– Гумбольт, – протянул руку журналист.

– Хороший ты человек, Гумбольт, – и пожал ее в ответ.

Когда вернулась Анжелика, Гумбольт стал задавать ей вопросы, а я покрутил баранку в другом направлении. И что-то во мне переменилось. Мой едкий скепсис уступил место уверенности и приятному спокойствию. Я слушал интервью проститутки в прямом эфире и порой удивлялся насколько сильны ее слова.

– Секс, на самом деле, повсюду. А меня так достало нытье ровесниц по поводу того, что у них ничего нет и нигде ничего нет. Я сначала просто решила попробовать новое, до этого были только одни настоящие отношения и… вот и всё, они закончились. Мы были верны друг другу, примерно знакомились с родителями, он мне дарил подарочки, но это всё закончилось. Сейчас ясно, что всё с начала не заладилось, но разве тогда мы это могли понять? Так всегда, нужно идти дальше. Я сначала просто часто ходила на свидания, а потом втянулась. Тем более этот кризис… И я живу, живу по-настоящему, кажется, что, возможно, даже знаю себя, по крайней мере, я намного лучше стала понимать свои желания и язык своего тела. И я доставляю людям радость, хоть некоторые из них, как кажется, вовсе ее не заслуживают. Да и не надо им это, они себя не понимают. Это как с телефонами. Кто бы мог подумать на стыке веков, смотря на телефон с кнопками и двухцветным экраном, что мы будем смотреть на нем как трахаются другие люди. Бред, зачем? Но мы смотрим. Также и с нашими жизнями. Думали про одно, настоящее, человеческое, «высокое», как вот мой друг постоянно говорит, а получаем порно – имитацию того, что нелепо. Да, секс крайне нелепая вещь, – я до сих пор так считаю.

Машина мягко подъехала к подъезду и остановилась. Она ушла на новый час.

– Слушай, Гумбольт, пойдем до фастфуда прогуляемся, есть охота.

– Я в них уже сто лет не был.

– Да я подскажу.

Искусство, настоящее искусство, всегда шло рука об руку с проституцией. Вернее, шло рука об руку с любовью, а она может принимать множеством форм и оттенков, потому что напрямую связано с нами, людьми, простыми обывателями. Именно мы шорохом своих крохотных ножек по ковру истории прокладываем его, протаптываем узоры, рвем его, пытаясь прыгнуть куда-то вдаль, но неизменно оказываемся на том же самом пыльном куске грубой ткани, которую необходимо вести вперед. А зачем? Останови локомотив, что несется сейчас по насыпи в нескольких километрах от тебя и узнаешь, устало ложась после этого и растягиваясь на колкой щебенке у самых путей, пытаясь успокоить своё лихорадочное дыхание. Ковер один и выйти за его пределы не дано никому, мы вольны только мечтать об этом, прикрывая глаза и чувствуя легкие порывы сладкого ветерка, порывы наслаждения, чувствуя в сердцах наших любовь. Никто не любит путы, рождаясь в них, и не полюбит никогда, когда в уме его есть мечта о полёте. А от любви до полета – один шаг. А летать можно с кем угодно, в этом уже заключается трагедия нашего безграничного выбора. Как же она недолговечна эта безграничность, если подумать, аж дух захватывает.

На самом деле, вопрос выбора в фастфуде необычайно серьезен. Если вы пришли за бургером, то будьте добры, взять в том числе и бургер. Лично я никогда не делал ставки на массивные, громадные котлеты-с-булками-а-посередине-куча-начинки, хоть их и выставляют часто как флагманы данной кухни. Но чаще всего это напрасная трата денег. Если хочешь понять насколько вкусна душа отдельно взятого фастфуда, то надо брать что-то простое, не сложнее чизбургера. И картошку для начала маленькую. И вообще давайте два сырных соуса, я их люблю.

– Не, в Доме Книги всё дорого, но атмосфера там ничего, -говорил я, открывая соус в машине. – Я, знаешь, очень люблю, там на втором этаже есть большое окно, такое, в виде арки, и мне оно нравится. Оттуда открывается вид на правое крыло Казанского, Невский, простор… И люди внизу ходят, бродят, разговаривают, одним словом – живут.

