История римских императоров от Августа до Константина. Том 1. Август

Вместо того чтобы провоцировать конфликты, он часто заставлял варварских князей и послов торжественно клясться в соблюдении мира. Для большей надежности он требовал у них в заложницы девушек, понимая, что судьба сыновей волнует их куда меньше. Правда, ему все же пришлось вести войны, особенно с германцами, но они были для него оборонительными – по крайней мере, вначале – и поручались его легатам.

Он даже пренебрег почетным правом на триумф, который сенат даровал ему за покорение салассов, кантабров и астур. Он был настолько велик, что триумф уже ничего не мог добавить к его славе.

Но его действительно трогала слава того, кто наконец принес мир в Испанию после двухсот лет почти непрерывной войны. В самом деле, со времен вступления Гнея Сципиона в Испанию в первый год Второй Пунической войны эта обширная страна не знала покоя. Она не раз повергала римлян в тревогу: поражением и гибелью обоих Сципионов, войной с Вириатом, с Нуманцией, с Серторием, не говоря уже о двух походах, которые Цезарь был вынужден предпринять – сначала против помпеянских легатов, затем против сыновей Помпея.

Август, любивший мир, был счастлив восстановить его в этой неспокойной провинции и по этому случаю во второй раз закрыл двери храма Януса. С тех пор Испания наслаждалась спокойствием: этот край, прежде бывший ареной кровавых войн, даже не знал более разбоя. Так пишет Веллей. Хотя его слова несколько риторичны, они верны, если не считать одного восстания кантабров, о котором мы расскажем впоследствии.

Август, успешно завершив войну в Испании, распустил солдат, отслуживших свой срок, и в награду основал для них город на реке Гвадиана, назвав его Августа Эмерита (ныне Мерида). Эта колония, украшенная им прекрасными зданиями, великолепным мостом через Гвадиану и двумя акведуками, долгое время была столицей Лузитании. Однако уже несколько веков она утратила былое величие.

Чтобы отпраздновать победу, Август устроил игры в своем лагере, где его юный племянник Марцелл и пасынок Тиберий, оба ещё очень молодые, исполняли обязанности эдилов.

Август спешил выдвинуть Марцелла, видя в нём надежду своего рода и будущую опору своей власти. Не имея сыновей, он готовил его в преемники. Чтобы приблизить его к себе, он в том же году выдал за него замуж свою единственную дочь Юлию. Он так торопился с этим браком, что, будучи задержан в Испании болезнью (которая мучила его в эти годы), не стал ждать своего возвращения для свадьбы. В его отсутствие церемонию провёл Агриппа, действуя от его имени.

Поручение, данное Агриппе, показывает, что, возвышая племянника, Август не забывал и о друге. Он ещё больше подчеркнул своё уважение к Агриппе, поселив его в своём дворце после того, как дом последнего сгорел.

Таковы главные события девятого консульства Августа. Я опускаю малозначительные детали, но не могу не упомянуть о сыновней почтительности одного трибуна (названного Дионом Кассием Г. Торанием), который, будучи сыном вольноотпущенника, публично усадил своего отца на почётное место рядом с собой. Народ рукоплескал ему, справедливо считая, что благородство души важнее благородства происхождения.

Август в десятый раз стал консулом.

Император Гай Юлий Цезарь Октавиан Август, X консул – Норбан Флакк. Год Рима 728 / 24 г. до н. э.

В своё десятое консульство Август был освобождён сенатом от соблюдения всех законов. Вот как это было подготовлено и проведено.

Из-за болезни Август не смог вовремя прибыть в Рим для вступления в должность. Приближаясь к городу, он отправил вперёд эдикт, в котором обещал народу по случаю своего возвращения раздать по 400 сестерциев на человека – но лишь с одобрения сената и с запретом обнародовать эдикт до сенатского утверждения. Очевидно, первые выступавшие в сенате действовали по договорённости: они не только одобрили его просьбу, но и полностью освободили его от действия всех законов, чтобы он никогда не был обязан делать то, чего не хочет, или воздерживаться от желаемого.

Привилегии, возвышавшие принцепса над остальными гражданами, распространялись и на его семью. После возвращения Августа в Рим, празднеств и благодарственных молебнов сенат даровал Марцеллу право голоса среди бывших преторов и возможность стать консулом на 10 лет раньше установленного законом возраста.

