Грязь. Сборник

Неожиданно мне в лицо прилетел листок. Я дернулся, поскользнулся на луже и упал под смех своего товарища. Сидя на асфальте, я снял листок с лица. Немного помятый, что-то напечатано.

– Надеюсь, это такой большой выигрышный лотерейный билет или вексель.

Я посмотрел на текст, потом огляделся по сторонам. Нигде не было кого-то похоже на бегущего за этим листком человека. Встал из лужи, отряхнулся и начал читать.

– Так что там?

– Рассказ, озаглавленный «Девочка-солнце».

– Не слышал о таком. А автор есть?

– Да, в самом начале – Н. Зарёв.

Мой товарищ поморщился:

– Зарёва больше нет.

И отвернулся. Для него это была больная тема. Нет, он не знал Зарёва, но имел несчастье (или счастье?) познакомиться с человеком, который был близок к нему. Дела сердечные.

Я быстро прочитал маленький рассказ, положил листок в карман и мы продолжили путь. В нашем северном городе огромное количество каналов. Будто у основателя этого города было такое хобби – делать рвы и заполнять их водой. Это, наверное, уже что-то из садоводства. И вот мы вышли к очередному «рву» с грязно-свинцовой водой. Встали на светофоре. На мосту через канал девушка в синем пальто вдохновенно что-то рисовала на мольберте. Загорелся зеленый. Поднялись мост и когда проходили мимо девушки, я заглянул ей за плечо, смотря на рисунок:

– Эй, какого чёрта?!

Она отпрыгнула в сторону и испуганно посмотрела на меня. Её руки застыли, держа кисточку и палитру. Я сам не ожидал от себя. Что так громко выкрикну. Она быстро выпалила в ответ:

– Что?! Что, простите?

Несколько локонов её светлых волос упали на лоб, ломая идеальную причёску. Она ловко завела их рукой с кисточкой за левое ухо. Блеснула маленькая квадратная серьга, ограненная в виде пирамиды.

– А… Извините,– сказал я, понимая, как грубо это звучало. – Я просто хотел спросить: почему так ярко?

Я показал рукой на мольберт с закрепленным сверху зонтиком. Она рисовала с натуры вид канала. Хорошо получалось, работа была почти закончена. Сразу же узнавались дома вдоль набережной, крупные мазки ложились невероятно точно. Она была профессиональной художницей или же обладала талантом и невероятной интуицией. Легко узнавался паром-причал для экскурсионных кораблей, но всё изображенное на картине было намного светлее. Дома красного, зеленого, желтого цвета, один даже зеленого. А небо было чистым и всего с несколькими белыми облачками. Я вопрошающе держал руку у рисунка и смотрел то на рисунок, то на индустриальный пейзаж за ним.

– Почему?

– А почему по-другому? – спросила она.

– Но я… Я знаю это место, я вижу это место, и оно совершенно другое. Я не понимаю…

– Не знаю. Может, каждый видит то, что хочет видеть. Мне кажется, довольно точно всё. Особенно эта собака с хозяином на заднем плане, она больше всего меня радует. Увидела их совершенно случайно в такой позе и сразу же за минутку нарисовала. Думаю, это должно быть на картине.

Действительно, у перил в нескольких десятках метров от нас стояла немецкая овчарка, опершись передними лапами на ограждение канала. Рядом с ней стоял её хозяин с поводком в руках, в сером пальто и шляпе. Он гладил собаку по голове. А я этого даже не замечал.

– Вам нравится?

Я посмотрел на неё. Её широкая улыбка оголила резцы, которые сильно выделялись на фоне её зубов. Я тоже широко улыбнулся, сгоняя с себя недоумение и смог сказать только одно слово, прежде чем засмеялся:

– Вампиреныш!

– Что?! – с любопытством воскликнула она.

– Резцы… Они… – говорил я сквозь смех.

– Ой, опять резцы. Всё, не буду улыбаться.

– Нет, нет. Они такие классные! Твоя улыбка сразу выделяется. Она… особенная и очен ь милая.

Я не знал, почему так говорил. Вернее знал, но не понимал, почему именно с ней я начал так говорить и смеяться.

– Правда? – её погасшая улыбка вновь стала неуверенно расцветать.

– Ну, ну… ещё немного…

Она громко засмеялась, прикрыв рукой рот. Я смеялся рядом. Мой товарищ отошёл в сторону и с ухмылкой наблюдал. Когда мы, наконец, успокоились, я сказал:

– Мне очень нравиться эта картина. Мне кажется, в ней что-то есть. То, чего я не замечаю. Это необычно.

