Майя

Вера Желиховская

Майя

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Иностранка®

* * *

Майя

Глава I

Родители Франца Ринарди были космополитами, но сам он, как это часто бывает, родившись и служа в России, считал себя русским. До сорока лет он жил в Петербурге, где между товарищами-профессорами и немногими знакомыми приобрел репутацию чудака и мистика. Раз летом был он на Иматре, поехал к родственникам в имение да там и влюбился в красивую, болезненную девушку и совершенно неожиданно для самого себя возвратился женатым. Семейной жизнью, однако, профессор наслаждался недолго; через год жена его родила дочь, а недель через шесть после того умерла без всякой определенной болезни. Ринарди чуть с ума не сошел. Он заперся, бросил службу, ударился в спиритизм, только что ввезенный в Россию Юмом иностранный продукт мистицизма; жизнь свою наполнил материалистическими проявлениями духовного мира.

Первые два-три года вдовства Ринарди жил лишь благодаря связи с умершей женою. Не будь этих письменных общений, а порою и видимых ее явлений, укреплявших в нем убеждение в необходимости жить ради вечного единения душ их в будущей жизни, он в первые же дни наложил бы на себя руки. С течением времени он успокоился. Жена успела внушить ему также убеждение в плодотворности занятий научных; вселить в него охоту вновь взяться за свое старое дело, обещавшее привести его к величайшим результатам, к открытию сокрытой доныне, но великой силы природы. Повинуясь воле жены, ее внушению, Ринарди предался научным штудиям и опытам и скоро забыл весь мир в своей лаборатории.

Раз ночью, когда он не спал, а лежал, думая о супруге, ожидая ее появления, он услыхал возле себя движение, почувствовал дуновение воздуха на лице своем – верный признак ее присутствия; но в полусумраке ясной ночи видение не появлялось… В тревоге поднялся Ринарди, сел и осмотрелся вокруг в тоске напрасного ожидания.

Вдруг словно долгий вздох пронесся по длинной анфиладе прадедовских покоев, и из залы, где стоял рояль покойной жены профессора, раздался тихий, созвучный аккорд…

Ринарди вскочил, простирая руки туда, к дверям, готовый броситься ей навстречу. В ушах его раздался знакомый шепот.

– Франц! Я здесь, я всегда рядом, – говорил голос. – Но больше ты меня не увидишь: моя грубая оболочка все дальше от меня уходит!.. Мне все труднее, милый мой, даже для тебя, привлекать и соединять ее распадающиеся начала. Я не могу их долее удержать, а ты не сумеешь меня долее видеть своим человеческим зрением. Быть может, вскоре перестанешь и слышать, но не горюй! Не горюй, милый мой: между тобою и мною звено… Ты скоро убедишься, что мы неразлучны…

Голос замер, последние слова Ринарди едва уловил. И почти без памяти упал на кровать.

Утром он встал как опьянелый. Сел за письменный стол, но не мог сосредоточить мыслей. К профессору привели его трехлетнюю дочь, бледного белокурого ребенка с задумчивыми, широко раскрытыми черными глазами, как у ее покойной матери. Девочка уж порядочно лепетала на двух языках, но отец мало ею занимался. В это утро он едва взглянул на малышку. Ему тяжело было ее видеть!

Няня увела ребенка в сад.

Дом, где жили они теперь, в родовом имении покойной жены профессора, был старинный, каменный. Ринарди безвыездно обретался в этой деревне.

Время было летнее, окна и широкие стеклянные двери в смежной гостиной были открыты в сад; из цветника веяло резедой и левкоем, доносилось чириканье птиц, а порою жужжание пчел, подлетавших к окнам, увитым зеленью; не слышалось только людских голосов, ребячьего смеха или лепета. Няня-швейцарка была погружена в чтение; маленькая русская служанка, приставленная к барышне для забавы, болтала в стороне, у калитки, с горничной. Девочка сидела одна на нижней ступеньке крыльца, смотрела кругом вдумчивым взглядом, иногда улыбалась сама себе, бормотала что-то неслышное и снова задумывалась, будто к чему-то прислушиваясь… Вдруг она встала и побрела к пестрым грядкам.

А Ринарди по-прежнему сидел у своего стола, не понимая, что делать и за что приняться. Он сам не знал, сколько времени прошло так. Вдруг он встрепенулся. Милый детский голосок заставил профессора обернуться к двери. Там стояла его маленькая дочь и, с улыбкой глядя вверх, как обычно смотрят дети в лица стоящих возле них взрослых людей, говорила:

– Ему?.. Папа́?.. Хорошо! Я дам.

