Грязь. Сборник

У неё горели глаза, она почти причмокивала от удовольствия, описывая свои фантазии. А Зарёв все также сидел с отсутствующим взглядом где-то в небесах.

– Мы сами несем ответственность за свои культурные объекты, – проговорил он. – Здесь работает такой принцип.

– Что?

– Гостиный двор точно не будет носиться с вашими картинами на улице. И тут вступает правило стрит-арта: мы сами несем ответственность за свои культурные объекты, в данном случае, выставляя их таким образом. Ставите, и будь что будет. А людей там много ходит, плюс пивная Думская на расстоянии вытянутой руки. Не думаю, что ваши травмированные женщины буду в восторге от метаморфоз, которые переживут их картины.

– А если договорится с ними об охране?

– С кем?

– С администрацией гостинки.

– Тогда у вас выйдет примерно такие же беседы, как у нас с вами.

– Так, а если всё-таки договоримся? Установим охрану.

– Тогда найдите охранников еще для дождя и ветра. У нас не солнечная Италия, чтобы под открытым небом выставлять такое.

– А Пассаж может дать площадку?

– Мы это уже выясняли. Они готовы, я смог договориться, но при предварительном просмотре им не понравилось несколько картин, и они поставили условие: выставляться без них.

– Мы не будем этого делать.

– Вот поэтому двери Пассажа перед вами закрыты.

– Неужели эти картины настолько неудобные, что нельзя закрыть на них глаза?

– Как знаток, могу вам честно сказать: ничего страшного в них нет, до Бэкона не дотягиваете. Но и Бэкон всё же не выставлялся в торговых центрах, а в галереях. Простой зритель может напугаться, особенно если ему семь лет.

– А если как-то повесить таблички и запретить вход детям в эту зону?

– Господи…

– Вы чем-то недовольны?

Николай закивал головой и медленно произнес:

– У меня сейчас друг умирает, а я сижу здесь с вами и в пятый раз говорю об одном и том же.

– Ух ты, а я тоже смерть рисую, – перебила она его. – Вернее, не тоже. Я люблю добавлять в свои рисунки гробы, могильные кресты. У меня было тяжелое детство.

– И как пить дать, самоповреждающее поведение.

– Что? Откуда вы узнали?

– Наталья, – Зарёв посмотрел на неё. – Вы не загадка природы, и тот восторг, с которым вы сейчас говорили про себя, – бросайте это дело. Идите лучше полечитесь, поработайте с этим. Это не добавляет вам веса в моих глазах.

– У вас нет сердца.

– Если бы не было, я бы вам сейчас про это не говорил. Могу дать телефон хорошего психолога. Это серьезные вещи и наслаждаться ими не стоит.

– У меня никто не отнимет мои гробы, – прошипела она и быстро вышла из кабинета, громко цокая каблуками.

Николай даже не смотрел ей вслед. Он снова отвернулся к окну. Уже полгода эта особа терроризировала его в этом кабинете. Миленькая хрупкая девочка-старшеклассница на первый взгляд, она оказывалась бессовестной манипуляторшей, оканчивающей второе высшее. Конечно, она была неплохим человеком, но желая добиться своего, она шла на многие бесчестные средства. Николай был в курсе того, что она ходила к Ювелиру, пытаясь выставить Зарёва посмешищем, не способным даже организовать выставку картин и отказывающего в помощи несчастной девушке. Хотя он честно разговаривал с директорами почти всех центральных торговых центров города ради этой художницы.

– Поедем на интервью?

Николай обернулся на голос. В дверях стоял Павел, один из водителей редакции.

– Поедем, – в задумчивости произнес поэт.

Спустившись, и выйдя с черного входа, Николай и Павел направились через толпу к Конюшенной площади вдоль канала Грибоедова. Громада Спаса-на-Крови высилась над головами подобно свидетелю со стороны самой истории.

– Сегодня на кофе сделают целое состояние, – присвистнул Павел, смотря на очередь в небольшую кофейню, начинавшуюся за несколько метров от входа.

Несмотря на шум переполненных улиц, было слышно, как мерно плещется вода, заключенная в камне канала. Сегодня ей непривычно: в ней отражается голубое небо, ясное и слишком неправдоподобное. С самого утра, с первых лучей, осветивших желтые дворцы города, всё вокруг имело привкус синтетичности. Этот огороженный проспект, потоки людей, тишина из-за отсутствия машин в переулках центра, толпы людей, одинаково шагающих в одном направлении, автоматичность, с которой продавцы делают кофе в этом бескрайнем марафоне потребительского спроса, безмолвная высь…

– Сегодня весь центр сделает целое состояние: рестораны и кафе битком набиты, – повел рукой по сторонам Зарёв. – Страшно представить, что в столовых происходит.

