Грязь. Сборник

Несколько капель упали на засыпающий город. Буря была близко… Вдалеке мелькнула молния. Подул западный ветер. Но он этого не замечал. Он молча смотрел остекленевшими глазами на грязные улицы, по которым проезжали редкие одинокие машины, прокручивая в голове свои воспоминания. Песня закончилась. Началась другая. Он громко вскрикнул, нарушая сон трущоб:

– Что? Неужели эта сука будет снова петь?

Вместо ответа начался дождь, смывший его слова в историю.

В любом случае, всё это не больше, чем жизни нескольких людей. Кому сейчас есть дело до них?

Раз, два, три, четыре…

«… Спикер Конгресса призвал поддержать бизнесменов и политиков, которые попали под санкции иностранных государств…»

Он прошел мимо и громко сказал, заходя в соседнюю комнату:

– Выруби эту хрень.

Я проводил его взглядом и вновь уставился в телевизор. Поправил маленькую подушку под спиной, но всё равно было неудобно. Этому дивану раза в два больше лет, чем мне. Спинка и подлокотники полностью деревянные, обтянутые вытертой до дыр красной тканью. Сидение жесткое, и вся конструкция скрипит при малейшем движении.

«… Государство в ближайшие десять лет не собирается делиться доходами от природных богатств с её гражданами, заявил пресс-секретарь. По его словам, это вызвано отсутствием проверенного механизма осуществления столь сложной процедуры…»

В кадре мелькнула ваза, показавшаяся мне знакомой. Похожая сейчас стояла на столе в соседней комнате. На ней были чудные вылепленные цветы с листьями и длинными стеблями, берущими начало с самого низа вазы.

«… Цены на нефть вновь упали до минимума, бензин стремительно дорожает…»

В соседней комнате раздался громкий смех нескольких людей. После знакомый голос вновь крикнул:

– Выруби это дерьмо!

Я вновь поправил подушку, но удобней не стало. Пультом в своей руке я постукивал по колену, чувствуя, как от каждого удара вибрирует черный пластиковый корпус.

«… Он призвал отринуть земные блага и предметы роскоши, подчеркнув, что истинное счастье кроется не в этом. Позже в этот день во время прогулки на своей яхте по заливу он добавил, что ложные ценности всегда ведут…»

На этом пульте не было цветных кнопок. В комнате тоже всё было блекло. Обои потеряли свои цвета еще лет пятнадцать назад, скудный набор мебели со временем потемнел. На телевизоре лежала белая кружевная салфетка. Я как будто вернулся в бабушкину квартиру.

«… Пенсии вновь заморозят, фонд не знает, как решить сложившиеся проблемы…»

В окно виднелась желто-плесневелая стена дома напротив: окна выходили на двор-колодец. Было еще светло, но это ненадолго, судя по времени, сейчас начался закат. Я всегда знал, в какое время он начинался и заканчивался, я любил смотреть на него. Но я оставался с этим знанием один на один, никому не было это интересно кроме меня. Да и закаты у нас особо не посмотришь: вечные тучи над головой.

«… Министра встречали радостно, с песнями и народными танцами. По мнению пришедших на мероприятие граждан, страна переживает новый подъем, который так ей необходим. На вопросы касательно несправедливых, по мнению журналистов, приговоров и судопроизводств, в частности, по делу студента Бехтерева, осужденного на несколько лет колонии за диплом об экстремизме, министр уклонился и завершил пресс-конференцию, поблагодарив всех присутствующих и отметив их активную гражданскую позицию…»

Он вроде бы что-то снова мне крикнул, но я не расслышал, занятый собственными мыслями. Я вспоминал самый красивый закат, который я видел. Это был сложный выбор. Внезапно я вспомнил про остров Санторини, я давно про него не вспоминал. Одна девушка рассказывала мне, что там самые красивые закаты в мире. Она гордилась, что пережила там даже один. Вспоминая ее слова о солнце, тонущем в море и бликующем на миллионе волн, я как будто почувствовал свежий морской ветер, увидел яркие лучи, устремляющиеся в небо. Красиво.