– Правда? По мне так обычный пейзаж, – пожала она плечами.

Я полез в карман и протянул ей тот листок.

– Мне кажется, это было написано про тебя.

Она взяла его в руки.

– Девочка-солнце… Это ты написал?

Её взгляд, он… Не знаю, о чем он говорил точно. И это придавало мне неуверенности.

– Нет, Зарёв. Слышала о таком?

– Конечно, кто же о нём не слышал.

– Возьми это тебе.

– Подарок? Да мы же и пяти минут не знакомы, – она чуть растерялась.

– В этом городе происходит и не такое.

– Чудеса? – оживленно спросила она.

Я посмотрел на её цветную картину. В этот момент я понял, что моя прогулка была не такой уж и бесцельной, как может показаться на первый взгляд. Её взгляд был неповторим. Он был единственным в своем роде.

– Да… – проговорил задумчиво я. – Самые настоящие.

Когда я попрощался с художницей, и мы продолжили путь, мой товарищ сказал:

– Должен заметить, я тебе не мешал, хоть она и очень хороша.

– Какое благородство.

– Не благодари. Потом расскажешь, чем всё кончится.

– Да ну тебя.

После встречи с Дейзи Гумбольт ещё раз отклонился от маршрута. Ему были нужны ответы на вопросы.

В церкви было всего несколько прихожан. Каждый шаг отдавался гулким эхо в стенах. Скамьи пустовали – богослужение начнётся только через два часа. Настоятель храма сидел за столом, накрытым белой тканью, перед органом и читал священное писание.

– Бог мой, утешь меня… – склонил Гумбольт свою голову у алтаря.

Он не читал молитвы, но это не мешало его сердцу чувствовать Его здесь, так как и не мешало чувствовать Ему присутствие Гумбольта в этом мире. Сейчас он чувствовал гармонию вокруг себя и тяжесть внутри, которая тянула его вниз. Он думал о Дейзи.

– Святой отец…

Настоятель поднял голову. Гумбольт стоял в нескольких шагах от стола и напряженно мял шапку в руках. На его лице было беспокойство.

– Да, сын мой, – священник встал и неспешно подошёл к нему, спрятав руки в рукава рясы.

– Святой отец, простите меня, что отвлекаю, но я должен вас спросить.

– Продолжай, сын мой.

– У меня довольно наивный, но важный вопрос. Быть может, вы сможете на него дать ответ, как представитель церкви. Святой отец, а зачем мы здесь?

– Чтобы определиться с тем, как мы относимся к Отцу нашему. От этого зависит, примет Он нас или нет. Это выбор, который должен сделать каждый. Адам и Ева сделали свой выбор, сказав Отцу «нет». За что и поплатились. Платим и мы.

Гумбольт кивнул головой. Он чувствовал себя ещё хуже: он не мог принять такой ответ за истину. Продолжая мять в руках шапку, он поднял взгляд на распятие.

– Его Он тоже послал с этой целью? Чтобы мы одумались и приняли любовь Его?

– Совершенно верно, сын мой.

– Святой отец, о чем бы вы спросили Христа, будь у вас такая возможность?

– Сын мой, а не о многом ли ты помышляешь?

– Но всё же. И это тоже важно: о чём спросить Его?

Священник впервые за беседу улыбнулся:

– О том, как Он себя чувствует. «Amor meus pondus meum».

– Любовь моя – груз мой.

– Совершенно верно. Груз мой. Если любишь кого-то, значит, и ношу несешь на сердце. Чем больше любишь, тем тяжелее становится. Немногие способны полюбить весь мир, потому мы и помним их. Это подвиг, достигнутый неограниченной силой духа и верой.

– Верой… – потупив взгляд, проговорил Гумбольт.

В его голове проносились страницы человеческой истории, на которых люди нещадно убивали других людей за эту веру. Сложно стать частью такого, зная, сколько крови пролилось за эти символы и слова.

– Веру в ближнего своего, – будто прочитав его мысли, добавил священник. – Веру в то, что все мы можем любить, как бы трудно это не было. Мы как дети боремся за Его внимание и не можем полюбить друг друга так же, как Он любит нас. Уже давно известно, что любить человека – это значит увидеть в нём лицо Бога.

– Это писал Гюго.

