Грязь. Сборник

Зарёв перестал писать. Он чувствовал ночной ветер с реки, видел развивающийся флаг в свете тусклого прожектора и белую пену от винтов на черной беспокойной воде. Сколько мыслей и мечтаний прошли сквозь него в подобные ночи? Сколько он испил из чаши одиночества под такими лунами? Скольких он забыл, чтобы не терзаться сомнениями и болью?

Это всё унесет ветер,

Унесет и позабудешь.

Под беспечным солнцем

Днем придет успокоение.

Машина времени медленно сбавила ход. Николай лежал в ванной в одежде посреди ночи. В квартире еще никто не спал. Нужно было возвращаться к друзьям. Пора к людям. И, переборов желание заскочить в какое-то из времен, он вылез и пошёл, держа в руках планшет с исписанными листами. Шёл по темному коридору к комнате, где устроили киносеанс, и не мог отделаться от ощущения, что в ванной до сих пор шумит вода, кричат припозднившиеся чайки и пена накрывает кафельные берега…

На вторую рюмку Зарёв всё же улыбнулся. А Златоусцев, наоборот, перестал это делать. Назревала беседа без масок, и оба участника, истощенные своими проблемами, жаждали ее.

Николай встал у плиты и помешивал лопаткой жарившуюся на черной сковороде тушенку. Запах сочного жареного мяса быстро разлетелся по квартире. На соседней сковородке шипела картошка.

– Ты первый гость у меня за много времени. Как Эмилия? – спросил кулинар.

– Да как… Всё такая же карьеристка, бежит впереди всех паровозов.

– Ну, хоть падает иногда?

– Падает, но это ее мало чему учит. Постоянно хочет, чтобы я ей помогал с ее отчётами, а там одни цифры, цифры, цифры…. Я сказал, что пишу новый роман, чтобы просто сбежать от этого. Но романа, естественно, нет, как и идеи для него. Я не знаю, что с ней делать, я и с собой не знаю, что делать.

Николай молча разложил картошку и мясо по тарелкам, поставил их на стол, дал ложки-вилки и сел напротив Кирилла, который уже два раза виновато произнес «Спасибо».

– Лекарства принимаешь?

– Да… Понимаешь, у нас разница 10 лет с ней! Может из-за этого? Она наотрез отказывается читать любые художественные произведения, у нее в руках одни статьи и графики. Мы так далеки друг от друга.

– Но всё же она твоя жена.

– Да, да…

В окно застучал дождь. Николай задернул серые шторы.

– В конце концов, она тоже умная женщина, не просто же так ты ее выбрал.

– Да как-то случайно вообще познакомились. Ты же знаешь, как я сильно не люблю быть на людях, а тут как раз в самой толпе ипознакомились.

– Неудивительно, когда ты приходишь, ты всегда душа кампании.

– Это нервное. А еще ведь надо писать. На самом деле. Двигаться дальше, издаваться. С последним все хорошо, мы не испытываем проблем наших предшественников, коих иногда и вовсе не печатали при жизни. Но я устал писать эти чертовы исторические романы. Я состоялся в этом жанре, и теперь издательствам от меня ничего другого не нужно. А я так хочу написать что-то житейское, здесь и сейчас. И пишу, но… Никому не надо.

– Да я помню… – ответил Николай, не глядя на собеседника. – Ты мне показывал хорошие вещи.

– А когда в редакциях узнают, кто я, то сразу же отказывают с этим материалом.

Они начали неспешно есть. Ложки бились о тарелки, сочное мясо было немного пересоленным, но вместе с картошкой получалось вкусно.

– Сегодня снова слышал женский голос.

– На чей был похож?

– Не знаю, но он определенно мне знаком.

– Может, мамин?

– Я не помню ее голоса.

Подумав, Зарёв посмотрел на него и сказал:

– Но брата ты ведь помнишь.

Кирилл перестал жевать и медленно кивнул головой, опустив взгляд в тарелку.

– На днях у меня случилась паническая атака прямо в гостях. Эмилия вытянула меня к ее родителям, и я увидел что дом загорелся, и начал… начал… Но он не горел, это было моё.

Зарёв сжал его потрясывающуюся руку с ложкой, Златоусцев посмотрел на него беспокойным взглядом.

– Сейчас всё хорошо. И тогда всё кончилось хорошо, и сегодня тоже все хорошо. Все живы и… – он хотел сказать что-то вроде «здоровы», «дружны», но это было не так. – И… есть.