– Я в том месте обычно сворачиваю направо в литературное кафе, – улыбнулся Гумбольт. – Там, конечно, мало что хорошего осталось, но всё же как ритуал навещаю.

– И давно ритуалишь?

Гумбольт откусил треть чизбургера и с минуту прожевывал. Я попивал прозрачный лимонад и хрустел картошкой. Здесь она жёсткая, с корочкой. На бардачке ждал бумажный пакет с основным блюдом.

– Да. Я вообще, как вернулся сюда, – отвечал бородач, – лет десять назад или поменьше, то как-то раз ходил в Дом Книги на верхние этажи. Я был студентом-журналистом, доучивался, и, представляешь, меня отправили на практику в Зарёвское издательство. Зарёв тоже должен был у нас несколько занятий проводить, о поэзии и ее месте в современном газетном деле и еще что-то там. Но не сложилось.

Я молча кивнул головой. Для разнообразия включил дворники.

– А откуда вернулся-то?

В этот момент зазвонил мой телефон, и я не услышал ответа.

– Алло, это… У Анжелики там клиент не доволен, разберись.

– Что?

– Ох, блин… Это Микки, я её сутенер, давай-ка дуй к А в дом и разберись, мне некогда.

– Как ты вообще узнал мой телефон?

– Анжелика дала, она звонила, давай, шуруй.

Он бросил трубку.

– Чёрт.

Искусство всегда шло рука об руку с проституцией, каждый министр культуры должен знать это. А если не знает, то гоните его, люди добрые, в шею в ближайшую библиотеку за мировыми шедеврами человеческого гения. Кто мы, если не отверженные сыны и дочери под цветастыми вымпелами Победы? Что есть эта Победа, о которой все твердят? Память о прошлом смывается новым веком, теряется под пустой бравадой и мАркетингом. Да, есть трибуны, полные людьми, есть залы, полные людьми, есть жизни, полные людьми. Но чем мы вообще занимаемся? В космос не летаем, разве что до смотровой площадки и обратно… Куда, куда мы? Куда? Мы есть, а что дальше? У нас как будто бы был шанс всё изменить, но…

Гумбольт изъявил желание подняться со мной. Мы оставили еду, позвонили в домофон, поднялись. Анжелика и клиент стояли в дверях. Она прислонилась спиной к косяку, а он… мне не хочется ставить

его в одну строчку с ней.

Он почти весь разговор старался не открывать рот, пряча свои зубы, испорченные наркотиками. Одинокий воротничок с плешью и возрастом под пятьдесят стоял в халате и требовал возвращения денег, потому что не кончил. Я не помню из-за чего он стал кричать, я слушал его отстранённо, не в силах воспринимать этого человека серьезно. Мне это надоело, я отчеканил:

– Полагаю, это ваша проблема и в следующий раз, надеюсь, вы учтете этот опыт. Я уверен, что Анжелика всё сделала в лучшем виде, так как знаю ее в этом плане с лучшей стороны. Всего хорошего.

Взял ее за руку и пошел. Он покричал стоя в дверях, а потом нагнал нас на лестнице с сырыми стенами, вопя о деньгах и сжимая в руках столовый нож. Я, подобно, Мышкину, видел в нем человека несчастного.

– Не пущу! – завопил он и стал размахивать ножом.

– Тихо, тихо, – начал я. – Мы уважаем друг друга и…

Внезапно здоровенная туша Гумбольта рванулась вперед и смела незадачливого клиента. Нож упал на ступеньки, отскочил и улетел между лестничными пролётами, звеня, задевая перила. Журналист, потирая руки, спокойно отвернулся от павшего и пошел вниз. Воротничок испуганно дышал и по-рыбьи смотрел на нас. Мы покинули его.

Анжелика молчала и смотрела из окна машины на серый подъезд. День клонился к закату.

– Ты как? – спросил я Гумбольта.

– Нормально, – он всё еще маниакально потирал руки. – Я ж говорю, с войны вернулся, с войны.

– Угу… – нервно сжал я зубы. – Анжелик?

– Едь уже, – с надрывом сказала она.

Я повернул ключ. Потом снова. И ещё раз.

– О, машина не заводится, – весело сказал я, сам не ожидая такой радости от себя.

Гумбольт опустил руки и посмотрел на меня:

– Это плохо?