– Вы начитанный и образованный. Отрадно видеть такие живые умы. А знаете, кто написал: «Не нужно заучивать древние выдумки, чтобы понять, что мы и правда любим ближних»?

– Нет.

– Один из популярных богоборцев-атеистов нашего времени2. И хоть я совершенно не разделяю его точку зрения на этот мир, я всё же признаю, что иногда древние писания, действительно, ни к чему. Всё идёт от сердца человеческого, – настоятель вынул из рукава правую руку и коснулся груди Гумбольта. – всё просто. И всё мы уже знаем, только боимся это признать. А страх – это первый шаг к падению.

– Недавно была такая ситуация, прочитал в НезГазе3 . Жандармы не знали, что делать: пели на улице. Естественно, надо задержать, потому что несогласованный концерт. Но пели гимн страны. Следовательно, попадают под закон о патриотизме, и они должны их поощрить. Что делать? Непонятно.

– Так что сделали?

– Да ничего, пока репы чесали, музыканты ушли.

–– Забавно. А я недавно шёл с газетой в руках по улице и читал. На меня почти все оборачивались, будто я из другого века.

– Просили сфотографироваться?

Я слабо рассмеялся.

Выглянуло солнце, осветило многодневные лужи. В какой-то момент мой товарищ остановился, смотря на проезд во двор. Там стоял мужчина в джинсовом костюме. Его рвало, но совершенно без напряжения в теле. Он просто стоял, склонив голову и то, что вытекало из его рта на траву, освещалось в лучах закатного солнца.

– Пошли отсюда, Босх, – ударил я своего товарища по плечу.

Он развернулся, и мы зашагали дальше:

– Почему Босх?

– Будешь рисовать всякую пакость, видя её вокруг. А через сто лет станешь классиком.

– Почему только через сто?

– При жизни не поймут, даже не надейся.

– Эх, люди… Позор тому, кто дурно об этом подумает!

– Позор! – с грозной интонацией подхватил я.

Не удивляйтесь этому. Мы часто, подобно рыцарям повторяли: «Позор тому, кто дурно об этом подумает!» А потом хором: «Позор! Позор!» Это нас и забавляло, и заставляло не забывать о том, что все мы разные.

Мы перекусили в фудкорте ближайшего торгового центра. Вид из окон открывался на дальнюю часть парковки, на которую в будние дни никто не ставит машин. Там скакали несколько школьниц. Катали друг друга на спине, кривлялись, мотали головами, махали руками. Ещё что-то говорили, но мы не слышали. Я сказал:

– Прям Шекспира ставят.

Мой товарищ внезапно сказал:

– Слушай, у меня тут два билета в оперу, может, сходим?

– Ты серьезно?

– Ну да.

– Прям в этом?

– Тебе не нравится моя чудесная толстовка?

– Это же театр.

– Расслабься. Я знаю, что ты уже согласен, господин Пуччини. Ты у нас первый театрал!

И вот мы уже сидели на самом верхнем ярусе балкона, буквально под «куполом» театра. Вот такая быстрая жизнь. Мой товарищ вжался в кресло и смотрел вперёд. Зрительский зал заполнялся неспешными людьми.

– А у тебя когда-нибудь возникало желание прыгнуть вниз?

Я вопросительно посмотрел на него:

– Отсюда?

– Да. Разбежаться по этим красным ковровым дорожкам и прыгнуть вниз, прямо в партер. Это будет захватывающе.

Он с нездоровым блеском в глазах смотрел бортик балкона.

– Кажется, я понимаю, почему ты так вжался в своё сидение и вцепился в подлокотники.

– Угу… Меня пугают такие мысли.

– Думаю, это ответная реакция на твою боязнь высоты.

– Не боюсь я высоты, – гордо заявил он.

– Да-да, просто боишься прыгать с больших высот. Это, кстати, разумно.

Через минуту молчания я сказал, смотря по сторонам:

– Одни старики, зрелые люди. Почти никакой молодежи. Ну, кроме вон тех.

Я показал рукой на школьный класс, который рассаживала строгая высокая женщина.

– А потом они спрашивают, почему молодежи так не нравится опера. Меня, кстати, тоже так приводили. В итоге я подрался с одноклассником во время представления и нас выставили из театра.

– Хорошие воспоминания.

– Ещё бы.