– Ха-ха, да!

Сев на переполненной людьми Конюшенной в машину, они моментально встали в пробки: все хотели объехать Невский. У Николая зазвонил телефон:

– Алло… Да, привет… Сейчас еду к Курчатову в студию… Да, и эта опять приходила, и те студенты с «новой волной» в поэзии… Ну, конечно, что я еще мог сделать? Художница изначально не совсем вменяемая, у этих сплошная порнография, которая к тому же, увы, не нова, мы не сможем взять их под своё крыло… Ты опять на выставке?… Хорошо, ждать не буду вечером… Думаю, ты справишься, это ведь не впервые… Да, пока, Лен, пока…

Он опустил телефон и сразу же набрал новый номер:

– К нему сегодня можно?… Забрали?… Понятно. А домой возвращать будут или… Хорошо, тогда в другой день… Держись.

Зарёв на минуту задумался и посмотрел в зеркало заднего вида, в котором отражались глаза водителя.

– Павлик, ты сегодня после нашей поездки свободен?

– Вроде да.

– А пойдем сегодня в паб на Лиговке?

– За победу будем пить? – с широкой улыбкой воскликнул Павел.

– А за что ж еще, – с иронией ответил Николай.

После выступления на тв, которое вышло каким-то скомканным и не особо радостным, Николай и Павел, оставив машину на той же площади, пошли по Невскому, который сегодня стал на один вечер полностью пешеходным. Алый закат догорал на небе у Адмиралтейства, Площадь Восстания же несла с собой покрывало звездной ночи. Оставались последние минуты до включения фонарей. Длинные тени и силуэты тысяч людей, гуляющих по проспекту в эти мгновения, вместе образовывали причудливую картину, сродни метаморфозам Дали. Заключенные между каменными домами серые группки небольших человечков оживали под последними лучами заката, брались как туземцы за руки и начинали свои пляски у гостиного двора. Их тени устремлялись к самому горизонту, отделенные от своих хозяев. С первым зажжённым фонарем всё это моментально пропало: начался вечер.

– Я в свое время связался с плохой компанией, – голосил Павел, поднабравшись. – Но мне повезло! Я смог вырваться из нее. Работал таксистом и был невероятно благодарен судьбе за этот шанс. Многие мои друзья остались и сейчас лежат в сырой земле. А у кого-то остались семьи. И спасибо вам, если б не ваше слово тогда, таксовал бы я до сих пор по Купчино, а теперь как большой человек выгляжу и таких людей знаю!

Он похлопал рукой по своему пиджаку и взял Николая за плечо, еще раз поблагодарив.

– Да ладно тебе, Паш, – это всё ты, сам встал на ноги, сам отбросил эту грязь жизни и… пришел к нам.

– Слушайте, а как вы у Зингера прописались? Ой, то есть как смогли открыть редакцию в самом центре города в таком здании?

– Ох, на это ушло, считай, три года. Но ничего, известность и упорство сделали своё дело, – Николай замолчал, но видя, что Павел ждет продолжения, добавил. – Это долгая и скучная история. Тем более я сейчас не в настроении рассказывать.

– А почему? Праздник же! Радость и…

Его слова утонули в очередном тосте «За победу!», инициированным соседним шумным столиком. Большая часть паба к нему присоединилась.

– У меня сейчас хороший друг умирает. На днях вот перенес инсульт и ослеп. Врачи уже домой его даже выписали, настолько всё плохо. Правда, сегодня вновь забрали, но скорее всего это в последний раз. А у меня сейчас не хватает времени на него. Вот, единственный свободный вечер выдался, – он протянул вверх бокал с недопитым пивом. – А его забрали и не пускают. А в другие дни? Сейчас утверждаются все летние программы, от моих решений зависит судьба нашей редакции и чуть ли не половины всех творческих объединений этого города. А у меня друг умирает. И я не могу его просто навестить. Я не могу даже это. Что-то я устал, хотя еще рано для этого.

– А что с ним?

– Да это… копилось годами. На самом деле чудо, что он дожил до своих лет.