– На самом деле, нет. Анжелик, ты…

– Да, сама, – молниеносно ответила она и выскочила из машины, цокая каблуками.

Она как будто только ждала команды. Гумбольта отпустило, он чуть ссутулился от усталости и смотрел вслед Анжелике. Я в задумчивости стучал по рулю пальцами. Я за нее не беспокоился, ей как раз хорошо было бы прогуляться. Да и воротник наверняка сейчас сидит в квартире и заливает своё унижение. Мир должен дать нам передышку.

– Женщины умирают, в этом что ли главная проблема… – протянул Гумбольт. – Или уходят.

Я с удивлением посмотрел на него, остановив свои пальцы:

– Ты это тоже знаешь?

Он кивнул головой. Женщины… Как же с вами хорошо, что просто ужасно. Эти роли вроде «я твой защитник, все будет хорошо, я твой защитник, всё будет хорошо, я твой защитник, всё будет хорошо, я твой…». А потом надоедает, меняются, ищут замену, переставляют всё с места на место…

– Как Ёсивара, ее же сейчас нет, – печально продолжал журналист, представляя перед глазами шумную улицу, тонущую в шелках и свете красных бумажных фонариков, древнюю улицу, чей образ до сих пор мелькает в наших сказочных снах.

Я встряхнул головой и несколько раз хлопнул по рулю, активизируясь. Широко улыбнулся Гумбольту, чувствуя, что мы поладим, еще как поладим:

– Слушай, тут бар есть, отличное место, не занят?

– А машина?

– Чёрт с ней.

Я люблю вечер в этом городе. Порой тучи расступаются, и мягкое оранжево-розовое солнце преображает город. В эти часы вечерней свежести мы все выходим на широкие проспекты и гуляем, улыбаемся, хочется даже поздравить друг друга, но вот только с чем? Неудобно. Вот и ходим в лучах заката как застенчивые праздно шатающиеся гуляки, опьяненные великолепием этого вечера. Главное не ходить одному, главное встретить человека.

Проходя мимо очередного избирательного участка, я остановился, чтобы рассмотреть книжку, раскрытую и приклеенную к деревянной двери скотчем.

– Слушай, Гумбольт, так ты будешь завтра голосовать?

Журналист вынул руки из карманов и стал расхаживать туда-обратно, напевая песню:

«Господин президент,

Я пишу вам письмо.

Может, вы его прочтете,

Если найдете время.

Только что я получил

Военную повестку

И должен отбыть на войну

Не позднее, чем в среду вечером…»

На развороте новой тоненькой книжки черными буквами по белой бумаге было выведено (грамматика и пунктуация сохранены):

«2.4. Действия членов участковой комиссии в ходе голосования.

2.4.1. В случае отсутствия председателя комиссии его замещает заместитель председателя. В случае отсутствия заместителя председателя комиссии его замещает секретарь или любой другой член участковой комиссии с правом решающего голоса, уполномоченный решением комиссии.

2.4.2. Член участковой или вышестоящей комиссии немедленно отстраняется от участия в работе, а наблюдатель или иные лица удаляются из помещения избирательного участка, если они нарушают закон о выборах.

«…Господин президент,

Я не хочу воевать.

Не для того я на земле,

Чтобы убивать несчастных людей.

Не хочу вас сердить,

Но должен вам сказать:

Мое решение принято,

Я дезертирую…»

2.4.3. Мотивированное решение об этом принимается участковой комиссией в письменной форме. Правоохранительные органы обеспечивают исполнение указанного решения и принимают меры по привлечению отстраненного члена участковой комиссии, а также удаленного наблюдателя и иных лиц к ответственности, предусмотренной законодательством.

«…За свою жизнь я видел,

Как умирал мой отец,

Как уходили мои братья

И плакали дети.

Моя мать столько пережила,

Что теперь она в могиле,

И наплевать ей на бомбы,

И наплевать на червей…»

2.4.4. Избирательные бюллетени выдаются избирателям, включенным в список избирателей, по предъявлении паспорта или документа, заменяющего паспорт гражданина, а если избиратель голосует по открепительному удостоверению, – по предъявлении также открепительного удостоверения. Каждый избиратель имеет право получить один избирательный бюллетень».

«…Пока я был в плену,

У меня украли жену

У меня украли душу

И все дорогое мне прошлое.