Сегодня был гала-концерт: приглашенные певцы, итальянская опера, лучший дирижер, сплоченный оркестр… Это было прекрасно и вдохновляюще, ведь когда поэзия, озвученная красивым голосом и искусным языком, перекликается с невероятно тонкой музыкой, которая при каждом переходе заставляет душу трепетать, и всё это становится гимном любви тех двоих, что стоят, обнявшись на сцене после долгой разлуки длинною в жизнь – вот что может возвысить вас до небес. И всё это сидя в кресле. Надеюсь, вы понимаете, о чём я.

Во время антракта мой товарищ сказал:

– Пошли, спустимся вниз, мне наверху не по себе.

Мы спустились и встали перед амфитеатром. Я смотрел вверх на огромную люстру и позолоченные барельефы, украшающие ложи. Всё здесь было пышным, богатым, неотразимым. А он высматривал кого-то среди зрителей. За занавесом периодически раздавался стук молотка – это трудились над новыми декорациями рабочие сцены.

Он толкнул меня в бок. Я посмотрел на него, потом вокруг. К нам шёл в окружении своих друзей лидер одной из радикальных организаций. Видимо, его высматривал мой товарищ.

– Смотрите-ка, оказывается, даже ты знаешь дорогу сюда. Быть может, опера в нынешний век и вправду полностью утратила свой элитарный характер?

– Приятно, что обращаешь внимание на меня, – сказал мой товарищ. – А вот на договоры ты плюешь.

– А что такое?

– Ты всё же провёл тот пикет у здания суда и подставил всех нас.

– Даже слушать не хочу, – лидер организации стал уходить.

– Захочешь.

Мой товарищ накинулся на него со спины.

– О, драка, – почему-то не удивился я.

– Добрый день.

– Привет, Гумбольт, – сказала красивая секретарша в очках. – За оплатой?

– Да.

– Одну минуту.

Секретарша выдвинула один из ящиков в своём столе и склонилась над ним. Гумбольт продолжал стоять, пару раз взглянув на стул рядом с собой. Стул так и не смог соблазнить его сесть. Через стеклянные стены этого кабинета виден весь офис редакции. Множество столов, множество сидящих людей. Все поглощены работой, перерыв только через час.

– Вот, – секретарша положила на стол конверт.

– Отлично, – взял его Гумбольт.

– Напомни мне, а что там с моим расписанием?

– Так… Посмотрим… У тебя статьи должны быть готовы к 12, 15, 21, 22 и 26 числу. Давай я тебе тематику вышлю в электронке.

– Конечно. Спасибо.

Гумбольт начал уходить, но секретарша остановила его:

– Слушай, может ты, как и все другие внештатные работники будешь получать зарплату на карту?

– Я тебя затрудняю?

– Нет, что ты, я про тебя думаю. Ходишь сюда каждый месяц, а живешь-то ты далековато. Да, извини, я подглядела твою анкету.

– Я люблю прогуляться. Можно всё оставить как есть?

– Хорошо. Буду ждать в следующем месяце, – с широкой улыбкой сказала она.

– Хорошего дня!

Мы сидели с ним на скамейке около театра и потирали ушибленные места.

– Скажи, мы ради этой драки ходили в театр?

– Если я скажу, что нет – ты мне поверишь?

– Нет.

– Ну, вот. Не надо заставлять меня лгать.

– Клык попросил?

Он ничего не ответил. Значит да, очередное задание Клыка. Мой товарищ полгода назад познакомился с ним и, судя по всему, окончательно влился в их ряды. Почему я не был в этом до конца уверен? Он всегда ценил свою независимость превыше всего.

– Каково это – вернуться в детство?

– Ты про что?

– Ты говорил, что тебя уже один раз школе выставляли из театра за драку.

– А! Ну, знаешь… Да как-то не особо почувствовал связь той драки и этой.

– Понятно.

Он встал, потянулся и бодрым голосом сказал:

– Пошли, наш любимый бар нас ждёт.

– Верно.

По пути проходили мимо районного военкомата. Из здания в этот момент выходила большая группа людей. Человек двадцать-двадцать пять. Многие из них плакали: жены обнялись с мужьями. В руке нескольких мелькнули похоронки. Мой товарищ сорвался:

– Вы сами бросаете своих детей в жерло огня!

Все посмотрели на него.

– Только вы виноваты, что допустили такое! – он смело шагнул вперед к ним. – Потому что подчинились, потому что сами боитесь!

Мужчины закричали, отпуская своих жён:

– Заткнись, щенок!

– Я тебе сейчас устрою, ублюдок!