Тогда ещё никто не предполагал, что Тиберий достигнет того положения, которое он занял впоследствии. Но Август предусмотрительно обеспечил и эту возможность: сенат разрешил Тиберию занять магистратуры на пять лет раньше положенного срока, и он был назначен квестором, тогда как Марцелл получил курульный эдилитет.

По мере роста власти Августа республиканские должности теряли значение, и граждане охладевали к ним, видя, что они лишены прежнего блеска и влияния. В тот год не нашлось достаточного числа квесторов для провинций, и сенату пришлось принудительно назначить тех, кто ранее занимал эту должность, но не был отправлен в провинцию. Позже подобные меры потребовались и для заполнения трибуната.

Дион Кассий упоминает здесь экспедицию Элия Галла в Аравию Счастливую. Она примечательна как первая и единственная попытка римлян завоевать этот край. Её неудача отбила у них охоту к повторным походам.

Элий Галл, командовавший экспедицией (хотя и был всего лишь всадником), тщательно подготовился, но его враги – арабы – не требовали таких усилий. Они, как и ныне, были кочевниками, плохо вооружёнными луками, мечами, копьями, пращами и топорами. Их главными слабостями были отсутствие дисциплины и храбрости: в крупном сражении они потеряли 10 000 человек, убив лишь двоих римлян.

Но страна защищала себя сама: жаркий и засушливый климат изнурял римлян тяжёлыми переходами, нехваткой продовольствия, плохой водой и болезнями. Они страдали от цинги и слабости в ногах – незнакомых им недугов, против которых не знали средств. Оливковое масло, принимаемое с вином или втираемое в больные места, приносило облегчение, но его запасы быстро иссякли, а местные источники отсутствовали.

Арабская коварство, издревле им приписываемое, усугубило бедствия римлян. Галл доверился некоему Силлею, набатейцу, который завёл его флот в опасные воды, утверждая, что сухопутные пути непроходимы, хотя караваны спокойно ходили ими ежедневно. Затем он повёл армию самыми трудными дорогами, растянув поход так, что обратный путь занял у Галла 60 дней вместо шести месяцев, потраченных на продвижение под руководством Силлея.

Наконец, после примерно года тягот и лишений, это несчастное войско, так и не увидев земли, где произрастают благовония (остановившись в двух днях пути от неё), вернулось в Египет, потеряв в боях всего семь человек, но будучи полностью обессиленным голодом и болезнями. Так была наказана алчность римлян, которых молва о богатствах и ароматах Аравии завела в страну, где они нашли ужасную катастрофу вместо сокровищ, которые искали.

Война, которую римляне развязали в Аравии, повлекла за собой конфликт с эфиопами. Ибо Элий Галл, оголив для своей экспедиции Верхний Египет и Фиваиду, дал эфиопам возможность воспользоваться ситуацией: они захватили Сиену, Элефантину и Филы, учинили большие разрушения в стране, уведя с собой богатую добычу, и повсюду низвергли статуи императора. Петроний, префект Египта, счел невозможным оставить это безнаказанным и, быстро собрав десять тысяч воинов, выступил против врагов. Те, насчитывая тридцать тысяч, бежали при первых же слухах о его приближении.

Это было войско, ещё более жалкое, чем арабское. Эфиопы носили большие щиты из невыделанной кожи, а в качестве наступательного оружия лишь немногие имели мечи; большинство же довольствовалось топорами или длинными копьями, вероятно, с железными наконечниками.

Такие воины не могли противостоять римлянам. Тем не менее, они рискнули принять бой, исход которого не вызывал сомнений и в котором эфиопы больше пользовались ногами, чем руками. Петроний, одержав победу, вторгся в их страну и дошёл до Напаты, столицы владений царицы Кандаки – женщины мужественной, хотя и лишённой одного глаза, правившей значительной частью Эфиопии. Она укрылась в соседней крепости, откуда прислала предложения о мире, но Петроний отказался их рассматривать; упорствуя в мести, он взял и разграбил царский город Напату.