Она быстро засеменила ножками и, поравнявшись с отцовским креслом, сказала, подавая ему крепко зажатый в ручонке белый нарцисс:

– Бери! Мама дала…

Ринарди вскочил.

– Мама дала?.. Мама?! Где мама? – шептал он побелевшими губами.

– Вот мама! – просто отвечала девочка и, смеясь, указывала ему на дверь.

Секунду профессор колебался, шатаясь и едва держась на ногах, потом сделал два-три шага к дверям, вернулся, весь дрожа, схватил ребенка на руки и, прижимая его к груди своей, повторял, как безумный:

– Мама! Твоя?.. Наша мама!.. Ты ее видишь?

– Маму? Да! Вот она… Она всегда с Майей. Майя ее любит!

Малышка отстранилась от плеча его и будто прикорнула рядом на другой родной груди, соединяя обоих в одной ласке.

Испуг и недоумение превратились в блаженную улыбку на лице ее отца; радостные слезы полились из глаз его, устремленных благодарно на дочь – на это видимое ему звено, соединявшее его с невидимой единственной любовью, ненадолго озарившей жизнь его счастием.

С тех пор Ринарди стал почти неразлучен с своей маленькой девочкой. Он занимался в лаборатории, когда она спала; работал целые ночи напролет, чтоб иметь днем время побыть с нею. Он уносил свою Майю в сад, в лес, в поле, чтобы не выдать их тайны, чтобы свободно прислушиваться к лепету дочери, к тому, что та, в блаженном неведении, передавала ему о матери и от нее…

Но долго так продолжаться не могло. Необычайные способности ребенка не могли оставаться тайной для других: они слишком искренне, слишком часто и явно проявлялись во всем и со всеми, а общее неведение, слепота и глухота всех к тому, что духовному слуху и зрению девочки было открыто, не могли ей наконец не открыться… Марья – или Майя, как называли ее близкие, с тех пор как первый детский лепет окрестил девочку этим именем, – скоро поняла, что есть в ней нечто особенное, дивящее и пугающее людей. Она стала их сторониться, скрывать свои мысли, полюбила одиночество и в пять-шесть лет сделалась совсем дикаркой. Даже с отцом она не любила говорить о том, что ее занимало. Да и он часто не понимал ее, не всегда мог сдержать удивление, скрыть невольное недоверие к ее рассказам.

Позже Майя свыклась с необходимостью осторожно разговаривать с людьми и перестала их бояться. Она только смотрела на них с недоумением, печально удивляясь чужой слепоте и лишь усмехаясь в ответ на соболезнования по поводу ненормальности жизни в этой глухой деревне и полном одиночестве. Одиночестве!.. Майе было смешно слышать это бессмысленное слово. Она жалела обездоленных людей, слепцов, не понимающих, что нет в переполненной жизнью природе одиночества, как нет и смерти у Живого Бога живых!

Глава II

Майя никогда правильно не училась, потому что учителя, а в особенности наставницы редко уживались более нескольких месяцев «при этой безумной девочке, в этом заколдованном доме». Так аттестовало все соседство имение, где жили Ринарди, и его будущую владелицу.

Напоследок никто туда и вовсе ехать не хотел; да и, по правде сказать, с четырнадцатилетнего возраста Майи о ее образовании и думать перестали. Кому оно было нужно? Отец и без учения находил в ней бездну премудрости; сама она не видела никакой нужды учиться для общества, для света, которых она не знала и не хотела узнавать. Для самой же себя Майя много и неутомимо общалась с учителями, ей одной ведомыми. Кто бы они ни были, эти учителя, но воспитанница их преуспевала в науках, о существовании которых девушки обыкновенно не подозревают. Впрочем, она и сама вряд ли подозревала, что их знает, а уж о названиях своих штудий положительно не имела понятий. Знания приходили словно сами собой, точно так же, как и таланты: музыка, живопись – все ей давалось, но не так, как другим, не по правилам, а как-то сразу, неожиданными наплывами, будто с неба валилось или будто тайный проводник ловко и смело водил руками Майи по клавишам, по рисунку. Нот она почти не знала и редко играла вещи, которые обыкновенный человек мог признать за музыку, записанную нотами или когда-либо слышанную. А между тем Майе не было еще шестнадцати лет, когда ее игрой заслушивались знатоки.