Мой товарищ вынул руки из карманов, развел их в стороны, показывая, что не опасен, словно имел дело не с людьми, а с животными, которые могут понимать только так. Действительно, страшен человек в гневе. Ничего человеческого не остается, только животное. Но у них были на то причины.

– Среди них могут быть мои друзья, которых я любил не меньше вашего, – спокойно сказал он. – Мне очень больно оттого, что их больше нет.

Женщины заревели горькими слезами. Мужчины вновь обняли их. Но всё равно злобно смотрели на нас. Мой товарищ кивнул головой, и мы пошли в другую сторону. Про произошедшее говорить не стали.

Гумбольт решил сегодня не приходить в бар. Всё равно он не пьет, и его друзья точно смогут пережить один вечер без него. Он провёл несколько часов в книжном магазине. Смотрел книги, читал, выискивал новинки издательств. В конце концов нашёл то, что бы подошло для неё. Довольный, купил книгу и пошёл в наступающий вечер.

– Америка? Америка хочет нашей смерти? В жопу такое, – ещё трезвый Фиолет, возмущенный очередными политическими заявлениями, сел на табуретку рядом с нами.

– Они тебе еще и не такое скажут, – ответил мой товарищ.

– А вы ударились в политику, мальчики? – игриво спросила девушка-официантка, проходя мимо.

– Тут всё политика, куда не глянь, что не скажи.

– Да, чёрт возьми… – грустно сказал Фиолет и отхлебнул пиво.

– Вообще-то это моё, – сказал интеллигентного вида человек, сидящий рядом.

– Ой… Прошу прощения, – искренне раскаялся наш знакомый. – Я думал, это мои ребята мне вязли.

Интеллигент посмотрел на нас и неожиданно воскликнул:

– Ты?!

– Ну да, это моё любимое место, – ответил мой товарищ. – Господа, знакомьтесь – наш известный Писатель.

– Давненько тебя не видел, думал, что ты отошёл от своих революционных дел.

– Чёрта с два!

– Ответ настоящего мушкетера, – подмигнул Писатель и похлопал Фиолета по плечу:

– За мой счёт, приятель, пей, для единомышленников не жалко.

– Это Фиолет, панк, который занимается непонятно чем, а это мой друг, писатель, – товарищ всегда меня так представлял, и после паузы добавлял. – Пишет тексты для наших песен.

– Приятно, приятно, – с натянутой улыбкой сказал наш собеседник. – Я, пожалуй, вернусь к своему прежнему занятию.

– Валяй.

Писатель отвернулся, разговаривая со своей спутницей. Вскоре они ушли.

– А мы в опере были, – гордо сказал я.

– И чё слушали?

– По-итальянски пели, – с видом лингвиста-эксперта сказал мой товарищ.

– Понятно. Не, я не особо оперу слушал. Только Вагнера люблю. Выделяется он сильно. Какая музыка, какой накал, чёрт бы его побрал! Да вот не особо ставят его у нас: антисемитом был. Кстати, под его увертюру к «Тангейзеру» умирал Бодлер!

– Ух ты! Правда? Надо будет послушать.

Я впервые увидел такой интерес, исходящий от моего товарища, к опере.

– Ну, как умирал… Просил играть ему периодически. А так умирал от сифилиса.

– Позор тому, кто дурно об этом подумает! – воскликнул товарищ.

– Позор!

– Позор!

В тот вечер мы все перебрали. Когда мой товарищ напивается, то иногда начинает говорить о грустных вещах грустными словами:

– Они бояться фразы "Теперь ты свободен", сказанной про человека, который покончил с собой. Они говорят, что это не выход. А в предсмертных записках люди говорят про то, как уходят в новое место, потому что старое их задушило. Люди всегда делают шаг вперёд, чтобы встретится с чем-то новым, чтобы продолжить своё движение. А движение – это свобода. Кому ты веришь? Должен будешь верить живым, потому что сам жив. Им страшно. Потому что ты уйдешь, а они останутся здесь. Ничего не изменится. Только нескольким людям станет ещё больнее без тебя. Сможешь ли ты выдержать слёзы любимой или слёзы матери?

Я предпочитал не отвечать на такие вопросы.

Вечером он вернулся на ту же самую скамейку у канала. Её пришлось подождать, Гумбольт не навещал её вечером, поэтому не знал точное время, когда она обычно должна сюда возвращаться. А вернуться должна. Она была права, у него болела душа. Постоянно вспоминались те сутки, которые он провёл наедине с умирающим собой и природой.