Однако он находился уже в девятистах милях от Сиены и узнал, что впереди его ждут лишь пески и безлюдные пустыни. Поэтому он решил отступить, оставив гарнизон из четырёхсот человек с двухлетним запасом провизии в Премнисе – городе на Ниле ниже большого порога.

Кандака предприняла новые усилия, собрав свежие войска, чтобы отбить Премнис. Петроний, со своей стороны, действовал быстро и опередил её. Но в конце концов он понял, что римлянам нечего выиграть в этой войне, и стал более склонен к переговорам с царицей, которая, в свою очередь, осознав, с каким противником имеет дело, настойчиво добивалась мира. Когда Кандаке сказали, что ей следует отправить послов к Цезарю, она спросила, кто такой Цезарь и где он находится. Эфиопским послам дали проводников, и Август принял их благосклонно. Он охотно даровал мир их царице и даже освободил её от дани, наложенной Петронием.

Это посольство застало его на Самосе, куда он прибыл лишь в 730 году от основания Рима. Таким образом, нам следует вернуться к событиям его одиннадцатого консульства, относящимся к 729 году.

Имп. Гай Юлий Цезарь Октавиан Август, XI – А. Теренций Варрон Мурина, 729 год от основания Рима, 23 г. до н. э.

А после его отречения или смерти – Гн. Кальпурний Пизон.

Теренций Варрон Мурина, первый из двух коллег Августа в одиннадцатое его консульство, – тот самый, кто тремя годами ранее победил салассов. Он пробыл в должности недолго, и вскоре его место стало вакантным – либо из-за отречения, либо, что более вероятно, из-за смерти. Тогда Август взял себе в коллеги Гн. Пизона, который был одним из самых непримиримых и яростных противников могущества Цезарей. Пизон проявил рвение в защите республиканских идеалов во время войны, которую Сципион и Катон возобновили в Африке против Цезаря после битвы при Фарсале. Затем он примкнул к Бруту и Кассию, а когда эти последние защитники римской свободы погибли, получил разрешение вернуться в Рим. Однако, сохраняя свой гордый нрав, он не добивался должностей, и Августу пришлось самому сделать первый шаг, предложив ему консульство.

В этом году Марцелл исполнял обязанности курульного эдила, на который был избран годом ранее. Август не жалел средств на пышность игр, устроенных его зятем и племянником. Жаль только, что он не пощадил приличий, пожелав придать этим играм ещё большую славу, выведя на сцену для танцев римского всадника и знатную матрону.

Он также почтил Марцелла, доставив народу удобство: в сильную летнюю жару вся площадь Форума была укрыта навесом. Подобное прежде делали лишь во время игр или особо торжественных празднеств. Август же обеспечил эту защиту на всё лето для всех, кто по делам приходил на Форум, особенно для тяжущихся. В этом, как замечает Плиний, он не снискал бы одобрения Цензора Катона, который предпочёл бы, чтобы площадь усыпали острыми камнями, дабы отвадить от неё праздных людей.

Давно уже Августа лишь томилась, и он наслаждался лишь кратковременными промежутками здоровья, омрачаемыми частыми рецидивами. В этом году у него случился такой приступ, что он был близок к могиле. Он считал, что не оправится, и, созвав магистратов и виднейших членов сената и всаднического сословия, в их присутствии передал консулу Пизону общий реестр империи, то есть отчет о государственных доходах и расходах, численность сухопутных и морских войск, содержавшихся республикой, а также инструкции относительно всего остального, что касалось управления. Он не назвал преемника, возможно, опасаясь, что его выбор оспорят, и не считая свою власть достаточно укрепившейся, чтобы ее уважали после его смерти. Лишь перстень он вручил Агриппе; и это предпочтение бесконечно оскорбило Марцелла и изумило всех, поскольку до того никто не сомневался, что он прочит своего племянника в преемники.