«…Епархия призвала прихожан пожертвовать на автоматы, пистолеты и ножи для местного детского военно-патриотического клуба. Инициатива была воспринята положительно. Как говорят прихожане, это всё часть борьбы с Западом, который только и делает, что разрушает уклад жизни нашей страны и угрожает нам. Один из журналистов спросил настоятеля: А не сделает ли это детей чрезмерно жестокими? Ведь речь идёт об обучении стрелять. На что сразу же получил множество возражений со стороны собравшихся. Сам же святой отец сказал, что не раз поднимал вопрос детской жестокости и до сих пор требует запрещения компьютерных игр и интернета для детей и молодежи. А на повторный вопрос насчет стрельбы ответил: "Защищать Родину – дело святое, солдаты стране всегда будут нужны, и…"»

В телевизор влетела ваза, стоявшая на столе в другой комнате.

– Я же предупреждал, – сказал он, опершись на дверной косяк.

Я пожал плечами: всё было верно, не поспоришь.

– Я люблю слушать смешные анекдоты. Эти меня печалят. Отдохни, нам скоро концерт давать в очередной рыгаловке, – добавил он и вернулся в соседнюю комнату.

Ваза и дешевый телевизор разбились вдребезги. Да, есть еще дешевые телевизоры. Я медленно встал, скрипя каждой деревяшкой в диване, взял в руки пластиковый корпус телевизора, наполненный осколками и проводами, и медленно подошел к окну. Деревянные рамы и подоконник были выкрашены в белый цвет, на форточке висела порванная снизу сетка грязного зеленого цвета. Всё было, действительно, как у бабушки. С грохотом открыл ставни и выбросил телевизор. Он сразу же разбился – всё-таки всего второй этаж, летел не долго. Раздался возмущенный крик:

– Ты чего творишь! Эй! Ты меня чуть не прибил!

Я высунулся в окно. На меня смотрел очень сердитый мужчина, обломки телевизора лежали в метре от него, утонув наполовину в луже. Я пожал плечами:

– Ну, вот и радуйся.

Красивые люди, одетые в дорогие пиджаки, сидели в большой светлой комнате с длинным столом и удобными креслами вокруг него.

– И еще кое-что…

– Говори, – сказал человек, сидящий во главе стола.

– У проблемы с молодежью.

– Какие?

– В последнее время они проявляют всё больше неповиновения, всё больше инцидентов с ними.

– Хулиганство, наркотики?

– Это привычное, да, в последнее время это заметно выросло, несмотря на усиление контроля над этими вещами со стороны наших силовых структур. Но беспокоит другое: они стали организовывать движения, сколачивать подобия банд и подпольных партий. Некоторые из них в открытую маршируют на наших улицах со своей символикой, проводят агитацию…

– Перестаньте. Что вы хотите мне сказать этим?

– У нас проблемы с этим.

– То есть вы не справляетесь с молодежью?

– Ну…

– Что вы вообще говорите такое? Идет колонна демонстрантов – арестуйте.

– Часто на местах не хватает людей для этого. Их слишком много, складывается ощущение, что им не всё равно на наши действия, равно как и друг на друга. Сплочение и…

– Нет людей – вызовите их, –прервал панические речи человек, сидящий во главе стола.

– Множество наших служащих занято приоритетной проблемой, вы сами публично обозначили её в разговоре с… – он показал рукой на портрет главы государства.

– Вы серьезно? Хватит протирать штаны, займитесь делами. Перенаправьте средства, они, видимо, сейчас просто идут никуда. Разберитесь с этим! Хм… Молодежь… Сгоните их в патриотические клубы, кружки там по интересам… Что там у нас есть вообще?

– Господин мэр, они не хотят в большинстве своём.

– Чего не хотят? Быть рабочей силой страны? Быть надеждой государства? Умереть за Отчизну? А? Кто виноват в том, что они не хотят этого?

– Не имею представления.

– Я скажу вам только одно, всем вам, – человек, сидящий во главе стола, обвел всех присутствующих пальцем. – Это точно не я. Потому что я работаю, работаю и ещё раз работаю. И делаю всё, что от меня зависит. А вы выпускаете этот город из рук из-за своей беспомощности и некомпетентности. Соберитесь и решите мне эти проблемы! Все свободны.

Красивые люди встали, вышли за дверь и выдохнули. Человек, сидящий во главе стола, остался на месте.

Мы сидели на ярмарке нашего города, развалившись на стульях, и в течение нескольких часов смотрели, как обычные люди презентуют с большой сцены свои товары, в большинстве представляющие из себя ненужную дрянь. Но зонт-банан нам понравился. Он выглядел настолько отвратительно и нелепо, что мы даже захлопали. До чего же только не додумаются люди. А ведь они, наверное, думают, что делают важное дело.