Завтра рано утром

Я захлопну дверь

Перед носом у мертвых лет

И отправлюсь в путь…»

«2.4.5. Каждый из членов участковой комиссии с правом решающего голоса, обеспечивающий выдачу избирательных бюллетеней избирателям, перед выдачей избирательного бюллетеня должен удостовериться в том, что избирателю, предъявившему паспорт, не было выдано открепительное удостоверение, что избиратель не проголосовал досрочно либо вне помещения для голосования (устанавливается по отметке в списке избирателей), что избиратель не заявлял о предоставлении ему возможности проголосовать вне помещения для голосования и, соответственно, к нему не направлены члены УИК для проведения голосования вне помещения для голосования.

«…Я буду бродяжничать

По дорогам Франции

От Бретани до Прованса

И твердить людям:

Отказывайтесь повиноваться,

Отказывайтесь воевать.

Не идите на войну,

Откажитесь покидать свой дом…»

2.4.6. Каждый из членов УИК ведет учет количества выданных бюллетеней (учет числа избирателей, принявших участие в выборах) (приложение № 3).

2.4.7. В случае если на участке используются ящики для голосования со стенками из легкого прозрачного материала (светопропускаемостью 90%), член участковой комиссии, выдавший избирателю бюллетень, в целях недопустимости разглашения тайны голосования обязан обратить внимание избирателя на необходимость складывания бюллетеня внутрь перед опусканием его в ящик для голосования».

«…Если надо пролить кровь,

Валяйте, пролейте свою!

Вы ведь добрый парень,

Господин президент.

Если же решите меня преследовать,

Предупредите своих жандармов,

Что я безоружен

И они могут стрелять».

Я похлопал его по плечу, и мы пошли дальше, растворяясь в наступающих сумерках, оставляя всё это на стоптанном ковре позади нас.

Глава 4. Наше Время (Судьба)

Осеняя предрассветная тьма сковывала город. И не скажешь, что скоро встанет солнце: черное-черное небо над нами, и этот противный промозглый ветер, делающий короткие яростные атаки на всех, кто в этот ранний час вышел на балкон. Холод. А с солнцем должно прийти тепло. Но ежась, укутавшись одеялом, стоя на бетонном полу, облокотившись на гулкие пустые перила 11-го этажа над уровнем залива – в это не верилось, и было пугающее чувство, что в это и нельзя было поверить, так пустынно выглядели дома без единого зажжённого огонька в стеклах. Только длинные улицы – проспекты – с такими же высокими под стать ним фонарными столбами, яркими широкими полосами проходили между россыпями панельных высоток и маленькими сквериками: в каждом был свой пруд и несколько десятков деревьев, качающих своими голыми ветвями в ожидании первых мам с колясками. Редкие машины с приятным мягким шелестом пролетали внизу. Сколько ты здесь уже, дитя? Стоишь и смотришь на этот спящий глухой мир, в котором мало, что можно отыскать. Все двери закрыты, ставни опущены, синие составы метро спят в своих уютных тоннелях. Ничто не хочет это тревожить, даже солнце решило спрятаться за стеной густых туч.

Когда-то она вставала и выходила сюда, чтобы покурить. Сейчас она уже бросила и других отговорок еще не придумала. Зачем приходишь сюда каждое утро? Сразу ответит: «Не знаю». Спросишь несколько раз и получишь: «Не спится». Вот и новая отговорка для всех. А для себя? В чём смысл просыпаться так рано, когда вернулась домой не раньше полуночи, выходить на лестничную клетку, скрипеть дверью между лестницей и балконом, мерзнуть от этого безжалостного дыхания утра, когда весь рабочий день еще впереди? Это стало для нее ритуалом, так изо дня в день она доказывала самой себе, что еще жива и во что-то верит. Правда, сама не знает во что, но смотря на эти темные окна, яркий свет улиц, проезжающие машины и первых людей, спешащих на работу – тепло охватывало её сердце. Наверное, это была та самая любовь ко всему сущему, что так скрупулёзно пытаются достичь адепты различных религий, культур, воспитаний. Годы уходили у славного гуру, чтобы достичь Просветления. А тут всё как будто бы уже есть. И как это объяснить в мимолетном диалоге между двумя сослуживцами? Тут нужен тот, кто будет слушать, но мало кто этого захочет. Зачем слушать тех, кто тебе не нужен?