Малыш Ёжик не любил понедельники, свою крестную, а также плохую оперу. Но этим утром он всё же поборол свою неприязнь к первому дню недели и не только встал пораньше, но даже не пролил кофе на своё сонное тело. Но всё же утро смогло напакостить и ему: выходя из квартиры, он случайно наступил на хвост черно-белому коту, который до этого момента спал как пушистый и мурлыкающий ангел. Раздался жуткий крик бедного животного. Ярослав отпрыгнул назад и ударился головой о косяк, предварительно сильно испугавшись такому громкому обстоятельству. Потирая ушибленный затылок, он ещё раз убедился в том, что утренние происшествия по понедельникам просто не могут обойти его стороной.

Но надо отдать должное, погода нынче была замечательная. Небо было в редких розовых облаках, напоминающих суфле из того славного ресторана на Лиговке, который ещё совсем недавно радовал ребятишек низкими ценами на мороженное, а сейчас радует конкурентов своим отсутствием. Лёгкий ветерок весело дул в лицо и прогонял последние крупицы сна из головы. Порой хочется стать ветром: летишь себе и смотришь на всех, да и за проезд платить не надо: с Купчино до Петропавловки за минуту донесёшься! Но потом думаешь: но всё-таки сложная работа у ветра. Всё время летать надо и не останавливаться, а как остановишься- так и не будет тебя.

На этом размышления Ёжика о ветре закончились, потому что пришла пора подземного царства: он быстро спустился в павильон местной станции метро и начал длительный спуск от скучной продавщицы жетонов до платформы с её личным контролёром в маленькой стеклянной будке. На стенах висело множество пестрых рекламных плакатов: вот недвижимость под Питером, вот недвижимость под недвижимостью под Питером, вот концерт группы ``Кино``, реклама воды, еды, одежды и ритуальных услуг – полный жизненный комплект в одном месте. В этот утренний час поезда подземки пустовали, с радостью принимая новых посетителей, и даже не стояли в пробках как наземный транспорт. Это мысль радовала Ярослава несколько остановок, вселяя надежду на существование ``доброго утра``, но все надежды рухнули с пересадкой на центральную линию, которая уже была забита людьми под завязку.

Пережив множество притеснений в ходе своего путешествия, Ёжик довольно-таки бодро вышел из метро и пошёл вдоль тонких деревьев, быстрых машин и пёстрых домов. Проспект уже жил своей многообразной жизнью. Пешеходы переходили дорогу, дети шли с родителями в близлежащий музей, продавцы цветов коротали время за кроссвордами, голуби одиноко летели куда-то, а местные магазины сонно протирали свои витрины. Эта картина повторяется здесь каждый день снова и снова, и большинству старожилов она никогда не надоест. Но любая картина смотрится лучше, если, смотря на неё что-нибудь есть, особенно если в следующем доме замечательно делают пончики и продают за не менее замечательную цену. Ярослав на несколько минут задержался у окошка этого магазинчика, чтобы приобрести пакет пончиков и провести коротенькую беседу с красивой продавщицей: прекрасное поднимает настроение даже в утро понедельника.

Пройдя ещё несколько кварталов в сторону Невы, Ёжик зашёл в Дом книги.

– Он сейчас занят, присядьте, пожалуйста, – вежливо сказала улыбчивая секретарша, держа в руках толстую пачку бумаги.

– Да, хорошо, – ответил Ярослав и сел на мягкий диван.

В это время в кабинете Зарёва сидели представительные люди в дорогих костюмах. Опершись на подоконник, скрестив руки на груди, за их беседой с хозяином кабинета сердито наблюдал главный редактор газеты, одетый в коралловую рубашку, которую перехлестывали коричневые кожаные подтяжки. Николай замер у стола, занеся кулак над столешницей:

– Я не буду составлять отчеты с детальным описанием маршрута наших гостей. Пусть мне сначала господа из министерства начнут присылать подобные отчеты с описанием ежедневной деятельности президента, чтобы я не сомневался в том, что он действительно работает на благо страны, а не по рыбалкам с девочками разъезжает и гостайны не продает. Тогда я подумаю: стоит ли так писать так про наших заграничных гостей.

– Это до суда может дойти. Вы подписывались под участием наших зарубежных звезд.

– На своих условиях, мы это обговаривали.

– Времена меняются, если вы не заметили. За эти полгода многое изменилось в нашем законодательстве.

– Да-да, про конституционные права наши хозяева напрочь забыли. Я в курсе.

– Необходима информация обо всех передвижениях иностранных гостей предстоящего фестиваля. Это касается безопасности страны.