Искусство или удача врача избавили Августа от смертельной опасности, а империю – от хаоса, в который она, казалось, была готова погрузиться. Поскольку обычные методы лечения не помогали, Антоний Муса рискнул применить холодные ванны, холодные напитки и употребление салата. С помощью этих охлаждающих средств он победил болезнь, до того сопротивлявшуюся всем лекарствам. Не только Август выздоровел, но с тех пор его здоровье стало крепче, чем когда-либо, и вместо привычного состояния, отмеченного частыми опасными недугами, у него остались лишь мелкие недомогания, неизбежные при хрупком сложении. Врач был вознагражден по величине оказанной услуги. Помимо значительных сумм, Август даровал ему право носить золотое кольцо, тем самым выводя его из состояния вольноотпущенника, каковым он был, и возводя в ранг всадника. Он также освободил его от всех налогов; и, что должно было бесконечно польстить человеку, ревностному к славе своего искусства, император распространил эту привилегию на всех представителей той же профессии – нынешних и будущих. Сенат поддержал Августа в этих почестях, оказанных Антонию Мусе, а граждане скинулись, чтобы воздвигнуть ему статую рядом с изображением Эскулапа – памятник, еще более почетный для императора, чем для того, кому он был воздвигнут.

Вскоре после выздоровления Августа последовало удаление Агриппы. Этот великий человек, столько лет привыкший занимать первое место рядом с императором, не мог скрыть своего огорчения из-за возвышения и надежд Марцелла; а тот, племянник Августа, с трудом переносил, что ему бросает вызов Агриппа. Их соперничество, несомненно, проявилось свободнее во время болезни принцепса; и исключительное доверие, оказанное умирающим Августом Агриппе, окончательно довело недовольство Марцелла до предела. Август, вернув здоровье, счел себя обязанным пожертвовать Агриппой. Можно поверить, что он принял это решение не без сожаления: по крайней мере, он попытался замаскировать унижение своего старейшего друга видимостью почестей, назначив его наместником Сирии – одной из богатейших и прекраснейших провинций империи. Агриппа не только не обманулся, но и открыто высказался об этом. Он назвал эту должность почетной ссылкой и, не желая пользоваться маской, которую ему предлагали, чтобы скрыть немилость, демонстративно отправил в Сирию лишь своих легатов, а сам удалился в Митилену, чтобы жить там частной жизнью.

Тот, кто стал причиной его падения, недолго наслаждался удовлетворением от удаления столь грозного соперника. Юный Марцелл, едва достигший двадцати лет, племянник и зять императора, предназначенный ему в преемники, – среди этих блистательных надежд был сражен смертельной болезнью. И тот же метод, который спас Августа, примененный тем же врачом, либо ускорил, либо, по крайней мере, не предотвратил смерть Марцелла.

Его горько оплакивал народ, чье уважение и любовь он заслужил мудростью своего поведения, с одной стороны, и приветливыми, простыми манерами – с другой. Люди даже с удовольствием убеждали себя, что, если он однажды станет господином, то восстановит республиканскую свободу – предмет, который продолжал волновать римлян и долго не исчезал из их сердец и памяти.

Сенека восхваляет этого юного племянника Августа в великолепных выражениях. Он приписывает ему возвышенный и пламенный дух, мощный гений, удивительные для такого возраста и такого высокого положения умеренность и воздержание, терпение в труде, отстраненность от удовольствий и, наконец, таланты, способные выдержать все здание величия, которое его дядя хотел возвести на нем.

Всем известны прекрасные стихи, в которых Вергилий оплакал его смерть. Какое великое и благородное представление дает он об этом юном герое, когда говорит, что судьбы лишь пожелали показать его земле и поспешили отнять, завидуя тем успехам, которых достиг бы римский род, если бы они оставили ему на долгое время дар, который ему преподнесли! Можно было бы заподозрить здесь лесть. Но если взвесить свидетельство Сенеки о Марцелле, то чувствуешь, что, отвлекаясь от поэтического слога, современный поэт не говорит больше, чем философ, писавший в то время, когда у него не было в этом интереса.

Стихи Вергилия, при всей своей величественности, дышат скорбью. И можно без труда поверить рассказу его комментатора, что, когда поэт читал их Августу и Октавии, слезы текли из их глаз, рыдания несколько раз прерывали чтение и едва позволили его закончить.

Неудивительно, что Октавия была глубоко тронута стихами Вергилия и щедро его вознаградила. Она любила своего сына с невыразимой нежностью, и траур по нему длился всю ее жизнь.