В такие свежие штормящие часы в голову сами приходят воспоминания. Она вспоминала, как приехала в этот сказочный город, чтобы встретится с любимым музыкантом. Теперь же всё по-другому. Город перестал казаться волшебным, а тот музыкант уже давно ей не мил: она переросла его творчество и сейчас даже не знала где он. Интересно получается: как только перестаешь любить какое-то место, как оно тут же затягивает тебя, насильно заставляя пустить корни. И тогда приходится открывать это место заново. Получать удовольствие от длинных широких улиц, восходов за тяжелыми тучами, долгих поездках в синих вагонах метро. И ведь получается. И вся прелесть города оказывается заключенной не в гранитных набережных, дворцах, музеях, а во времени, что проводишь в нём, в людях, что рядом, и их словах, и собственных мыслях. Все однажды приезжают в этот город и не престают открывать его снова и снова.

А знаете, как здесь хорошо летом? Особенно, когда знаешь, что где-то в городе тебя ждут друзья. Удивительно, как такая вполне очевидная и привычная вещь как друзья, постепенно тает с каждым годом, отдаляющим нас от окончания школы или университета. Через пять лет хватаешься за голову: а где все? И хоть бы вам не ответила тишина.

В тот летний день она также стояла на балконе, накинув на плечи вязаную шаль нежно-розового цвета. Солнце показалось из-за домов, наполняя бесчувственный камень яркими красками, вдыхая душу в то, у чего ее никогда и не было. Фонари погасли, уступая свои скромные места истинному гению света. Листва на деревьях сразу же стала сочной, затрепетала от восторга на теплом ветерке, который нес сладкую песнь по всем закоулкам, подъездам, прудам, улицам, районам, он ласкал каждый кустик, заботливо говоря: «Солнце, солнце взошло! Представляешь?» И как счастливы были те, кто встали в этот безоблачный день, чтобы проснуться с природой.

Ах, Сирень, дорогая Сирень… Она одела свой фиолетовый сарафан, пристроила сбоку бантик такого же цвета на своей оранжевой прическе, надела туфли с глянцевым отливом, нацепила несколько тонких пластмассовых браслетов на правую руку и широко улыбнулась – был её двадцатый день рождения. Пора ехать.

С желтым рюкзаком на плечах она вприпрыжку отправилась к станции метро. Большую часть этих лет она прожила на севере города. От центра было далековато, но удобное метро и хорошая квартира задержали ее в этих краях, на первый взгляд ничем не примечательных. Но стоит отойти немного в сторону от широких проспектов, пройти вдоль нескольких частных домов, как вдруг начиналось волшебство. Заброшенная усадьба графа с живописным прудом, развалины башни, где снимался тот самый советский фильм, большой пугающий больничный комплекс за высокой оградой, построенный еще при императорах и хранящий много своих тайн. Еще двадцать лет назад в этом районе соседствовали панельные высотки и частные сектора, протекали небольшие речушки, а дети играли на полузаброшенных стройках, которые вот-вот должны были ожить вновь. И это произошло. Не так уж много осталось тех самых деревенских домов, жители которых с любовью говорили об этих местах: «мои тихие Коломяги». Выросли новые здания, дачные дома, проспекты и уже жители этих преображенных урбанистических краев говорили с любовью, смотря на проезжающие мимо машины и сотни горящих по вечерам окон: «Мои тихие Коломяги». Сирень тоже прониклась этими местами. Даже написала пару картин с парковыми пейзажами. А еще водила друзей на заброшенную усадьбу, в обход никогда недремлющей охраны. Усадьба была невероятно опустошенной, будто со сбитыми барельефами, демонтированными балюстрадами, зияющими дырами на месте фамильных гербов и пустыми залами это место безвозвратно потеряло свой дух. Только белоснежная изразцовая печь в одной из комнат напоминала, что это не какое-то богом забытое складское помещение. Они тогда еще не знали, что через пару лет тут снимут полы, оголятся массивные балки с кучами мусора, светлые стены почернеют, последние окна разобьются и будут грубо заколочены дешевой фанерой. И только печь будет всё такой же чистой и нетронутой, слишком прекрасной для такого забытого места.