– Нет, это касается безопасности весьма конкретных лиц.

– Это может дойти до суда.

– Господи, боже! – взревел Зарёв. – Какой к чертям, суд? Люди в гости приехали, а на языке ваших бюрократов: «Приехали отечественный туризм поднимать». Так пусть радуются, что поднимают, а не крестятся и стороной страну объезжают. Хотя с таким настроем, скоро так и будет.

Человек в дорогом костюме спокойно спросил:

– Так вы отказываетесь от предоставления информации о деятельности иностранных гостей фестиваля?

Зарёв медленно опустил кулак на стол:

– Идите уже.

Человек качнул головой:

– Это всё, что нам нужно было знать, – он махнул второму гостю, и они не спеша вышли из кабинета, сверкая своими начищенными туфлями.

Редактор посмотрел на поэта, сказал: «Нет» и недовольно вышел, пестрея своей рубашкой.

Сразу же на пороге появился Малыш Ёжик.

– А, Ярослав, проходи, – сказал Зарёв и сел в кресло, унимая дрожь в руках.

Посетитель прошел по наполненному светом кабинету и сел на гостевой стул.

– Это кто был? – неуверенно спросил он, не зная уместно ли его любопытство.

– Это гончие губернатора. Грыземся из-за фестиваля.

– А в чем проблема?

– Да с ними невозможно разговаривать. Со всеми ними. Они живут в такой реальности, где нет бедных, нет покалеченных, где всё подсчитано и сыто. Бёлль таких называл радостными идиотами. Ради себя они делают всё и всеми средствами. Каждый раз сразу хочется гнать их отсюда в шею. Но ведь жалко, их, дураков.

Николай посмотрел в окно, сделав паузу, и в уже более миролюбивой манере продолжил:

– Нам с тобой сейчас надо в типографию спустится и обговорить нюансы связанные с твоей книгой. Мне вчера из отдела сообщили, что у них там что-то не получается по первоначальной задумке.

Вернувшись через пол часа из типографии, Николай хотел зайти в свой кабинет, но секретарша его окликнула:

– А вы поздравили Ярослава?

– А с чем именно? – повернулся к ней поэт.

– Так как же, он получил премию имени Михаила Юрьевича за свой последний роман.

– Ух ты… И ничего мне сказал, да и прошляпил… – Николай опустил глаза, подумав о том, что надо бы что-то подарить Ёжику раз такое дело, и улыбнулся. – Скромнейший он человек.

Николай поблагодарил секретаршу за новость и вернулся в кабинет, где его уже ждал главный редактор, желающий выяснить отношения после провального разговора с посланниками власти.

После обеда пришло время ехать через полгорода, чтобы заверить документы. Павел был готов и подъехал прямо к Дому книги. Сегодня водитель пребывал в какой-то напряженной задумчивости, несвойственной ему.

– Как вчера добрался до дома? – спросил Николай, пытаясь его разговорить.

– Угу, нормально.

Зарёв вздохнул и начал смотреть в окно: Павел сегодня был сам себе на уме. В кармане зазвонил телефон. Поэт достал его, посмотрел на экран и сбросил.

На одном из долгих перекрестков, водитель внезапно сбивчиво заговорил:

– Слушайте, а вот вы мне вчера в пабе говорили про то, что друг у вас умирает. Смотрите, я сейчас доеду до конторы и распишусь за вас, вашу подпись меня научила ваша секретарша подделывать, а вы пока отправляйтесь к своему другу. Потом напишите и я вас заберу.

Николай не сразу понял смысл его затеи, настолько неожиданной она была.

– Ааа… А как же нотариус? Должен же я расписываться.

– Не беспокойтесь. Я сам всё сделаю. Ради такого сделаю.

Настрой Павла пугал и вдохновлял поэта одновременно.

– Точно?

– Сделаю всё.

Зарёв достал телефон и позвонил Эмилии.

– Отлично, он дома. Подбросишь? Тут недалеко.

– Само собой.

Ярослав сидел в ресторане и наслаждался видом на гостиный двор. Сегодня у него был выходной и чудесное настроение, ему даже не хотелось ничего писать. Он отпил из бокала вино и занес вилку над салатом, когда почувствовал вибрацию телефона в кармане. Звонил Цвет.