Кирилл глубоко вздохнул, успокаиваясь.

– Спасибо, Коль, спасибо.

И они продолжили ужин.

– Мне почти сорок, – сказал благодарный гость, доев свою порцию. – Это будет и с тобой. А еще, возможно, мы с ней скоро заведем ребенка.

Серым дождливым утром радио неустанно говорило на маленькой кухне:

«Найдем ли мы героя в дне сегодняшнем? Все мифы взывают к ним, все времена ковали для него сцену, самую великую сцену, пустующую в данный момент. И что неудивительно: в прошлом веке случилось столь многое, что сейчас приходится сомневаться даже в очевидных вещах. О сияющей просвещающей божьей благодати не может быть и речи. Кто соберет мир, разбитый на осколки? Явно не тот, кто держит в своих руках лишь один флаг. Нам пора перестать надеяться на «ученые умы». Надо думать самим. А герои? Их сейчас столько, что греческие пантеоны кажутся детской книжкой по сравнению с этим многообразием. Главное – не пропустить своего».

– Достали, – хмуро сказал Николай и выключил приемник.

Кирилл уехал домой, как только открылось метро. В квартире было пусто и холодно. Не выспавшийся поэт медленно собирался на работу. Скоро он спустится в метро, и гремящие вагоны унесут его на другой берег реки. Выпив кофе и съев булочку с маком, он оделся, вспомнил, что не побрился, снял верх одежды и на пять минут задержался в ванной. Здравствуй, хмурое утро.

Крыльцо моего дома

Не просыхает от дождей,

Вся веранда мокрая,

Я убрал коврик для гостей.

В дальней комнате висит

Множество картин,

Я их все придумал сам,

Это так легко.

Здесь так пусто всё равно,

Я касаюсь стен,

Но не чувствую себя

Защищённым в них.

На кухне протекает крыша,

Макароны с соусом от шефа,

Это так приятно,

Когда обед теплее рук.

Дождевик висит сухой,

Кремы от загара…

Это лето подвело,

Не на то рассчитывал.

Толстый свитер греет тело,

За окном – серо,

Коврик для гостей

Валяется в углу.

Плохая погода,

Шутка Амура,

Плохой гороскоп –

Все карты сошлись в эти дни.

В тот день в переполненном вагоне метро с мигающими при подъезде к станции лампами около Зарёва стояла девушка и читала Моби Дика, держа увесистую книгу на весу. На ум сразу же пришел чей-то неумелый пересказ: Кит оставит одного в живых, чтобы он рассказал эту историю. Лампы мигнули, и вырванная из мира книги девушка недовольно поморщилась. Оставит одного в живых, чтобы он рассказал эту историю.

Это самые долгие дни,

К ним привыкаешь.

Я, наверное, даже хочу,

Чтобы они не кончались.

Зарёв вышел на Чернышевской. Закутанный шарфом, с непокрытой головой, он пробивался по улице через ветер в сторону Таврического сада. Центр, привычные пятиэтажные дома былых веков стоят одной непрерывной стеной от перекрестка к перекрестку. В конце улицы за зеленой оградой парка виднелся кусочек золотой осени. Поэт не дошёл до него, свернув во двор через желтую потрескавшуюся арку в доме. Быстро миновал маленький двор-колодец, даже не взглянув на черный вход кафе «Кинза», через который сейчас грузили продукты, подошел к подъездной двери со смятым от падения зимой больших сосулек козырьком; постоял немного, приподнял подол серого пальто, и порылся в кармане джинс, пытаясь достать ключи, зацепившиеся за ткань. Наконец открыл дверь и исчез в темной парадной. Там сразу же открыл незапертую первую дверь слева и зашел на свою работу. Сегодня его ждут множество неинтересных статей.

Белый коридор с рисунками на стенах тускло освещался светом из приоткрытого туалета. Большая полоса света рассекала тёмное помещение надвое. Николай не стал включать свет. Неспешно снял ботинки, на ощупь взял с обувной полки свои туфли, переобулся и пошел к закрытой двери в конце коридора. Неожиданно споткнулся о наваленные спортивные сумки около «верандной» двери – она вела в небольшой дворик, с двух сторон заключенный между домами, с остальных – высоким стальным забором без просветов, личный дворик этой рабочей квартиры в десять квадратных заросших мхом метров. Чуть не упав, Зарёв выпрямился и посмотрел на сумки. Откуда они? С одной из стен на него смотрел чернеющий портрет Леннона. Заметив его взгляд, поэт решил не сердиться на сумки и продолжать проповедовать земной мир.