Кто мы? Я, тучный Гумбольт и мой товарищ. Три рыцаря, три бродяги. Сидели в большом зале местного ДК, люди вокруг нас постоянно приходили и уходили, им наскучивало это занятие, или же они что-то покупали, крича выступающему: «Дайте два!», а потом довольные выходили из зала. Вокруг ДК был разбит парк, в нём поставили кучу палаток с товарами и продавцами. Где-то в сторонке каждый день с двенадцати до трех стояла горстка защитников природы, призывающая прекратить «это загрязнение единственного зеленого уголка в округе». Но на них никто не обращал внимания. Безразличие.

Когда мы совсем устали сидеть на неудобных стульях, то громко похлопали посреди очередного выступления, чем спровоцировали всеобщие аплодисменты, и вышли на улицу, спустившись по серым ступенькам крыльца. Пройдя немного между палаток торговцев, мой товарищ взялся за своё:

–Я иду и не слышу их музыки! Почему? Неужели бюрократы купили уже даже музыку? Почему никто не играет? Почему повсюду звучит одно и тоже дерьмо с крупных радиостанций! Эй, люди, я не слышу вашей музыки! Закон запретил петь на улицах, и ваша потребность в них иссякла, как пересохший ручей, отрезанный от воды большим валуном? Нет, не может быть такого! Музыка – это река, что поддерживает жизнь в нас! Музыка и поэтические строки – вот почему мы еще живы, вот почему мы все здесь! Хэй! Запевай!

Он вскочил на капот стоявшей рядом машины и запел:

– Жить нужно легче, жить нужно проще,

Всё принимая, что есть на свете.

Вот почему, обалдев, над рощей

Свищет ветер, серебряный ветер.

Свищет ветер, серебряный ветер,

В шелковом шелесте снежного шума.

В первый раз я в себе заметил,

Так я еще никогда не думал.

Люди стали подхватывать. Мой товарищ, почувствовав себя дирижером, начал плавно двигать руками перед собой:

– Пусть на окошках гнилая сырость,

Я не жалею, и я не печален.

Мне все равно эта жизнь полюбилась,

Так полюбилась, как будто вначале.

О, мое счастье и все удачи!

Счастье людское землей любимо.

Тот, кто хоть раз на земле заплачет,—

Значит, удача промчалась мимо.

Гумбольт пел вовсю, положив руку на сердце. Голоса людей доносились со всех уголков парка. Конечно, большинство проходило мимо или с какой-то опаской смотрело на происходящее, но голосов было достаточно, чтобы сказать: поёт вся ярмарка.

– Взглянет ли женщина с тихой улыбкой –

Я уж взволнован. Какие плечи!

Тройка ль проскачет дорогой зыбкой –

Я уже в ней и скачу далече.

Жить нужно легче, жить нужно проще,

Все принимая, что есть на свете.

Вот почему, обалдев, над рощей

Свищет ветер, серебряный ветер.

– Вот она, культурная столица! Этим стихам уже сто лет! Но помним, помни, чёрт возьми! Спасибо! – слова «дирижёра» утонули в аплодисментах.

Я смотрел на фигуру своего товарища, обернутую в черное пальто, на фоне серых тяжелых туч, нависших над городом. Иногда я восторгался им. Он делал то, что я бы не смог сделать никогда.

После этого представления мы пошли в сторону центра. Знаете, как это происходит: «они шли втроем и пили из одной бутылки». Вот что-то похожее было и у нас. Старушки и женщины с детьми шарахались от нас, не зная чего ожидать. Мужчины игнорировали или подозрительно смотрели, а у молодых парней был вид, будто мы бросили им вызов, и они готовы броситься на нас в ответ. Презрение во всех взглядах! Это лучше, чем безразличие.

По пути мы наткнулись на людей, очень эмоционально обсуждавших возможность принятия закона о смертной казни. В последнее время правительство, видимо, в попытке не отставать от новых тенденций, само стало устраивать такие сборища. «Здесь каждый мог высказать своё мнение!» – зазывали лозунги. Естественно, всё было не так. Несколько ведущих внимательно следили за собравшимися, направляя их мысль в нужное русло, не допуская острых отклонений от темы. А за углом всегда дежурил отряд жандармов на случай обострения дискуссии.

Мы подошли ближе и мой товарищ негромко с разочарованием сказал:

– Очередной цирк уродцев. На этот раз про смертную казнь.

В этот момент на сцену забралась женщина и закричала, тряся кулаком:

– Я за смертную казнь! Да не за просто введение инъекции, а за расстрел, чтоб к стенке ставили!