…Раненный солдат пробился сквозь молодые елочки и выбрался на засыпанную листвой и землей асфальтовую дорогу с большими ямами и ухабами. Посмотрел в одну сторону, потом в другую. Дорога между густым лесом быстро уперлась в старые ржавые ворота со звездой. Судя по остаткам краски, когда-то они были голубыми. Отсюда Гумбольт видел несколько небольших кирпичных одноэтажных домиков на территории этого заброшенного детского лагеря. Он не сомневался, что это был детский лагерь. Кому ещё в голову придет красить ворота со звездой в такой цвет? Забора из сетки-рабицы почти не остался. Лишь самые стойкие его участки были обвиты золой и одиноко стояли между молодых растущих деревьев.

Взяв в руки палку для опоры, он добрёл до домиков. Тяжело дышал. Посмотрел вокруг. Повсюду росли высокие корабельные сосны. Это место было заброшенным, но окрестности всё-таки лучше обойти. Сжав зубы, Гумбольт побрёл дальше. Прямо за домом оказалась небольшая асфальтовая площадка с несколькими флагштоками и разбитый домик. Дальше начинался небольшой спуск с холма и открытое пространство – его занимал большой ангар и несколько спортивных площадок перед ним. На одном из деревьев сохранилась табличка, показывающая в ту сторону – «Столовая». Начал дуть холодный ветер. Собирался дождь. Раненный солдат подошёл к входу в ангар. Ворот не было, и он зашел внутрь. На удивление здесь было очень светло – окна по бокам давали много света. Побитый кафельный пол, кучи листьев и веток. Несколько переломанных столов и скамеек валялись грудой металлолома в центре.

– Понятно.

Гумбольт выбрал один из белых кирпичных домиков на окраине лагеря. Они крепко стояли, в них даже сохранились кровати. Крыльцо скрипело и чуть ушло под землю, но это были мелочи. В домике было две одинаковых комнаты и стекла почти на всех окнах. Раненный солдат улегся рядом с одной из кроватей, облокотившись на стену. В голове было очень неясно. Он выпил воды.

Начался дождь. Капли стучали по протекающей крыше. Вскоре стихия разошлась настолько, что вода текла бурными потоками по земле мимо белого домика вниз к ангару, оттуда к площадкам и на поля, которые окружали лагерь с запада. Если дойти до тех мест, то можно было увидеть город, который яростно штурмовала армия. Но звуки боя здесь заглушала природа. Она убаюкивала Гумбольта, который старался не закрыть глаза. Он знал, что это будет концом для него.

– Господь, дай мне силы продолжить путь. Сейчас, только переведу дыхание…

Дождь стучал по крыше, сосны качались, дождевая вода журчала у крыльца.

– Нельзя спать, надо вставать, вставать.

Но сил не было.

– Господи, я чувствую, как теряю себя… Господи…

Шепот, шепот, шепот…

Через прохудившуюся крышу вода капала на пол домика, лужа медленно растекалась и, наконец, дошла до Гумбольта. Его правая рука оказалась в холодной воде, но он не убрал её: его глаза были закрыты…

– Ты так и не прицепил косички…

– Извини, порой люди нас разочаровывают.

– Извиняю, – она села на скамейку.

– Как день?

– Как обычно. А твой?

– Это тебе.

Он достал из внутреннего кармана куртки книгу и передал ей.

– Это один из лучших романов прошлого века.

Девочка неотрывно смотрела на обложку, на которую была помещена фотография богато одетого молодого человека.

– Я решил взять именно его, потому что тут главную героиню зовут тоже Дейзи. И она очень боялась любить.

Девочка продолжала не двигаться и смотреть на книгу.

– Ты читать-то умеешь?

– Откуда ты знаешь? – резко сказала она, посмотрев на него.

– Что? Я не знаю, умеешь ты читать или нет, поэтому и спрашиваю.

– Откуда ты знаешь, что я могу не уметь? У нас многие из интернатских не умеют читать. Я умею, мне повезло.

– Когда-то я был одним из вас. Так что…

– И вырос таким хорошим?

– Я бы не сказал, что хорошим.

– Мне никто и никогда не дарил книгу, – она снова посмотрела на обложку. – Даже когда я ещё была в семье, мне дарили какую-то чепуху. Бабушка часто читала мне. А это моя первая книга, которая принадлежит мне. Ты хороший человек.

Девочка посмотрела на него. Она не улыбалась:

– Ты не плачешь по маме? Ты нашёл её?