В квадратной комнате в конце коридора было холодно. Окно открыто нараспашку, сквозь решетку ветер задувает в комнату желтые листья, и они, кружась в воздухе, минуя белый подоконник, падают на ковер цвета летнего барса. Белый пластиковый стол, черные складные стулья вокруг него – следы последнего общего сбора накануне выпуска нового номера. Зарев устало посмотрел на плинтус у стены по левую руку. Там лежала толстая связка газет, высотой сантиметров в сорок, – не разошедшиеся остатки позавчерашнего тиража. Их привозят сюда, типографии они не нужны.

Николай поставил свой дипломат на стол, подошел к стеллажу у окна, взял зажигалку с верхней полки, подхватил кипу газет и с угрюмым видом вышел в личный дворик, предварительно ногой отодвинув злополучные сумки. В центре дворика еще оставались мокрые куски потрескавшегося от старости асфальта, и газеты безмолвно легли на них. Поэт поджег дешевую бумагу и без энтузиазма принялся наблюдать, как сгорают его слова и слова еще около десяти человек, оставшись невостребованными. Это повторялось почти каждую неделю. Раньше горели и по три связки за раз, теперь где-то раз в три-четыре недели весь тираж уходил полностью, и в таком случае плинтус у левой стены оставался с газетами, одиноко белеющими на фоне темной стены.

– Ты уже пришел.

Эти слова радостно сказала девушка, стоя в проходе.

Зарёв улыбнулся:

– Как видишь.

Девушка в длинной синей юбке и толстом зеленом свитере встала около него.

– Это сегодня утром привезли.

– Как обычно.

Огонь, смакуя, съедал заголовки, фотографии, пережёвывал мелкий текст, не останавливаясь даже на рекламе. Мелкие искорки взлетали вверх.

Они постояли еще минутку, смотря на это захватывающее зрелище. А потом вернулись в квартиру, обсуждая планы на новый выпуск.

В квадратной комнате кроме пластиковых предметов мебели была также лестница на второй этаж. Там располагались две комнаты, в одной из которых Зарёв оборудовал себе кабинет.

Уточнив расписание с Леной, так звали девушку в юбке, он принялся за работу, проводив ее взглядом. Её длинные волосы почти доставали до пояса. Она была доброй, честной, скромной и одной из немногих людей, которые одним своим появлением заставляли Николая улыбаться. Ему ничем не хотелось расстраивать ее. Они были на одной творческой волне и, возможно, именно её влияние всё оставляло нашего поэта на бесперебойном плаву. А у него желание бросить всё порой было довольно сильным.

Он включил медленно загружающийся ноутбук и посмотрел в окно. Большой двор между желтыми домами, заставленный машинами и заросший высокими пожелтевшими деревьями, совсем не двигался.

Сколько лет пройдёт,

А птицы будут петь

Осеннею порой о минувших днях.

За спиной Николая на стене висела картина Айвазовского в тяжелой раме.

Только найдя работу по душе, понимаешь, как на самом деле мало времени. Начал писать статью, которая вопреки ожиданиям оказалась крайне интересной, и не замечаешь, как время подошло к обеду. А написано всего две страницы в обычном текстовом редакторе. Куда ушло время?

Один раз его отвлекали: зашел Ёжик, чтобы узнать подробней о бизнесмене-меценате, у которого сегодня должен был брать интервью. Ярослав Ёж (в сокращении Я. Ёж) учился на втором курсе литературного института, приехав в этот город из Прибалтики. Год назад его привела к Зарёву Маша Кравец, выяснилось, что на тот момент с Ёжиком они переписывались больше семи лет и считали друг друга хорошими друзьями. Молодой парень со слишком милым для его короткой стрижки лицом оказался не менее активным, чем затейница-Маша, и на уровне интуиции знал подход практически к любому человеку. Николай понял: лучшего журналиста им не отыскать.

Обсудив и личность бизнесмена, явно промышляющего в лихие годы бандитизмом, и заготовленные вопросы, малыш Ёжик с неугасаемым позитивом отправился на рабочую встречу. Малышом его звали за милое лицо и невысокий рост, между нами говоря, он бы мог посостязаться за роль какого-нибудь хоббита.