Все одобрительно закричали.

– Так их!

– Правильно!

– Расстрелять негодяев!

– Да!

Гумбольт беспокойно смотрел по сторонам, а потом с искренним расстройством в голосе сказал:

– Они говорят так, будто это другой мир, это никогда их не коснется, они никогда не окажутся в камере смертников, будто их невиновности хватит, чтобы избежать несправедливого суда. Да и какая невиновность… Сколько из них сможет удержаться от соблазна обогатиться за счёт несчастья других, особенно когда «никто не будет видеть» этого? Явно не те, кто с таким упоением кричат слова «смерть» и «убийство».

– Вот за такие речи и ты и стал журналистом. В любом случае, всё уже сверху решили.

– Думаешь?

– Знаю. Эти бюрократы не меняются.

– М-да…

– Беги! – крикнули ему.

И Гумбольт побежал. Ничего не видел, ничего не чувствовал. Много падал, но не замечал, как вставал. Всюду был лес, ветки били его и не давали пройти. Жуткий шум стоял в ушах, он не знал, что это было. Наконец, он упал и не встал. Шум был только в его голове. Вокруг тихо.

Сырая полугнилая листва медленно начинала пропитывать влагой его одежду. Он чувствовал, как весь бок, на котором он лежал, стал мокрым. Но это была теплая влага. Дотронулся – боль пронзила тело. Гумбольт застонал и перевернулся на спину. Голые тонкие ветки качались надо ним, чернея на фоне серого дневного неба. Уже день, а бой завязался утром. А наступление?

Он резко поднялся и, сидя на земле, стал быстро поворачивать голову в разные стороны. Тревога, зародившаяся в сердце, уже охватила всю его грудную клетку, он вскочил и стал крутиться на месте, тревожа опавшую листву, совершенно забыв о ранении. При каждом повороте маленькие веточки цеплялись за его одежду и тянули за нее. Он замахал руками, пытаясь переломать ветки, а сам продолжал лихорадочно пытаться понять, где он и что с наступлением. Тревогу за несколько секунд заменил страх, Гумбольт застыл на месте и схватился руками за голову. Всё пропало, он был далеко и только сейчас вспомнил все до конца. Он всё потерял. Его тело снова шлепнулось на листву. Ему больше ничего не оставалось делать.

Успокоившись и ударив себя по лицу, отгоняя от себя страх, он достал из сумки бинт и наполовину пустую бутылку. Обработав рану и потуже перебинтовав себя, он встал и побрел вдоль смятой от колес транспорта травы – это было единственное, что связывало его с миром людей в этом царстве природы.

– Да я тебе говорю, это реально было.

– Слушай, я был на том параде, никакой корабль не пошёл ко дну!

Спорили Гумбольт и мой товарищ.

– Он проплыл ещё некоторое время и начал крениться и затапливаться уже на повороте реки.

– Да ну тебя! – наш тучный друг махнул на него рукой.

– Будем считать, что я выиграл.

– Истина не рождается в спорах, где всё зависит от харизмы выступающих.

– Ой-ой-ой! Тоже мне мыслитель нашёлся. А ты что скажешь? – обратился товарищ ко мне.

– Честно говоря, хочется, чтобы было, как ты сказал, это же такая новость! Но…

– И ты туда же. Да говорю же: правительство нам об этом не говорит, чтобы не опустить престиж флота.

– А ещё они все огурцы у бабы Вали на огороде своровали, – громко рассмеялся Гумбольт.

Его смех всегда был раскатист подобно грому (думаю, из него бы вышел отличный оперный певец) и искренен. Мой товарищ развёл руками и начал говорить что-то в ответ, но мы махнули на него рукой.

Мимо нас пробежала хихикающая стайка девушек – они смотрели на меня и моего товарища. Тот улыбнулся и помахал в ответ:

– Эй, я тебя помню! – крикнул он одной из них, а потом повернулся ко мне. – Поклонницы.

– О, вас кто-то знает, – рассмеялся Гумбольт.

Сегодня он был в хорошем настроении.

– Когда новый концерт будет? – спросили девушки.

Приглядевшись, увидел пару знакомых лиц.

–– На старой площадке, ну… – он прищурил один глаз, изображая сосредоточенные раздумья. – Вроде числа девятого. Приходите, организуем вам бесплатное пивко.

Девушки рассмеялись и, заверив нас в том, что они придут, пошли своей дорогой. Нам тоже пора было в путь.