– Алло, привет, Ярослав, мне нужна твоя помощь. Это касается нашего Коли. Я знаю, что ты тесно с ним сотрудничаешь в последнее время, может он тебя послушает. Ты ведь знаешь, что он сейчас делает? Пытается протащить очень спорные произведения на всегосударственный уровень. Лет семь назад, может, это и выглядело нормально, но не сейчас, когда у нас везде цензура образовалась. Ну, будем честны, цензура есть, чтобы там не говорили. И мне уже сверху пожаловались на нашего поэта. Они будут принимать меры, если этот цирк не закончится. Поговори с ним, может он тебя послушает. Я не хочу, чтобы то, что МЫ строили годами, так глупо пало.

Ёжик нахмурил лоб:

– Если он это делает, то у него явно на то есть причины.

– И он про них почти никому не говорит. Так дела не делаются. Но скажу по секрету, во главе всей этой серии он поставит свою новую книгу. Ему нужна поддержка, шумиха, новая линейка книг, чтобы сделать на этом… много чего. Поговори, будь другом.

Ярослав в задумчивости посмотрел на второй этаж гостиного двора. Около перил стоял Джек Воробей и махал ему рукой, зазывая на выставку фигур.

– И это я еще про летний фестиваль искусств молчу. Нельзя человека с такими жесткими моральными принципами ставить во главе…

– Я постараюсь, – бросил Ёжик, пытаясь остановить Цвета.

– Спасибо, дружище.

Антон повесил трубку.

Горький вкус предательства, словно яд, расходился по телу Ярослава. Он убрал телефон, сжал вилку и начал монотонно постукивать кулаком по столу. Неправильно всё это.

Зарёв позвонил в дверь. Серые стены лестничных клеток забирали большую часть света, и в этом доме царил полумрак.

Дверь открылась и на пороге появилась Эмилия в спортивном костюме.

– Проходи, Коль, – обливаясь потом, сказала она.

Поэт зашёл в квартиру, неспеша разулся, повесил пальто.

– Ты с работы? – спросила Эмилия, смотря на синий пиджак.

– Да, сбежал немного.

– Как у вас там?

– Да как обычно, война.

– Понятно. Ладно, я вернусь к тренировке, Кирилл в своей комнате, не спит.

– Понятно.

Она оставила его одного в прихожей и вернулась к своему тренажеру, включив динамичную музыку.

Кирилл сидел на кровати и слегка потрясывался.

– Здравствуй, Кирилл.

Писатель медленно повернул голову в сторону гостя и необычайно звонко сказал, немного приподняв руки:

– А, Коля, это ты!

– Да, да, это я.

– Присаживайся, тут где-то был стул.

Зарёв подсел к кровати. Златоусцев сидел, откинувшись спиной на целую кипу подушек. Он был смертельно бледен и по-старчески сед. Двигался он медленно и вряд ли уже мог встать сам.

– Как ты? – спросил поэт.

– Сейчас хорошо. В голове снова стало ясно. Но тело, оно не моё… Я скоро умру.

– Кирилл, не гово…

– Не надо, Коль. Не опускайся до лести. Я спокоен насчет этого. Вот сколько тебе сейчас?

– Тридцать семь.

– Я же говорил, что и это произойдет с тобой. А мне осталось всего два года до пятидесяти, представляешь? Мне в детстве говорили, что я не доживу до совершеннолетия. Дураки, как всегда, одни дураки.

– И как оно, это твоё долголетие?

– Отвратительно. Я болен и устал. Измотан этой бесконечной дорогой, с вот такими короткими остановками, когда я понимаю кто я и где я. Я так живу всю жизнь, слышу голоса, падаю в обмороки, не узнаю себя и людей… И снова скоро в дорогу… Я как будто бы накачался алкоголем и прикован к кровати, чувствую как спирт отравляет меня, сжигает, душит, жрет изнутри и я периодически засыпаю, проваливаясь в ужасы… Тело и разум подводят меня. Что дальше? – старик Златоусцев посмотрел ослепшими глазами на Николая. – Это прекратится после смерти?

– Ты не боишься ее?

– Нет. Дай свою руку.

Николай коснулся пальцами его сухой ладони. Пальцы медленно сжали руку поэта.

– Чувствуешь? – спросил Кирилл. – Всю свою жизнь у меня были мокрые от пота руки, мне постоянно было страшно, я волновался и не знал, что мне делать. А теперь… Это избавление…

Зарёв сжал губы, напрягаясь, чтобы сдержать накатывающие волной слезы. Он сжал руку друга. Так они провели несколько минут в комнате, освещенной весенним солнцем. Музыка для тренировки была слышна и здесь. Для одинокого царства слепца – эти бестолковые ритмы были единственной связью с миром.