Пожевав салат в «Кинзе» и съев второе, поэт, засунув руки в карманы, вернулся на рабочее место. В четыре часа дня его снова потревожили: на пороге стоял не самый приятный на данный момент человек в его жизни.

Он стоял в коричневой кожаной куртке с белой меховой подкладкой, жевал жвачку, нехотя снял солнцезащитные очки, попутно поправив свои длинные волосы, спадающие на плечи.

– Здравствуйте, гражданин поэт.

Серые глаза Зарёва из-за тусклого дневного света в помещении казались черными.

– Проходи, Антон, – голосом милостивого батюшки, принимающего блудного сына, сказал он. – С чем пришёл ко мне?

– Только вот давай без всей этой снисходительности, – Цвет вытянул перед собой руки, показывая знак «стоп». Блеснули дешевые кольца на пальцах.

Николай молча продолжал смотреть не него. Гость опустил руки, дернул левым уголком рта, на секунду исказив своё лицо отвратительной ухмылкой, и сел на стул у стены.

– Я видел рисунки в коридоре, значит, всё-таки расписали стены, как ты хотел, да?

– Да.

– А хотел меня позвать на это, если я правильно помню.

Поэт ничего не ответил.

– Как поживаешь сам? Как газета твоя называется?

– Да лучше и не знать как, – Зарёв знал, что Антон прекрасно знал, как она называется.

– Ясно, – вздохнул Цвет. – Понимаешь, я тут разговаривал с Цукерманом, нашим менеджером.

– Я помню Ювелира.

– Ну, так мы поговорили и… Возвращайся к нам. Зажжем с тобой снова, группу поднимем, а то без тебя уже не то, как-то и гитара не звучит, и динамики паршивят, – усмехнулся он.

– Что, совсем плохо дела пошли? – стараясь не язвить, спросил Николай.

Антон качнул головой, что-то хотел сказать, но резко переменился в лице:

– А ты всё пытаешься добиться признания через свои газетки?

– Знаешь, что такое настоящее признание?

– Ну-ну.

– Я вижу уход очередного талантливого поколения писателей как… прощание на вокзале. Когда поезд с ними отходит от станции, на перроне столпится весь город. Люди кричат и машут им вслед, кидают шляпы, трясут зачитанными до дыр любимыми книгами, их слова, сошедшие со строк, смешиваются в общий гвалт, из которого рождается история, легенда и сама жизнь. Ведь каждый из присутствующих был благодарен им. И в глубине души они понимают: этот долг им никогда не выплатить до конца. Но они сделают всё, что смогут. Вот это настоящее признание. И порой для него понадобится полвека после смерти творца.

– Как же всё не меняется, ты до сих пор витаешь в своих метафорах.

– В прошлый раз ты меня пытался надуть и подставить. Я не хочу повторения.

Цвет сжал кулаки:

– Постойте… Кое-кто мог не вести себя как упертый осёл и соглашаться с другими членами группы, а не звездиться.

– Мои идеи работали, а твои загнали вас обратно из концертных залов в маленькие закусочные.

– Слушай, хватит ругаться. Я извинился. В письме и пьяный, но извинился.

Лицо Зарёва вытянулось в саркастической гримасе:

– У тебя в одном слове «привет» было две ошибки, а словосочетание «топор войны» каким-то образом вместило в себя в два раза больше букв, чем должно было.

– Я был пьян и несчастен!

– Нет. Я не соглашусь. Нас в тот раз твоя зависть погубила, погубит и в этот раз. Нечего надевать венцы кому попало, если это всё только ради шоу.

Цвет усиленно пережевывал жвачку, смотря в пол. Потом он повернулся к Николаю и с оскалом спросил:

– Давно видел Сирень?

Это было уже слишком.

– Пошёл вон, – сжав столешницу пальцами, сказал Зарёв.

Цвет неспешно надел очки, встал, поклонился и ушел, бросив «Чао!» через плечо, громко топая по лестнице.

Зарёв к тому моменту не видел Сирень уже четыре года и это обстоятельство крайне его расстраивало. Даже больше, чем вся эта история с группой. Сейчас он был зол, и кипучая энергия переполняла его.

Немного побродя по комнате, взгляд Николая упал на картину. То, что надо.