– Военные – элита общества. Вот чего бойся, – сказал мой товарищ, когда перед нами перегородили дорогу, чтобы проехал кортеж известного генерала.

Начался дождь, нещадно бьющий в окна машин камуфляжного цвета, жандармы из оцепления пожалели, что не взяли плащи.

Пока стояли, Гумбольт стукнул себя по лбу:

– Сегодня же уже седьмое число! Совсем забыл. Мне надо сейчас отлучится.

– Опять в редакцию? – спросил мой товарищ.

– Да.

– Ну, бывай. До вечера.

Пожали руки, и наш тучный друг отправился в путь. Когда он скрылся из виду, я спросил:

– Слушай, сколько ему лет?

– Не знаю, – кинул товарищ, внимательно следя за шеренгами оцепления. – Ну, может сорок. Никогда не спрашивал.

Мы часто шатались по городу. Где ещё вдохновляться? Поэты улиц. Грязные улицы – грязные поэты. Вот ответ всем негодующим читателям.

И снова дождь,

И снова мы с тобой одни.

Сидим, едим,

Смотря на капли за окном.

Дверь приоткрыта,

Комната пуста –

Здесь только ты и я,

И стол,

Накрытый белой простыней,

И он пустой;

Белеют стены за твоей спиной.

Здесь пусто всё –

Лишь новый день,

А с ним и дождь,

А с ним и ночь.

И мы одни

Во власти голых белых стен.

На одном из перекрестков перед нами на красный вылетела машина. Мой товарищ даже успел её пнуть.

Я сразу же вспомнил, как его недавно чуть не сбила машина. Вышло грустно…

В тот день мы втроем шатались по улицам города. Гумбольт тогда посмотрел на рекламу выступления народного кандидата перед министрами и сказал, посмотрев на нас:

– Безопасность – это когда за нас говорят?

Я хотел ему ответить, но тут же раздался жуткий грохот и крик моего товарища:

– Мать-его-чтоб-его!

Я обернулся. Товарищ упал мне под ноги, мимо по тротуару пролетела легковая машина, задев несколько припаркованных иномарок.

– Аааааааа! – раздался женский крик: машина сбила девушку.

Звук разбитого стекла – влетела и заехала бампером в витрину магазина.

Мы замерли, только мой товарищ без остановки матерился, вставая и держась за ушибленную ногу. Из машины сразу же выскочило несколько мужчин в костюмах. Они посмотрели на девушку, которая лежала без движения.

– Дерьмо… – сказал, видимо, главный из них, пошатываясь.

Потом он оперся на плечо своего спутника:

– Извини, это дерьмо мне в голову ударило. Сегодня я явно переборщил.

Вокруг собрались прохожие. Двое мужчин стали разгонять всех:

– Пошли, пошли. Нечего смотреть!

Кто-то стал звонить в полицию и скорую. У него грубо отобрали телефон с криком:

– Мы сами.

– Эй, верни!

Началась драка.

– Ух, я сейчас ему… – сказал мой товарищ, но Гумбольт остановил его, взяв за руку.

– Идём отсюда.

– Чёрта с два!

– Идем, мать твою! – Гумбольт схватил его в охапку и потащил назад. – Мы ничего не сделаем!

Мой товарищ пытался сопротивляться, но они были явно в разных весовых категориях. Перед тем, как отступить вместе с ними, я бросил последний взгляд на место аварии. Телохранители достали пистолеты и начали ими угрожать. Люди немного отступились. Девушка до сих пор не пошевелилась. Госслужащий, еле стоявший на ногах, теперь, видимо, сидел в машине.

–– Пусти меня!

– И что? Что?! – Гумбольт стал трясти его за плечи. – Даже если ты что-то сделаешь, то сам пропадешь. У них неприкосновенность!

Мой товарищ не выдержал напора и упал на тротуар, ударившись спиной об фонарный столб. Гумбольт упал рядом с ним. Отдышался и сел рядом:

– Сколько дел было за один только этот год, когда эти «царьки» сбивали людей. Каждый раз дело закрывали. Это… Это бесполезно.

Мой товарищ сглотнул, смотря на место аварии.

– Суки…

Я подошёл к ним.

– Она жива? – спросил меня он.

Я развел руками.

Он стукнул кулаком по бордюру,

Осознавая своё бессилие.

Суки…

Суки…

Сжал зубы и зажмурился.

Гумбольт с сожалением смотрел на него.