Август также остро переживал эту утрату. Он устроил пышные похороны своему племяннику, которые особенно были отмечены народными рыданиями. Сам он произнес надгробную речь. Чтобы увековечить его память, он пожелал, чтобы большой театр, начатый Цезарем и завершенный им, носил имя Марцелла. Он убедил сенат постановить воздвигнуть ему золотую статую с золотым же венком, и магистратам, устраивавшим Римские игры, было приказано ставить эту статую на курульное кресло посредине, дабы Марцелл даже после смерти как бы председательствовал вместе с ними на церемонии игр.

Несмотря на эти свидетельства скорби Августа, некоторые современные авторы высказывали подозрения в его адрес относительно смерти Марцелла. Они ссылаются на Плиния и Тацита, толкуя их слова шире, чем те того заслуживают. Плиний говорит, что желания Марцелла (видимо, касавшиеся восстановления старой республиканской формы правления) вызвали недовольство его дяди. Тацит, описывая тревогу народа по поводу Германика, вкладывает в уста граждан воспоминания о печальных примерах Марцелла и Друза, обоих всеми любимых и обоих сраженных преждевременной смертью, что приводит к размышлению: любовь народа, кажется, приносит несчастье тем, кто ее удостаивается; их жизнь всегда оказывается короткой. Но на основании туманных слов, допускающих иное толкование, можно ли обвинять Августа в самом чудовищном преступлении – того, кто, как известно, горячо любил свою семью?

Что касается Ливии, Дион прямо упоминает о дурных слухах, ходивших о ней. Многие считали её причастной к смерти Марцелла, который стоял на пути её честолюбивых замыслов. Нельзя отрицать честолюбия этой женщины, ни её страстного стремления возвысить своих детей. Но разве честолюбие должно было довести её до преступления, которое, если бы раскрылось, погубило бы её навсегда? Знаменитые смерти всегда порождают подобные толки: и если наивно отказываться верить в зло, когда оно доказано, то верить ему на основании малейших подозрений – злонамеренность. Само время года, весьма неблагоприятное и губительное не только для Марцелла, но и для многих других, словно позаботилось оправдать Ливию.

Как только Марцелл умер, первым делом Августа было успокоить Агриппу, которого он удалил от себя с большой неохотой и который теперь стал ему нужнее, чем когда-либо. Можно полагать, что именно по этой причине он принёс своё завещание в сенат, чтобы огласить его перед собранием; и когда все сенаторы воспротивились этому, он по крайней мере пожелал, чтобы все знали: в завещании он не назначил себе преемника. Эта сдержанность делала его угодным народу, которому он оставлял право решать свою судьбу; но, кроме того, она доказывала его осторожность в отношении Агриппы, между которым и Марцеллом он не сделал выбора. Однако он не спешил его возвращать, возможно, чтобы не выставлять напоказ истинную причину его удаления и не признавать публично, что пожертвовал им ради подозрительности Марцелла.

Прошло уже восемь лет после битвы при Акции, и люди привыкли признавать за Августом законное право повелевать и повиноваться ему как верховному правителю республики. Поэтому консульство, которое он считал необходимым, пока его личная власть не была прочно установлена, теперь казалось ему излишним, и он решил отказаться от него, чтобы заслужить в глазах толпы славу умеренности.

Я говорю «в глазах толпы», ибо разумные люди не могли не видеть, что, слагая с себя консульство, но продолжая управлять, Август объявлял право власти присущим своей личности, независимо от звания, которое до сих пор означало у римлян высшую магистратуру.

Он, конечно, не собирался показывать это намерение. Он снимал с себя консульство, как бремя. Он хотел открыть доступ к этой должности большему числу граждан. Эти доводы не из тех, что не допускают возражений. Ему противились: его горячо убеждали позволить избрать себя консулом в двенадцатый раз. Но он уже принял решение и, чтобы избежать назойливых просьб, уехал в свой альбанский дом, откуда прислал отречение.