– Наши левые часы всё начали, так пусть и разобьются вместе с этой картиной, – с азартом маньяка произнес он.

Он снял ее со стены, открыл окно и стал просовывать между прутьями. Толстая рама не позволяла этого сделать. Немного побившись, поэт поставил картину на пол и попытался разогнуть прутья в разные стороны. Пыхтя и издавая бессильные звуки, он встал одной ногой на подоконник и еще несколько минут боролся со сталью. За этим занятием его застала Лена.

– У тебя всё хорошо?

Николай замер, отпустил прутья, слез с подоконника и, приглаживая волосы, ответил:

– Да, вполне.

Лена с беспокойством переводила взгляд с него на окно и обратно.

– Я тут прибраться хотел… – Посмотрев на картину в наступающем комнатном сумраке вечера, он добавил: – Но сейчас, впрочем, уже не хочу.

Он закрыл окно, повесил картину на место и сел за стол, делая вид, что собирается продолжить писать.

– Устал?

– Да куда уж там, времени нет на это, – ворчливо сказал поэт.

Лена подошла к столу и оперлась на столешницу, прижав руками несколько бумаг, исписанных с двух сторон размашистым почерком.

– Устань. И иди, отдохни.

Николай посмотрел на ее силуэт, освещаемый светом с лестницы. Потом опустил взгляд и стал думать.

– Идем, – она закрыла ноутбук. – Я вижу, что тебе плохо. Газета дождется. Пойдем в кино.

Зарёв, окутанный проблемами, опять не нашел, что сказать. Поэтому натянуто улыбнулся и доверился ей.

Они прогулялись до ближайшего кинотеатра, кули билеты на новый фильм признанного классика, постояли в очереди за попкорном, потом вспомнили о напитках и постояли второй раз. По вечерам кинотеатры в центре всегда переполнены. Каждые пять-десять минут заканчивается очередной сеанс, и зрители стройной колонной выходят из зала, задержавшись у входа, чтобы выкинуть пустые бумажные стаканчики в мусорный мешок, и расходятся по туалетам: мальчики – направо, девочки – налево. Хоть это всё и не звучало поэтично, но через два с половиной часа Лена и Николай присоединились к этому ритуалу.

А тем временем туман медленно накрывал город. Стемнело, окна зажглись, люди разошлись по ресторанам и торговым центрам. Накрапывал мелкий дождь. Легкий ветерок пробирал холодом.

Выйдя из здания, оживленный Зарёв сразу же разошелся:

– Мне очень понравилось! Тут ведь какая концепция? Герой должен умереть. В этом крест. С самого начала и до конца. Бледная тень смерти, метка. Но всё же эта история о вере, надежде. Она не о смерти. Моя мама, будучи очень умной женщиной и работая в том числе и со смертельно больными, говорила мне: «Смерть нелепа в сути своей. Те, кто боится смерти, чаще всего боятся жизни». Вот тут об этом же. В предыдущем фильме режиссёр навел мосты, подготовил зрителя к этому. А теперь поднял ослабленной рукой праведника Грааль из Грязи, – и в подтверждение своих слов он поднял руку высоко вверх.

Лена улыбнулась и весело смотрела на него, засунув руки в карманы:

– Мне он тоже понравился, но видимо, не так сильно, как тебе.

Весь сеанс она закусывала губу, чувствуя какую-то неловкость от того, что картина навевала на нее скуку.

– Смотри, как красиво! – неожиданно звонко сказала Лена.

Захваченные мыслями о фильме, они даже не сразу заметили этот густой белый туман, обволакивающий каждое здание, стучащийся в каждое окно. Домов уже не было видно, и лишь свет кухонь слабо пробивался сквозь пелену.

Николай сразу же ответил:

– Ты чувствуешь это? – он остановился, – Чувствуешь эти дуновения, запахи, холод, капельки воды в воздухе? Подыши!

– Да, я чувствую. Что-то лёгкое и влажное.

– Так дышит город. Это ли не прекрасно?

Его глаза горели творческим огнем. Сказанное им было очень важным для него. Это было тем, что всегда должно существовать, одно из немногих постоянств в нашей быстрой жизни.

– Да, это великолепно! – улыбнулась она.

Это действительно было прекрасно.

Они молча продолжили путь под зонтом к метро. Чудесная хватка фильма ослабела с каждой минутой, гудки машин, безликие прохожие, сырость, время на часах – всё вокруг только и говорило о том, что пора возвращаться.