– Кирилл, – сквозь ком в горле сказал поэт. – Я так боюсь остаться одни.

– Не останешься. Никогда не останешься. Я с тобой, мой друг.

– Я знаю.

– А можешь мне кое-что прочитать?

– Да, конечно.

– Знаешь, я всегда любил монологи твоих героев. И признаюсь, больше всего я любил исповедь пьяного, – Кирилл усмехнулся и закашлялся. – Ох… Она… Такая…

– Я с радостью, но у меня нет текста с собой, я не смогу дословно воспроизвести её сейчас.

– Книга там, на столе, – показал рукой писатель и откинул голову на подушки, разжав пальцы.

Он тихо сопел, уставившись бесполезными глазами в потолок. Зарёв нашел книгу в белом переплете, открыл и начал читать:

«Господь, даруй мне спасение! Мне, грешному, неверующему псу! Псу! Псу поганому! Пьяному и теряющему контроль во гневе! Во гневе! Этими руками я грешил, грешил, каюсь! Будь моим светом, моим солнцем, веди меня, отдаюсь на волю твою весь без остатка… Почему?! Почему?! Почему я чувствую себя человеком только когда напьюсь? Почему я не одинок только во хмелю? За что, Господь, за что… за что ты так с ней…

На похоронах друзья меня окружили плотным кольцом, боясь, что сделаю что-то неподобающее, боясь, что рассудок потеряю при расставании со своей любимой, Любимой! Хотели помочь мне, руку помощи протянули, глупцы! Глупцы! Не мне помощь нужна была, а ей! Ей, такой хорошенькой, маленькой, моей кровиночкой, семь лет от роду… За что?! За что ты забрал её, за что меня ты… за что на это обрек? Да, я не верил – это мой грех. Но я поверил. Десять лет я верил, десять лет я провел без греха в миру, а потом… потом это…И три года истовых молитв! Ты же везде, в камне, в стеклах, игрушках, ты всё видишь, ты…. Ты…

Ты плачешь, плачешь вместе со мной этой ночью, плачешь, но не о смерти, а о жизнях, что сдувает ветер, как росу с травы по утру, не позволяя никому, даже тебе насладится её красотой…»

Дочитав, Николай понял, что, возможно, немного перестарался с экспрессией: его свободная рука была поднята высоко вверх, сам он стоял, и сердце колотилось в груди. Он отложил книгу и прикоснулся к руке Кирилла.

– Это… то самое… – всхлипывая, тихо сказал Златоусцев. И слезы катились по его впалым щекам.

В нём еще теплилась жизнь, но… Только после этих слов Зарёв понял, что он сейчас сделал. Подобно священнику, отпускающего грехи и направляющего человека в царство Божие, Николай словом своим живым открыл дорогу душе больного, последнюю из всех дорог.

– Ты готов?

– Да, – уверенно сказал Кирилл.

Поэт сжал его руку.

– Мне будет тебя не хватать.

Златоусцев легонько качнул головой.

– Ты навести меня как-нибудь, когда уже буду там. Посмотри, какой вид открывается мне.

– Обязательно, – Зарёв зажмурил глаза, но несколько соленых капель всё же обожгли его щеки.

– Иди. Обещаю, что дотяну до завтра.

– У меня есть еще время, я…

– Так вот и иди, – Златоусцев поднял голову в его сторону. – И делай. А у меня Эмилия есть, она хорошая, хоть и глупая. Иди.

Медленно отпустив руку праведника, Николай прошептал «Прощай» и медленно вышел из комнаты, оборачиваясь на каждом шагу. Кирилл всё также сидел на кровати. Его больше не трясло.

– Может, чаю хочешь? – спросила его Эмилия, сидя на стуле около тренажера, лицом к коридору.

Только сейчас Зарёв заметил, что музыка не играет. Неужели, слушала их разговор?

– Нет, спасибо, я пойду. Мне сейчас кусок в горло не влезет, – поэт обернулся и посмотрел на дверь комнаты Кирилла. – Помощь нужна?

– Нет, у нас всё готово, – всё также серьезно и без эмоций ответила она.

– Хорошо.

Гонимый чувством страха Николай быстро спустился во двор, и еще полчаса сидел на качелях в ожидании Павла, не меняя позы. Когда машина подъехала, и водитель вышел, окликнув поэта, то первое, что сделал Зарёв – это крепко обнял Пашу и похлопал его по плечу: