Майя

Так, по крайней мере, казалось Ринарди и его дочери, никогда не видавшим в окрестностях такого оживления и многолюдства. Разумеется, и к ним посетители стали наведываться гораздо чаще; да к тому же «милая соседка» не давала дальним родичам ни задумываться, ни засиживаться дома: она была из тех, кто мертвых поставит на ноги, если живых поблизости не окажется. В Орнаевой столько было жизни, энергии, желания всех веселить и самой веселиться, что тишины и спокойствия возле нее быть не могло. Замок Рейхштейн теперь настолько был полон гостями, что Майя уверяла его временную хозяйку: любые привидения, не только замковые, но и со всей округи, наверное, материализовались, чтоб принимать участие в празднествах. Майе, ранее не видавшей таких многолюдных собраний, серьезно казалось подчас, что они не совсем естественны. Рауты Орнаевой часто напоминали девушке пестрые сборища не от мира сего – ее прежние видения, сокрывшиеся для нее, как видно, навсегда после того, как побывала она в приюте Белого братства. Приютом мира называла его Майя, рассказывая о сне отцу и своему дневнику, в который записала от слова до слова все, что произошло с ней в том зачарованном месте, куда она стремилась всем бытием своим, каждую ночь надеясь быть призванной и каждое утро просыпаясь в печали от несбывшейся надежды. Не только не бывала Майя более в семиоконной вещей башне или на мраморном холме Белых сестер, но проходили недели и месяцы, а она по-прежнему не видала Кассиния и не слыхала его голоса.

Mademoiselle Ринарди, несмотря на все старания Софьи Павловны оживить и развлечь ее, первое время не поддавалась стараниям родственницы, хотя – странное дело! – она не тяготилась ни ими, ни обществом Орнаевой. Девушка не любила большие сборища в Рейхштейне, но хозяйку замка охотно посещала и еще более любила видеть ее у себя. Орнаева имела счастливое свойство всем нравиться, владела средствами на любые вкусы; она к тому же усиленно заботилась о дружбе и доверии Майи, а той, увы, изменяли, со всяким днем полнее, ее прежние способности прозорливости и даже ясновидения.

Упадок духовных сил дочери вскоре заметил и профессор, хотя Майя по-прежнему старалась помогать ему и теперь часто даже принимала участие в практических опытах отца в его лаборатории, куда девушка прежде совсем не допускалась из-за страха ее живой, смелой деятельности. Теперь полудетская живость Майи совсем исчезла. Ринарди не узнавал своей прежней веселой и беспечной помощницы, до того она стала спокойна и равнодушна ко всему.

Зима пролетала в вечных треволнениях, незнакомых доныне отцу и дочери. Среди постоянных отвлечений от дела, не видя к тому же в нем никакого успеха, профессор терял способность и желание заниматься исследованиями своих изобретений, остановившихся на точке замерзания. К тому же с ним в последнее время стало твориться что-то странное, совершенно небывалое: он положительно начал предпочитать общество Софьи Павловны своим научным занятиям.

Ринарди уверял себя, что общество кузины, беседы с нею имеют для него научный интерес. Она столько знала, столько видела и так красноречиво рассказывала! Он невольно заслушивался. В особенности любил он принимать Орнаеву у себя в кабинете. По просьбе гостьи он с нею делился своими знаниями и показывал интересные опыты в области механики и химии. Ее особенно занимали проявления сил электричества. Она даже выказывала необыкновенные для женщины знания по этому предмету и с увлечением беседовала о нем.

Судьба, будто бы сжалившись над потерей профессором участия дочери, послала ему новую собеседницу. Теперь очень часто Майя была у себя, наверху, училась, занималась музыкой или живописью, а отец ее «работал» у себя в кабинете в присутствии Орнаевой. Он всерьез был убежден, что работает и что прелестная кузина ему не только мешает, но и помогает в научных трудах. Профессор даже ей заявил, что присутствие ее его вдохновляет.

– Ну что ж! – шутя, сказала Софья Павловна. – Я очень рада быть вашей нимфой Эгерией, если вы желаете стать Нумой Помпилием. Хватило бы только мудрости.

– У меня или у вас? – уточнил профессор.

– Ну разумеется, у меня! – расхохоталась Орнаева.

– У вас-то хватит! Недаром зовут вас Софией… Вам, конечно, известно, что значит ваше имя?

– Да: кажется, наука, знание?

– Вот именно. Мудрость – небесная дева, которой поклонялись гностики и которая не раз воплощалась в образе прекрасной женщины, чтоб вдохновлять ученых. Не верите? Право же, я докажу вам.

Ринарди снял с полки своей библиотеки старинную книгу и, найдя страницу, подал гостье:

– Прочтите. Это письма розенкрейцера Гихтеля о его любви и духовном союзе с таинственным существом – лучезарной красавицей Софией, долгие годы помогавшей ему в научных занятиях. У меня есть и еще книга: «Древние верования, воплощенные в древних именах». Ваше имя одно из самых старинных… Так хотите прочесть?

– Давайте. Но кто тот чудак – как вы его назвали?

– Гихтель. Известный германский мистик, оккультист; член братства розенкрейцеров, живший в средине семнадцатого века. Извольте послушать, что он писал вам…

– Мне? Помилосердствуйте!

– Софии! Не вам, так вашей тезке, с которой вы многим сходны. Послушайте же. – И профессор прочел:

Божественная Мудрость, во образе небесной девы Софии, явилась мне впервые воплощенной в день Рождества Христова, в 1673 году. Вид ее был величествен и прекрасен. Она сияла белизной своих одежд и осияла меня светом своих божественных знаний.

А вот, позвольте, тут дальше:

София – воплощение премудрости и истины в возрожденном духовном теле. О, сколько в тебе силы, и мощи, и власти в исполнении душ, тобою избранных, светом предвечной правды, блаженством чистейшей, неиссякаемой любви!..

Вот какие чародейки бывают Софии, Софья Павловна. Dérogeriez vous a votre not? [11] Не думаю, чтобы вы опровергали вековечную славу вашего имени.

Орнаева очень мило засмеялась. Только присутствие дочери заставляло ее несколько умерять кокетство с отцом.

Глава XIV

Раз Орнаева попросила Ринарди рассказать ей об увеличителе Велиара.

– Мне кажется, я уже слышала о чем-то подобном, – добавила она.

Профессор с готовностью исполнил ее желание и, докончив объяснения, спросил:

– Вы, вероятно, знаете барона? Встречались с ним?

– О нет! Никогда. Почему вы так решили?

– Он человек известный. Я думал, вы встречались в Париже. Вы сказали, что слышали о его увеличителе?

– Не о его увеличителе, собственно, а о подобном изобретении, о средствах его устроить. Кажется, следует закалить проводники каким-то особым огнем…

Ринарди посмотрел на нее в изумлении.

– Да-да, – продолжала красавица. – Позвольте, я же знала… Вспомнить бы! – Орнаева встала, сосредоточенно устремила в пространство взгляд и, будто читая перед собой невидимые слова, медленно, явственно произнесла: – «Священный, первобытный, бесконечный, вечный, божественный огонь, который есть – оплодотворение, усовершенствование, в коем сила, жизнь, любовь – всё!» Откуда это? Узнаете ли вы слова?

– Слова – не знаю откуда! Но их отвлеченное значение мне ясно, – ответил профессор в восторженном изумлении. – Но откуда вам они известны?

– Откуда? Да, теперь вспомнила: у меня есть целый трактат об этом огне и возможности его добывать.

– У вас?! – вскричал профессор. – Боже мой, но откуда?

– Откуда? От самого графа Калиостро, блаженной памяти! – рассмеялась Орнаева. – Не верите? Вы забываете наших общих предков, милый братец: прадедушку нашего, сен-симониста, чародея, предсказателя – chevalier Constant d’Yzombard [12], казненного во время террора. Забыли?

– Нет, помню. Но как же…

– Как его бумаги попали ко мне? Очень просто: прабабушка d’Yzombard со своею дочерью, которая, как вам известно, была матерью моей матери, а вашей grande tante [13], успела заранее перебраться в Италию и увезла туда все бумаги мужа своего. А в них оказалась целая переписка с его другом, графом Алессандро Калиостро, иначе – сицилийцем Джузеппе Бальсамо.

– И она цела, эта переписка?

– К несчастию, ее и след исчез. Но одну рукопись деда мать моя сохранила и мне передала. И я ей очень благодарна, теперь даже больше, чем когда-либо, поскольку могу вручить документ вам. Это руководство к добыванию того самого таинственного огня, первобытного, божественного, в котором и дух, и материя, и любовь, и всё во всём… Из этой рукописи я и запомнила сказанную фразу.

– И вы мне дадите эту рукопись, Софи?

– В вечное и потомственное владение, милый мой! На что мне она? – пожала плечами Орнаева. – Детей у меня нет; некому, кроме вас, в семье нашей, всегда отличавшейся духом мистицизма, пропагандировать тайное знание в потомстве. Берите документ вместе с французским переводом, приложенным к латинскому оригиналу.

– Неужели писанному самим Калиостро? Вы меня просто облагодетельствуете, кузина!

– Про перевод, право, не знаю, очень вероятно. В бумагах прадеда сказано только, что Калиостро дал ему этот драгоценный документ, добытый где-то в храмах Египта или Халдеи. Граф Калиостро относил его к учению провозвестника гностицизма, иудейского Симона Мага.

– Вот так драгоценность! Просто клад! Исторический и библиографический клад; уж не говоря о научных и оккультических тайнах, которые, быть может, в рукописи заключаются, – восторгался Ринарди. – Как это вы раньше не сказали мне об этом, Софья Павловна? Вот уж настоящая просветительница моя, премудрая София, носительница божественного огня!

Орнаева хохотала, очень довольная.

– Огонь, по указанию рукописи, точно надо добыть божественный или, по крайней мере, небесный. Там, я помню, сказано, что каким-то образом «седьмая молния седьмой весенней грозы» должна воспламенить проводник электричества; разумеется, при разных дополнительных условиях и всевозможных таинственных приспособлениях, – рассказывала она.

– Какое счастье, что вы не отдали никому рукописи! – воскликнул профессор.

Пришла Майя, и Ринарди принялся восторженно рассказывать дочери о рукописи Софьи Павловны и о любезной готовности кузины отдать ему документ.

Майя, конечно, была очень довольна за отца; гостья же казалась еще довольнее. Она ласково упрашивала Майю непременно на днях приехать в Рейхштейн на целый день.

– Не бойтесь, милая: презираемых вами танцев не будет. Приезжают исключительно серьезные люди и между прочими Бухаров, вы знаете – известный живописец. Он мой давний приятель! У нас с ним маленький заговор против вас, предупреждаю.

– Насчет живых картин? – спросила Майя, которой Орнаева говорила уже о затеянных ею картинах.

– Да, и насчет живых картин также; он мне поможет их поставить. Но не только: бедный Бухаров в отчаянии, что нигде не может найти хороших типов Эдипа и Антигоны для своей исторической большой картины.

– И что же?

– Вот я его тоже хочу облагодетельствовать: я написала, что нашла для него здесь живые оригиналы нужных типов, чтобы приезжал.

– Это кто же такие? – слегка краснея, спросила Майя.

– Кто? Вы не догадываетесь? – Орнаева бросилась целовать молодую девушку. – Вы и отец ваш – воплощение этих величественных мифов. Нет-нет, не протестуйте! Вы должны ради меня согласиться осчастливить моего приятеля! Вам это ничего не стоит. Бухарову вы доставите лишний лавр в его венок великого художника, а он вам даст ваши портреты, писанные рукой мастера. Ведь картины его авторства ценятся на вес золота!

Глава XV

Уютно было в девичьей спальне Майи. Широкое окно и дверь на балконе светились белой зимней ночью. В средине комнаты стоял письменный стол. Направо занавесы алькова были приподняты, и там белела постель, освещенная горящей на ночном столике лампой под голубым абажуром.

Печально задумалась Майя. Ей было о чем горько сожалеть: вот уж много недель, как ей нечего было записывать в свои дневники. Живые видения, с которыми девушка сжилась до того, что считала их неотъемлемой принадлежностью своего существования, все ее сверхнормальные способности, которые так ярко красили жизнь, неуклонно исчезали. Майя теряла свою вторую жизнь!..

Она могла еще примириться с тем, что перестала видеть странных созданий не от мира сего, окружавших ее с колыбели и никогда не оставлявших в одиночестве. Узнав двусмысленные свойства и часто нечистое происхождение этих эфемерид природы, Майя не особенно горевала, что не видит более ни уродливых, ни даже чудно красивых их представителей. Но теперь с ее горизонта равно уходили и другие, чистые, благодетельные создания, наполнявшие доныне светом и смыслом всю жизнь ее, руководившие своей подопечной, как добрые наставники руководят послушным ребенком. Вот что безмерно смущало Майю, страшило и огорчало.

Кассиния она не видала уже более двух месяцев. София и таинственные сестры ее, никогда не посещавшие девушку вне сна, в повседневной жизни, как прежде постоянно посещал ее Белый брат, правда, мерещились ей иногда. Раз даже она увидала себя снова в их волшебном приюте. Они старались утешить Майю в предполагаемом ею «забвении» со стороны друга детства и юности, говорили о Кассинии, смеясь над ее страхом, не признавая возможности подобного «забвения», уверяя, что наставник удаляется для ее же блага. Пусть ее ждут великие тревоги искушения и печали, но все в мироздании должно очищаться, проходя чрез горнило испытаний и несчастия.

«Тем лучше для тебя, – послышался вдруг голос, – тем легче тебе идти верным путем; уметь отличать добро от зла и выбирать благое…»

Что это?.. Кто говорит с ней?

Майя оглянулась, но никого не было возле нее. Она стояла у своего стола, опершись на него одной рукой, другою прикрыв глаза в глубокой задумчивости.

Много ли времени девушка провела так, забывшись? Она сама не знала. Но, судя по глубокой тишине, царившей в доме, все уже спали в нем. Белая, лунная, морозная ночь смотрела по-прежнему в окна. Вдали пропел петух, и где-то внизу мерно и гулко часы пробили двенадцать ударов.

«Уж полночь? Так скоро? – подумала Майя. – А я еще собиралась писать… Да что мне писать – нечего! Все пусто, холодно, скучно. Отец – и тот больше во мне не нуждается… Тоска!»

«Тоска и уныние, когда жизненные испытания и не начались еще? Разве так готовятся на брань с неправдой и злом? Стыдись, малодушная, безверная, бессильная!» – услышала снова Майя все тот же, давно ею не слыханный голос.

Радостно забилось сердце девушки. Она встрепенулась, обвела комнату ожившим взглядом, выпрямилась и, широко раскрыв глаза и сияя радостной улыбкой, прямо пошла к дверям балкона.

Оттуда, из парка снизу, летели к ней мелодичные, как звуки арфы, призывные аккорды, говорившие: «Я здесь!.. Я жду!.. Иди же!..»

И Майя пошла. Пошла по видимой ей одной дороге, по сияющей розовой радуге, переброшенной аркой из глубины парка в средину ее спальни. Там, вдали, не в снежных сугробах, а в кущах молодой зелени, зацветающей черемухи, роз и сирени, стоял верный друг ее, улыбаясь приветно, но с опечаленным взором…

Утром горничная, войдя в обычный час в спальню барышни, отступила в изумлении: постель была не измята, лампа догорала на ночном столике, а сама хозяйская дочка мирно покоилась, запрокинувшись в глубоком кресле. Правая рука ее свесилась, и перо выпало на пол; очевидно было, что барышня писала всю ночь и, утомленная, крепко заснула под утро. Горничная удивилась только тому, что барышне вздумалось писать в темноте: на письменном столе ни свечи, ни лампа не были зажжены… Или так уж ночь была светла, что освещения не понадобилось?

Майя проснулась довольно поздно и очень смутилась тем, что заснула не раздеваясь и всю ночь провела в кресле. Она позвонила горничной, чтоб спросить об отце: девушка знала, что опоздала к завтраку.

Оказалось, что батюшка давно позавтракал один и, велев сказать барышне, что будет к обеду дома, поехал по делу в Рейхштейн.

Майя даже обрадовалась нечаянной свободе. Ей было необходимо сосредоточиться, многое обдумать; наконец, перечесть записанное ночью: все ли она вспомнила, простившись с наставником?.. О боже, а если они простились навсегда – кто знает? Всю свою волю, всю энергию приложит она к тому, чтобы устоять в искушениях, победить, заслужить вечное благо! Но сам Белый брат говорил, что трудно это, почти невозможно…

Девушка боролась с душившим ее горем, но едва, одевшись и наскоро выпив чашку чая, осталась одна, не совладала с собою и вновь залилась слезами.