Точно то же происходило и с живописью. Майя никогда не училась рисовать, однако никто не мог бы этому верить, глядя на ее мастерские эскизы цветов, видов, необыкновенных растений и еще более необыкновенных созданий. С десяти лет девочка начала испещрять альбомы изображениями идеальных или чудовищных форм, напоминавших образы из мифологии сразу всех стран, верований и сказаний всех народов.

– И откуда у вас берутся такие дикие фантазии? – спросила ее раз вновь поступившая гувернантка.

– Как откуда? – засмеялась Майя. – Да я таких всюду вижу: я ведь списываю с натуры!.. Вот эта прелестная девочка-мотылек с тех пор, как я себя помню, каждый день прилетает ко мне. Мы и сегодня, пока вы заперлись в своей комнате, летали с нею по всему парку, высоко! Выше деревьев и через речку… А вот эту змею с высунутым жалом и козлиными рогами на лбу я видела вчера обвитой вокруг вас. Право!.. Да вы не бойтесь. Они везде живут, эти чудовища и разные уродцы – полузвери, полудухи, полулюди, кто их знает?.. Я и сама иногда не разберу. Но зло они только тем могут сделать, кто их приголубит, кто сам полюбит их и с ними нянчится…

Гувернантка смотрела на Майю в недоумении и ужасе.

– Вы бредите! Или сочиняете сказки? – бормотала она.

– Не брежу и не сочиняю, – спокойно возразила девочка. – Я вам скажу, что такое эти гады и смешные уродцы, которые толпятся между людьми: это наши пороки, наши дурные чувства и желания! Ничто не проходит бесследно в природе: все наши мысли летают вокруг нас, но не каждый видит их, как вижу я, – я знаю!.. Прежде мне казалось, что другие нарочно скрывают это…

– Несчастная девочка! – испуганно прервала ее гувернантка. – Лучше бы вы скрывали свои галлюцинации. Вы больны, вам надо лечиться!

– Нет, я здорова, но все остальные люди ненормальны. Они не сохранили духовного зрения, которое прежде было у всех, а теперь редко кому достается… Я с ним родилась! – вздохнула Майя.

– Боже милостивый! Да откуда вы все это берете? Эти фантазии, эти слова… Кто научил вас всему этому?

– Кассиний! – просто отвечала девочка.

– Кассиний?.. Кто такой Кассиний? – изумилась наставница. – Я не знаю его. Кто он? Учитель?

– Учитель! Великий учитель – не такой, как другие. Но и его никто не увидит, кроме меня, пока он сам того не захочет. Вот он, возле меня… Что? – Майя вдруг подняла голову, будто вслушиваясь, и рассмеялась.

Гувернантка отступила в страхе.

– Да не бойтесь же!.. – вскричала Майя. – Я смеюсь от того, что он сказал мне сейчас… Он увидал, что вы о нем подумали: «Надо его удалить! Сказать отцу ее, чтоб тот его прогнал!» А его нельзя прогнать. Скорее все меня оставят, все уйдут, но не он!

«Да, уж я-то непременно уйду!» – подумала гувернантка и в ту же секунду еще решительнее утвердилась в этом намерении, потому что Майя, не отрываясь от рисования, за которое вновь принялась, опять рассмеялась и сказала:

– Ну и бог с вами! Я знаю, что долго жить возле меня обычные учителя и гувернантки не могут. Кассиний говорит, что они мне и не нужны, что сам он всему меня научит.

И точно, не с руки было наставникам учить такую девочку. Отец ее наконец сам убедился в том и предоставил Майе полную свободу. Вскоре он даже уверился, что не ее надо учить, а у нее учиться многому: необычайные духовные силы и дарования дочери часто указывали Ринарди пути и средства, когда собственных знаний ему недоставало. Если он начинал сбиваться в понимании на том скользком рубеже, где кончается область положительных наук и ученый волей-неволей должен переступить грань, отделяющую мир материальный от тех духовных, высших сфер, где созревают мировые законы природы, – пересечь ее или малодушно отступить и отказаться от предприятия, – тогда Ринарди прибегал к помощи дочери. Ясновидящая или сама определяла ему суть вещей, причем определяла пассивно, с помощью описаний картин, которые «видела», чертежей, значения которых сама не понимала, вычислений, которые опять-таки «списывала», видя их перед собою, а сама иногда и прочесть не умела. Или же просила времени для ответа и приносила его от лица своего «Белого брата», учителя Кассиния, – устно или письменно, смотря по сложности вопроса.