Оставалось ещё довершить срок его одиннадцатого консульства. Для этого он выбрал человека, чей выбор сделал ему честь. Это был Луций Сестий, бывший квестор Брута во время битвы при Филиппах, который всё ещё свято чтил память своего несчастного полководца, бережно храня его портрет и даже однажды показав его Августу, говоря о нём с особым почтением и при каждом случае выражая глубокое уважение и восхищение его доблестью. Справедливость императора, который, далёк от того, чтобы считать непоколебимую преданность памяти врага поводом для ненависти и мести, напротив, вознаградил её высшим достоинством, восхитила всех, особенно сенат, где ещё сохранялись симпатии к прежним защитникам республиканского правления.

Это побудило сенат с тем большей готовностью заменить оставленный Августом титул новыми полномочиями. Ему тогда предоставили, и он принял пожизненно, трибунскую власть, которую ему уже не раз предлагали и от которой он всегда отказывался; проконсульскую власть за пределами городских стен, также навечно, без её утраты при входе в Рим и без необходимости возобновлять её при выезде; право вносить предложения на обсуждение в каждом заседании сената, даже если он не консул; наконец, верховную власть над всеми наместниками провинций, в которые он прибывал.

Он заслужил рвение, с которым сенат стремился к его славе и величию, своим собственным уважением к этому почтенному собранию. Ибо он не решал дела единолично. Он излагал свои планы, призывая всех сенаторов свободно высказывать советы и обещая прислушаться к ним. И это не были пустые слова. Нередко, после сделанных ему замечаний, он изменял уже объявленные решения.

Он привлекал сенат к участию в самых важных делах. Фраат через своих послов и Тиридат лично вновь обращались с просьбами вовлечь римлян в их распрю. Последний просил вернуть его с помощью римского оружия на парфянский престол, который он некогда занимал. Фраат же, ранее изгнанный Тиридатом, а затем восстановленный скифами, требовал выдачи своего врага как мятежного раба, а также возвращения своего сына, которого Тиридат увёл на римские земли. Август повелел Тиридату и послам Фраата явиться на заседание сената, и лишь после того, как дело было передано ему по сенатскому постановлению, он взялся за его решение.

Он не удовлетворил ни одну из сторон. Он вовсе не собирался начинать войну против парфян ради Тиридата, но и не считал возможным выдать просящего убежища князя, который искал защиты в его объятиях. Что касается сына Фраата, он согласился вернуть его отцу, но при условии, что Фраат, в свою очередь, передаст ему пленных и знамёна, оставшиеся у парфян после поражений Красса и Антония. Фраат не спешил выполнить это условие.

Консулами на следующий год были назначены М. Марцелл и Л. Аррунций. Последний верно служил Августу и в битве при Акции командовал левым флангом его флота.

М. Клавдий Марцелл Эзернин. – Л. Аррунций. 730 год от основания Рима. 22 г. до н. э.

Этот год и конец предыдущего были несчастливыми для Рима и Италии. Город пострадал от разливов Тибра, а вся Италия была охвачена заразными болезнями, унесшими столько жизней, что земли оставались невозделанными. Таким образом, к двум первым бедствиям добавился ещё и голод.

Народ не просто приписывал эти несчастья гневу богов, но, будучи суеверным, пытался найти их причину и решил, что виной всему – отсутствие у Августа в этом году какой-либо магистратуры. Чтобы исправить это, ставшее источником бедствий, народ собрался и потребовал назначить его диктатором. Сенат заседал, когда мятежники ворвались в курию. Поскольку сенаторы, зная намерения императора, отказались поддержать их требования, толпа пришла в ярость и пригрозила поджечь здание, где проходило заседание. Пришлось уступить и провозгласить Августа диктатором. Тогда торжествующая толпа принесла двадцать четыре фасца новому диктатору. Однако Август твёрдо отказался от ненавистного титула, который не добавлял ему реальной власти. Вместо того чтобы подавить народный порыв силой, он прибег к мольбам: опустился на колени, разорвал одежду на груди и, обнажив горло, дал понять, что предпочтёт получить кинжал в сердце, чем принять диктатуру.

Тем не менее, чтобы хоть как-то успокоить народ, он согласился на должность надзирателя за продовольствием, которую ему предложили, – такую же, какую некогда занимал Помпей. Поскольку управление империей не позволяло ему вникать в детали, он распорядился, чтобы ежегодно избирались два бывших претора, которые под его руководством следили бы за достатком продовольствия в Риме и раздачей хлеба бедным гражданам.