– Знаешь, а я ведь тогда была, на ваших четырех часах. С подружками гуляли после школы, учились во вторую смену, и подумали, что будет что-то прикольное. Вы там с Антоном, конечно, блистали.

– Давай сейчас не будем про него.

– Конечно.

– А как тебе то выступление, в общем?

– Ну… Довольно мило, не ожидала. Я тогда не особо интересовалась искусством, новыми веяниями.

– Да ладно, какие новые у нас веяния. Мы бесстыдно скачем на горбах предшественников.

– Как и они в свое время, – она посмотрела на Зарёва.

– Аргумент, – повернулся к ней в ответ поэт.

Они оба были людьми не разговорчивыми. Бережно храня своё мнение и свои взгляды, они предпочитали отдать инициативу в разговоре другим. Но это не значило, что в какой-то момент они не могли положить в споре своего оппонента на лопатки. Просто зачем говорить много, когда вокруг так мало стоящих слов? Оттого между собой они говорили мало, если только Зарёва не несло рассказать какую-нибудь историю или, к примеру, объяснить взаимосвязанность жанров в кино и литературе. Для многих в такие минуты он становился невыносим, выдавая по нескольку страниц информации в минуту, но только не для Лены. Она любила его послушать, хоть и мало что запоминала из таких мини-лекций. А что касается молчания, оно было между ними восхитительным: оно не стесняло обоих, было таким естественным и насыщенным. Им было тепло находиться друг рядом с другом.

Они переглянулись и в тишине пошли дальше. Спустившись в метро, они обнялись и попрощались до завтра. Это всегда выходит как-то неловко, когда дружат мужчина и женщина, особенно после хорошо проеденного вечера. Разошлись на свои станции: ей – по левому переходу, ему – по правому. Шли, влившись в потоки людей. Расстались уставшими и явно не чужими друг другу.

Человеку был нужен человек. В тот вечер Николай посмотрел несколько минут записанного концерта годичной давности. Он, Антон и его группа.

Поэт: Комнаты с высокими потолками

Вмещают больше воздуха –

Группа: Для бесед!

П: В некоторых из них обнаружена

Неплохая акустика –

Г: Для резвых струн!

П: Огромные окна открываются,

Скрипя прямо во двор –

Г: Для… (задумалась)

Одинокий возглас Антона: … желтых стен!

П: И это всё называется –

Г: Sankt!

Одинокий возглас Антона: Самый святой!

Г: Pe-

Одинокий возглас Антона: Из!

Г: -ter-

Одинокий возглас Антона: Всех!

Г: -burg!

Одинокий возглас Антона: Петербургов!

Хотел посмотреть полностью, но быстро выключил. Закрыл глаза и заснул без привычного снотворного.

А дождь все моросил. Мелкие капли легко и неслышно стучали по помятым карнизам. Деревянное окно уже с облупившейся от старости краской продувало. Он чувствовал это своей спиной. Дуновения были слабые, но холодные. Он невольно поежился и окинул взором кухню. Она была очень маленькой, кривенькой и грязной. Старая плита с неоттираемыми пятнами, ржавая вытяжка, деревянный стол, грубая тумбочка, тусклая лампочка без абажура. Обои выцвели и покрылись разводами. Запах плесени. Все это нагоняло тоску. Единственное, на чем задержался его взгляд – рисунок буддийского божества, висящий на противоположной стене. Многорукий, синий, с множеством лиц и украшений, он заслуживал внимания. Картинка была не новой, но сохранившей всю радугу цветов. Она пестрела посреди этого бардака, как солнце над серыми домами. В этой квартире раньше жили буддисты и кришнаиты. В жилой комнате под потолком висели гирлянды из разноцветных флажков с молитвами. Она сказала, что это намоленное место. Хотя он ничего здесь сверхъестественного не чувствовал. Но у неё всегда с этим было лучше.

– Я готова, пошли, – раздался ее милый голос.

Он посмотрел на Машу, вздохнул, поднялся с табуретки, взял ее чемодан и направился к выходу.

– Антон, ты сегодня кислый какой-то.

– Ай! – театрально махнул он рукой. – Тоска паршивая. Осеннее.

– Осеннее, не осеннее, но мне никогда не нравилось быть в кампании единственной в хорошем настроении.