Кто же был этот таинственный учитель?

Ни профессор, ни даже сама Майя того не знали. Но все в доме давно привыкли к его имени, к его влиянию.

Майе было семь лет, когда она тяжело заболела. Болезнь, по определению выписанных из столицы лучших врачей, была смертельна; о выздоровлении не могло быть и помысла: гибель ребенка была лишь вопросом времени…

Когда прозвучал страшный приговор, Ринарди почувствовал, что почва вырвана из-под ног его, что он падает, летит в какую-то бездонную, беспросветную бездну… Последней сознательной мыслью его было: «Только бы не сумасшествие! О, если б умереть!» Затем он ничего ясно не помнил: что делал, где был несколько времени. Часы прошли или минуты, профессор не знал. Он очнулся среди глубокой ночи, в своем кресле у письменного стола. Часы, стучавшие перед ним в ярком свете лампы, прикрытой темным абажуром, показывали час. Сам ли Ринарди, другой ли зажег лампу и перед ним поставил, он тоже не знал. Очнувшись, профессор бесцельно смотрел перед собою на знакомые предметы, на стол, на свои бумаги, на светлый круг, отбрасываемый лампой, ничего еще определенного не сознавая, кроме тупой боли, сжимавшей сердце его, как в тисках.

«Да! – вспомнил он. – Надо идти! Майя умирает!»

И он поднялся. Но в эту минуту взгляд его упал на две строки, крупным, четким почерком написанные вкось на белом листе бумаги, в районе яркого света под лампой:

«Не верь. Она будет жива!.. Ее жизнь нужна не одному тебе… На радость иль на горе – но жить Майя должна».

Весь дрожа от волнения, профессор пригнулся к этим странным, сулившим ему спасение строкам и многажды перечитал их с биением сердца, со все возраставшим восторгом, пока слезы счастия не затуманили его зрения. Тогда он оторвал уголок бумаги с надписью, спрятал его на груди своей и неверными шагами, опьяненный радостью, не смея еще ей вполне верить, прокрался в комнату дочери.

Майя спала, спокойно дыша; возле нее дремала няня.

Ринарди отослал няню спать, сказав, что сам побудет с больной, и сел с намерением не смыкать глаз, но не успел опомниться, как уже крепко заснул.

Он проснулся утром от луча солнца, блеснувшего ему из-за шторы окна, вздрогнул и устремил испуганный взгляд на дочь. Девочка сидела в своей кроватке, играя свежими, только что сорванными цветами, переглядываясь с кем-то невидимым и улыбаясь ему.

– Папа! Иди сюда, – смеясь, позвала Майя. – Вот Белый брат говорит, что ты ленивый! Проспал такое славное утро… А он давно принес мне цветов и говорит, что я скоро буду здорова и сама буду рвать их.

С той поры Белый брат, незримый учитель, стал неразлучным спутником дочери профессора. Она рассказывала о нем отцу, описывала его, уверяя, что он «такой же человек, как и все, только очень добрый и очень умный».

– Спроси его, дитя мое, – сказал ей раз отец, когда Майя была уже совсем здорова, – он ли утешил меня, пообещав, что ты будешь жива, написав вот это? – И профессор вынул из записной книжки никогда не покидавший его обрывок бумаги. Но прямого ответа не получил.

– Кассиний говорит, что тебе должно быть все равно, кто бы это ни написал, – отвечала девочка.

Глава III

Под влиянием своего таинственного друга и благодаря чудесам природы, ей доступным, Майя стала развиваться не по дням, а по часам. Вскоре поняла она вещи гораздо более сложные. Кассиний сумел внушить девочке убеждение, что незачем рассказывать без нужды о необыкновенных ее дарованиях; нехорошо, даже опасно величаться ими и хвастаться ради забавы, но также нет причины унывать, смущаться своим ясновидением, задумываться над собой, как над загадкой.

«В мире ничего нет сверхъестественного! – внушал он ученице. – Это пустое, бессмысленное слово… Все естественно – но не всем все доступно. Не всем дано знать тайны природы, а там более овладевать ими. Мало видящих и слышащих, но блаженны одаренные духовным оком и слухом, если они не злоупотребляют своими великими дарами».