Теперь она, перечитав записанное, уж знала достоверно, что более не увидит и не услышит ни Кассиния, ни других обитателей неведомого остальным мира, которым она была окружена, научена, поддерживаема доныне.

Учитель сам это сказал: он приходил проститься.

– Не нужно слез! Не нужно малодушия! – говорил он, прощаясь. – Разлука со мной – первый искус, который ты обязана выдержать, не падая духом. Только сильный волей способен умерить страсти и прозреть истину, в коей содержится главное. И как раз такие люди нужны для блага мира, а не слепцы малодушные, не умеющие справляться с личными себялюбивыми чувствами!

Это были последние слова наставника, последнее его поучение. Майя запомнит их навсегда! И неужели не найдет она достаточно в себе силы, прозорливости и стойкости, чтобы пройти прямым путем, преодолеть препятствия, победить врагов, прежде всего начав с самой себя? Она не позволит с первых шагов малодушию и страху овладеть собою…

И едва возникла эта решимость, молодая девушка почувствовала прилив энергии и сердечной бодрости.

Она встала, горделиво выпрямилась и даже улыбнулась. В уме ее с поразительной ясностью отразилась величественная фигура Кассиния. Майя видела перед собою его ободрительный взор, его довольную улыбку. Она закрыла глаза, чтобы дольше сохранить в душе сияющий отблеск образа, и торжествующе улыбнулась.

«Сон? – мелькнуло у ней. – Ведь кому ни скажи, не поверят! Для иных мои рассказы – сны, для других – ложь, но для всех – невозможность и сказка… Никому не надо говорить о Кассинии. Никому, даже отцу. Скажу только, что распростилась со своими видениями навеки, пусть батюшка будет спокоен, а я в своей душе схороню воспоминание. Пусть все уверятся, что это был сон, обман воображения, мираж – Майя. Такая же Майя, как я сама, как всё на свете в этом видимом, обманном, скоропреходящем жизненном круговороте…»

Профессор Ринарди между тем, приехав в замок слишком рано по образу жизни временной госпожи аббатства, нетерпеливо ходил по картинной галерее, в десятый раз осматривая портреты рыцарей и дам баронов Рейхштейн в ожидании, пока кузина выйдет к нему.

Софья Павловна в то утро имела право подняться поздно: она слишком поздно легла накануне, несмотря на раннее возвращение домой, и вообще дурно провела ночь.

Войдя с вечера в свою спальню, она быстро разделась и, набросив пеньюар, села к письменному столу с намерением заняться своей всесветной корреспонденцией, как вдруг ее внимание было привлечено мраморной доской камина, по которой, как показалось, пробежал фосфорический огонек.

Орнаева вздрогнула и побледнела.

«Что еще?.. Чем еще он недоволен?» – мелькнуло у ней в голове.

Словно трусливый ребенок, красавица на секунду зажмурилась, отвернулась от камина и попробовала представить, что ей лишь показалось. «Отблеск свечей, какое-нибудь блестящее отражение», – уверяла она самое себя, самой себе совсем не веря.

Однако надо же посмотреть, удостовериться.

Она не ошиблась: вот оно!

К зеркальному стеклу, между башней средневековых часов и мраморной группой Лаокоона со змеями, было прислонено письмо. И письмо престранное: оно светилось, будто конверт был пропитан фосфором. Послание можно было отличить от тысяч других и увидать даже ночью.

Затаив вздох и сдерживая беспокойное биение сердца, Софья Павловна встала, взяла письмо и вскрыла конверт. Послание было написано по-французски, слогом решительным, хотя утонченным, почерком изящным и тонким, как у женщины, и вместе с тем уверенным и твердым, как у человека, привыкшего повелевать.

Взявшись исполнить поручение, заведомо важное, не следует его откладывать и забавляться игрой, не стоящей свеч. В последнее время служба ваша весьма неудовлетворительна; берегитесь, чтобы и награда не стала таковой же. Мы щедро платим, но строго взыскиваем. Обещанный документ прилагаю. Это вы устроили хорошо, но, передав его старику, отойдите в сторону. Остальное само сделается. Обратите все внимание на дочь. Она должна быть отвлечена. Понимаете? С нею задача нелегкая. Пока ее сердце молчит, голова ее не затуманится: она не забудет прошлого и не изменит будущему ради настоящего. Следует так устроить, чтобы ее сердце заговорило! На средства – карт-бланш. Время – шесть месяцев. В случае неудачи найдем агента способнее.