Потом узнали, что девушка выжила, но восстанавливалась больше года. Естественно, не получив от «царька» компенсации. Правоохранители, увы, так и не смогли найти веских причин возбуждать дело.

…По пути в редакцию Гумбольт сделал крюк, чтобы заглянуть к своей знакомой девочке-попрошайке лет тринадцати. В это время она всегда была на скамейке около канала.

– Привет, Дейзи.

Гумбольт подошёл к лавке, на которой сидела она.

– Привет, здоровяк. Чем маешься?

– Держи, – он сунул ей в руку купюру.

– Спасибо, – бумажка быстро исчезла в одном из карманов её жилетки. – Что хмурый такой?

– Сейчас слышал, как люди новый закон обсуждают про смертную казнь. Страшно, они совсем не представляют последствий этого…

– Да ладно. Что от нас-то зависит? Мне точно всё равно. Всем же на меня всё равно.

– Вот поэтому всё так и происходит.

– Как?

– Печально.

– С чего ты взял, что печально? Я вот веселая какая, стараюсь не унывать. И тебе советую. Косички себе заплети. Ну, искусственные, у тебя волосы слишком короткие для этого.

– Думаешь, поможет?

– А то, – она взялась за свои короткие косы. – А то выглядишь как подстреленный.

– И такое было… – вздохнул Гумбольт.

– Правда? Тогда, должно быть, тебе бывает больно.

– Почему?

–– Ну, вспоминаешь это периодически. Осадок-то остался. Вот и болит у тебя в воспоминаниях.

– А у тебя есть такая боль?

– Не, в меня же не стреляли!

– Я про боль в воспоминаниях.

– Хм… А тебе зачем? Слушай, и чего ты приходишь сюда каждый раз? Что ты хочешь от меня?

– Да не знаю… – искренне ответил Гумбольт. – Ничего конкретного нет.

– Значит, помочь хочешь. Ммм… Рыцарь благородный.

– Не язви. Как будто ты меня не ждешь каждый раз.

– Да-да, а потом расстраиваюсь, что ты не пришёл. Не надо делать из меня шаблонного персонажа очередной истории про несчастное детство.

– Да я не делаю…

– Молчи, – после недолгой паузы она добавила: – Но всё же спасибо.

Гумбольт молча кивнул головой.

– Так зачем тебе знать про мою боль?

– Наверное, чтобы понять тебя.

Она закрыла рот рукой, напряженно думая. Гумбольт смотрел на проплывающие по каналу корабли с туристами.

– Вот, вспомнила. Был у нас один мальчик, дурной. Умственно отсталый, что-то такое. Над ним все смеялись, били его, издевались. Я не делала этого, ничего не делала, не причиняла ему зла. Но мне так стыдно. Я не могла его защитить от всех. Но всё равно стыдно. Он умер прошлой весной. Теперь я точно ничего не могу сделать для него. И так всегда.

– Что всегда?

– Они уходят, и мы ничего не можем сделать. Остается только то, что мы сделали с ними при жизни.

Для своих тринадцати лет она встречалась со смертью слишком часто.

– Люди даже не представляют, скольких похоронили своими язвительными словами и унижением других. Жизни скольких они сломали, нещадно преследуя их, чтобы вдоволь поиздеваться.

– Но это всё в прошлом. Ему же сейчас хорошо, да?

Гумбольт ответил не сразу:

– Я не знаю. Быть может, последнее, что он видел, и было для него последним.

– А зачем тогда всё?

– Что?

Она развела руками в стороны:

– Это.

– Я…

– Не знаешь. Никто не знает. От того и легче живется. Я не против такого, – она снова улыбнулась. – Легче думать, что всё будет хорошо. И всё будет хорошо.

Она смотрела на него своими голубыми глазами и хлопала большими ресницами. Гумбольт слабо улыбнулся:

– Наверное.

– Ну, и ладушки, – она встала и пошла и по мостовой. – Чао!

– Постой, а как тебя зовут на самом деле?

– Тебе всё равно, – махнула она рукой.

«Хорошая девочка Дейзи», – подумал Гумбольт.

Дождь перестал лить. В моем сердце били барабаны. А голова качалась в такт шагам. Жизнь набирала обороты. Огромный и грязный дирижабль пролетел над нашими головами, и мы с радостью показали ему фак, громко и злорадно смеясь. Ты отрицаешь небеса – что ещё может вдохновить сильнее, чем это? Человек венец творения. Так и черт с ним. Слишком все дефектно вышло.