Вскоре после выздоровления маленькой барышни няня ее вбежала раз к профессору бледная, перепуганная, крича, что подопечная ее пропала.

Ринарди вышел к няне встревоженный. Хоть он и привык ко всевозможным чудесам, случавшимся с его дочерью, но няня была слишком уж взволнована… Оказывалось из слов ее, что они гуляли в роще, Майя рвала цветы, собирала еловые шишки и вдруг скрылась с глаз. Няня звала ее, искала, кричала, расспрашивала всех встречных, но тщетно: Майи нигде не было.

– Да где ж это случилось? И давно ли? Веди меня туда! – потребовал профессор.

– Да на березовой полянке, барин, – отвечала няня. – С час времени будет.

– Однако! Целый час? – встревожился отец. – Пойдем! – И он схватил шляпу.

Но далеко ходить ему не пришлось: не миновали они цветника, как Майя, веселая и румяная, стукнула калиткой сада и побежала им навстречу.

– Девочка моя! Где ты пропадала? – закричал ей обрадованный отец.

– Ах, папа! – бросилась она ему на шею. – Как было весело, как чудесно! Я… – Она вдруг смолкла, взяла отца за руку и потянула в сторону. – Лучше я одному тебе скажу, папочка, а то няня всегда говорит, что я лгу, а лгать, ты знаешь, очень стыдно! – надув губки, сказала Майя. – Послушай!

Она заставила отца нагнуться к себе и прошептала ему на ухо:

– Мы летали!

– Что?!. – изумленно воскликнул Ринарди.

Майя повторила еще более явственным шепотом:

– Мы ле-та-ли!

– Кто?!. Неужели ты и Кассиний?

Девочка громко расхохоталась.

– Что ты, папа, бог с тобой!.. Кассиний такой большой, серьезный, важный! Нет, он только смотрел на нас. Правда, когда надо было мне с Селией подниматься, он немножко прикрыл нас собою, чтоб няня не увидала меня в воздухе и не испугалась… Но только поначалу! Едва мы очутились между ветвями деревьев, няня уж не могла догадаться, что надо поднять голову, а не искать меня в кустах! – смеясь, рассказывала девочка, увлекая отца в кабинет, подальше от чужого слуха.

Там она взгромоздилась, по обыкновению, ему на колена в его прадедовском кресле и с увлечением продолжала рассказывать, как хорошо летать – носиться в воздухе легко и свободно по ветру, рядом с облаками, парить над землей, глядя вниз на деревушки, города и бедных людей, таких черных, маленьких, как муравьи… Ринарди слушал как во сне.

– Дитя мое! – наконец очнулся он. – Уверена ли ты в том, что говоришь? Не уснула ли ты в лесу и не привиделось ли тебе все это?

– Ну вот и ты, папа, не веришь мне! – горестно вскричала Майя. – Ах! Что же мне делать?.. Неужели и тебе нельзя рассказывать?!

– О нет! Нет, дитя мое. Рассказывай мне все, что с тобою случается. Я верю тебе! Прости меня, милая. Ты ведь понимаешь, что трудно привыкнуть…

– Да! Я знаю, что люди – рабы своих духовно неразвитых чувств, – вздохнула Майя.

– Рабы чего? – изумился профессор.

– Своих неразвитых чувств! – повторил ребенок совершенно осознанно. – Так всегда говорит Кассиний.

«Господи! Что выйдет из этой девочки через десять лет?» – с невольным страхом подумал отец.

– Няня никогда не видала Селии? – спросил он.

– Нет-нет! – обиженным голосом решительно отвечала Майя. – Ни Селии, ни Кассиния! Разве она может?.. Ведь у нее нет всех глаз; она, как и другие люди, ничего не видит. Ни моих друзей, ни того, кого они за собой спрячут, вот как меня сегодня закрыл Кассиний. Ничего, ничего решительно такого не видят, кроме простых твердых вещей, которые можно взять в руки. – И Майя презрительно потыкала пальчиком в стол, в стулья. – Ты, папочка, гораздо больше видишь! – убежденно прибавила она. – Кассиний говорит, что это у нас семейное: что мама была такая же, как я, и что ты сам, когда был маленький, многое мог видеть… только забыл!

– В самом деле? Быть может, – задумчиво проговорил Ринарди.