В тот день она сидела с подругами в ресторане на площади Восстания и удивлялась чудесной панораме: с веранды ресторана, расположенного на верхнем этаже торгового центра, открывался вид на всю западную часть города. Солнце, высокое солнце ослепляло крыши домов, плавило в чистейшие блики купола вековых соборов. Кто бы мог подумать, что в тот день опоздавший Антон Цвет, подаривший Сирени большой букет и коробочку с загадочным подарком, расскажет о ее будущей судьбе в одном предложении, небрежно оброненном между делом:

– В августе приезжает мой добрый друг Коля Зарёв.

– Это тот самый провинциальный поэт, про которого ты говорил? – с вызовом сказала Белла.

– О, моя дорогая Белла, своим тоном ты сейчас оскорбляешь две трети города.

– А мне-то что?

Антон посмотрел на нее, недобро сощурив глаза и продолжил:

– Надеюсь, вы все с ним познакомитесь. Интереснейший человек, хоть порой и неразговорчивый.

– Посмотрим на твоего друга, мне даже интересно, – сказал Сирень.

И до августа никто больше про Зарёва не вспоминал.

– Опять Зарёв! – осекла она сама себя. – Только это в голову и лезет.

Возможно, из-за него она не любила вспоминать про тот шикарный день рождения.

Впрочем, сейчас от ее блеска и шарма не осталась и следа: она стояла на балконе и просыпалась, вся помятая и неуклюжая после короткого сна. Скоро на работу.

Антон вышел из подъезда в потертой бордовой куртке, держа в руках диск с одним из своих любимых альбомов. Он сразу же заметил застывшее в окне первого этажа лицо старушки. Обернулся и встретился с ее презрительным морщинистым взглядом. Пенсионерка локтями оперлась о подоконник с двумя горшками по углам, и почти в упор встречала и провожала гостей дома. Цвет всё никак не мог привыкнуть к таким соседям. Странный дом он выбрал в этот раз.

Музыкант кивнул старушке, будто всё хорошо, и пошёл к машине. Из-за мыслей о необоснованном презрении, которое испытывала к нему та женщина, он не сразу заметил страшное: его машина стала на 10-15 сантиметров ниже – крыша была буквально продавлена во внутрь. Цвет сказал несколько бранных слов, оббежал машину под каплями начинающегося дождя и снова встал на месте. Постояв с минуту, он вспомнил, что в последние дни забывал заплатить за парковку. Судя по вмятинам, кто-то ночью хорошенько попрыгал на ней. Антон поднял голову, посмотрев на камеру на столбе, а потом перевел взгляд на скромную жестяную будочку охраны. И камеры, конечно, не работали в тот момент. Он обернулся на окно старушки: отсюда казалось, что она улыбалась.

– Черти…

Он злобно сплюнул на тротуар назло врагам и сел в машину. Теперь его голова упиралась в продавленный потолок.

– Черти… – еще раз, оскалившись, сказал он, и посмотрел на диск, который до сих пор сжимал в руке.

– Спасай меня, дружище…

Заведя машину, он аккуратно вставил диск в магнитофон. Раздался щелчок, и диск полностью зашел в прорезь. Этот щелчок был порогом, перейдешь его – и чудесная музыка наполнит твою жизнь до самых краев и еще выплеснет немного за борт. Надежда еще была. Он почти нажал на воспроизведение как зазвонил телефон.

– Ох, да что ж такое… – вытащил .телефон из кармана и сказал: -Алло? Да-да, я уже сейчас выезжаю, его заберу. Не волнуйся, Лен… Да-да, я помню во сколько он прилетает… Давай, уже еду… Давай.

Он положил трубку, посмотрел в кривовисящее зеркало заднего вида, оглянулся по сторонам, нажал на магнитофон и двинулся по просыпающимся улицам города на юг, в аэропорт, привыкая к новой высоте своего салона. Сразу же пошёл сильный дождь, заработали дворники, разгоняя воду на лобовом стекле в стороны.

«Я снова здесь. Это место не отпускает меня. Мы снова шли по широкой улице этого разрушенного города. Она чистая и ровная, только рядом по краям обломки зданий. Здесь всё серое – дома, дорога, небо. Машин нет. Ветра тоже. Высокие мощные здания из огромных серых каменных глыб окружают нас со всех сторон. В воздухе стоит стойкий запах ничего. Всё это очень странно.