Подписи, разумеется, не было, да послание в ней и не нуждалось.

Последняя фраза письма заставила Орнаеву вскочить и забегать по комнате в злобе и тревоге. «Агента способнее»!.. Способнее, в самом деле? Пусть ищут! Уж кажется, ее служба недюжинная. Кто на ее месте согласился бы закабалиться на всю зиму в этой лесной берлоге, выбросить несколько месяцев, чуть не год из жизни? А ему, этому безжалостному Мефистофелю, всё мало!

Подумав так, Софья Павловна опомнилась: что, если он узнает? Услышит ее негодование – еще хуже обозлится! Ведь у него уши и прозорливость на все и везде. В самых мыслях даже нет для него тайн. Это соображение заставило красавицу умерить раздражение, покоряясь неизбежному року, каковым считала свою многолетнюю кабалу, не на себя, а на судьбу за нее пеняя. Орнаева словно забыла, что шла на договор вольной волею, вполне сознательно; именно для настоящего – ведомого, ощутительного настоящего забыв о неведомом, о далеком будущем. Она сама практично предпочла синицу в руках журавлю в облаках, превосходно зная, что поворота нет, что отречение невозможно… Да, она это знала, но не догадывалась, что добродушная синица в руках превратится в злобного коршуна, готового при малейшей оплошности обращать на отступницу свой кровожадный клюв. Она поздно опомнилась, хотя ее предупреждали, что измена клятвенно принятой миссии влечет гибель.

«Отщепенцам – смерть!» – таким было одно из правил братства, в которое Орнаева вступила десять лет тому назад и теперь несла ярмо с отвращением, сгибаясь под его часто непосильной тяжестью, – но сбросить не могла: боялась.

Она до ужаса боялась исполнения над ней, в случае измены, жестокого приговора; боялась до малодушной готовности исполнять любые указания слепо и беспрекословно, лишь бы не навлечь на себя гнев братства. Ждать милосердия было немыслимо: Софья Павловна слишком достоверно видела и знала, как непреложно исполняются братством обеты его членов. Награда ли за службу или жестокая кара за преступление обязательств следовали быстро и неумолимо. Бдительный надзор никогда не ослабевал; это явствовало из незамедлительных действий исполнительной власти этой сильной корпорации. Наказание, как и содействие, равно приходили вовремя.

Орнаева еще только собиралась известить своего принципала – единого известного ей члена во всем братстве, того самого барона Велиара, от знакомства с которым она вчера в разговоре с профессором так торжественно отреклась, – о том, что пообещала дать Ринарди определенный документ, и вот, едва она вернулась, нужный ей автограф знаменитого мага графа Калиостро уже на ее столе!.. Посмотреть ли, каково воплощение ее задумки?

Красавица развернула грубую серую бумагу, бывшую в одном конверте с письмом. Два листа, подшитые полуистлевшей шелковинкой, исписанные выцветшими, пожелтевшими чернилами, во всем, до мельчайших подробностей, были сходны с самой же Орнаевой измышленной латинской рукописью с французским переводом. Софья Павловна пробежала текст, невольно улыбаясь, а затем, дочитав, самой себе громко сказала:

– Прекрасно! Будто под мою диктовку писано, но я сама так искусно никогда бы не сумела.

Она не могла не сознавать, что такое магическое содействие доставляет ей удовольствие и заставляет гордиться своими неведомыми, но очевидно всесильными сообщниками. Но, с другой стороны, как тут надеяться на послабление, на оплошность соглядатаев? Нет, надо быть настороже, действовать усердно. Играя с такими партнерами, нельзя дремать, потому что ставка слишком высока.

И вот Софья Павловна невольно провела совсем бессонную ночь. Чуть не до зари бродила она по своей средневековой спальне. Как львица мечется в клетке, ища исхода, так и Орнаева металась, ища скорейшего и лучшего разрешения заданной ей задачи. Потом, на заре, она села к письменному столу. Часы пробили пять ударов, а рука обитательницы замка все еще быстро мелькала по почтовым листкам. Десяток запечатанных конвертов красовался на ее столе, когда она наконец, уже под утро, истомленная, бросилась в постель…

Что мудреного, что профессор и другие гости прождали появления хозяйки до часу дня?