– Да-да! Наверняка! – подтвердила Майя. – И знаешь… – Она подошла к отцу ближе и таинственно прошептала: – Если ты будешь работать над собой, по-прежнему слушаясь Кассиния, твои глаза и уши могут снова открыться…

– Кассиний сказал это? – вскричал Ринарди.

Майя утвердительно кивнула.

Отец поднял девочку и прижал к своей груди:

– Ах! Дай бог, чтобы это была правда!

И точно: с течением лет обещанию Майи суждено было сбываться все шире и определенней. По мере того как научные занятия Ринарди продвигались вперед – медленно, но неуклонно, – духовные способности самого профессора развивались сильнее, и ему открывались дотоле неведомые, необъятные горизонты… Средства и силы его умножались и крепли, задачи расширялись, но зато и достижение желанных целей отодвигалось все дальше со всяким днем и, казалось, становилось неуловимей. Беспрерывно увлекаемый удачей то в одной, то в другой подробности, Ринарди то и дело отвлекался от главной задачи; заинтересованный как истинный идеалист, влюбленный в силу знания, а не в успех его практических приложений, профессор гнался за частными явлениями, а их было столько, что целого никак не удавалось охватить. А время между тем убегало; другие, более практичные изыскатели не дремали: Эдисон с многочисленной плеядой предшественников и последователей то и дело предвосхищал замыслы Ринарди. Судьба словно дразнила его надеждой, в самую минуту ее исполнения вдруг вырывая у него конечный успех, чтобы потешить им других. Но это не отнимало у профессора бодрости, напротив: частные и, как ему казалось, неудовлетворительные успехи сил электричества, применений телефона, фонографа и прочих изобретений нашего плодовитого века еще сильнее разжигали его стремления полнее приложить их ко благу человечества, упрочить применение их, развить их действия до возможного совершенства.

Ему хотелось довести каждый открывавшийся ему проблеск до полного, яркого, всестороннего света, а не тратить искр по мелочам.

– Все это добрые лучи! – говорил Ринарди. – Они ослепят каждого работника во мраке нашего неведения, именуемого наукой, но не облагодетельствуют мира, как облагодетельствовало бы его открытие источника всемирной силы, света неугасимого – великой души Вселенной, коей все движется, и все держится, и все живет!..

– Ринарди разыскивает начало начал! Animus mundi [1], великую причину бытия, не только постичь, но и полонить желает! – смеялись те немногие, кто сохранил сношения с чудаком или память о нем.

Другие решили проще:

– Да бедняга рехнулся!.. Ум за разум зашел. Но всего печальнее, что он и дочь свою с ума свел!

– Ну, с этим можно и не согласиться! – протестовали знавшие дело ближе. – Скорее она отца с ума сводит. Эта несчастная девушка решительно безумна! Вечно окружена какими-то духами, оборотнями, кикиморами, воспитана то ли невидимкой-колдуном, то ли домовым. Летает на всяческие шабаши… Совсем самодурка юродивая!

– Просто бедная больная девочка, – заключали наиболее милосердные.

Поистине, Майя была окружена чудесами, которые не могли не возбудить недоверия и подозрения или в искренности ее, или в здравости ее ума. До пятнадцати-шестнадцати лет не было границ волшебным проявлениям ее существования и, казалось, не было им определенной цели, кроме потехи самой Майи. К чему были эти встречи с загадочными существами не нашего, чуждого плотскому мира? Русалки, дриады, саламандры и сильфы, ей одной видимые и слышные, не давали никаких указаний по этим предметам, да и вообще никаких полезных сведений не сообщали, если не считать таковым убеждение в их собственном существовании.

Кассиний – другое дело! Майя имела полное право называть его своим учителем. Чем старше становилась она, тем серьезнее становились и их занятия. Те долгие часы, которые, по всеобщему убеждению, девочка отдавала уединенным прогулкам, были посвящены беседам с Белым братом, а с десятилетнего возраста ученицы он начал требовать, чтобы та записывала не только его рассказы, но и свои сновидения – те из них, которые ей покажутся занимательны. И странное дело: Майя скоро начала замечать удивительное согласование между теми и другими, будто сны ее служили дополнениями, иллюстрациями к его рассказам. Она спросила его, почему так выходит. Кассиний на вопрос отвечал вопросом: разве это ей не нравится? «Отчего же! Напротив, очень нравится! Но… странно. Почему так?» – настаивала Майя.