История римских императоров от Августа до Константина. Том 1. Август

История римских императоров от Августа до Константина

Том 1. Август

Жан-Батист Кревье

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Жан-Батист Кревье, 2025

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2025

ISBN 978-5-0065-8410-5 (т. 1)

ISBN 978-5-0065-8411-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Окончив труд, начатый г-ном Ролленом, и доведя Римскую историю до битвы при Акциуме, я не нашел лучшего применения досугу, на который меня обрекает здоровье, ослабленное трудами на общественном поприще преподавания, чем изложить Историю императоров – естественное продолжение моего предыдущего сочинения – в том же духе, образец которого мне завещал мой дорогой и уважаемый наставник. К этому меня влечет склонность; меня поощряют увещания многих почтенных лиц; и я тем охотнее уступаю этому двойному побуждению, что не вижу иного пути, которым мог бы еще приносить пользу обществу.

Если я ошибочно льщу себя надеждой, что мой труд послужит на благо читателей, то виной тому недостаток исполнителя, а не материала, который сам по себе богат поучительными примерами для людей всякого звания и состояния. Таково всеобщее мнение о достоинстве и ценности истории, и Плутарх был столь убежден в этом, что почти считал ее изучение достойнейшим занятием для философского ума. Уверенный в том, что история – превосходнейшая школа для воспитания суждения и нравов, он утверждал, что даже на троне с Константином, вмешиваясь во многие дела империи, мы получаем возможность освятить сей труд – хотя бы временами – добродетелями высшего порядка, способными не только изгладить соблазн порока, но и посрамить все, что есть лишь чисто человеческой добродетелью.

Следуя этому плану и этим взглядам, я намерен описать историю римских императоров от Августа до Константина. Это поприще таково, что я могу с некоторой вероятностью надеяться его пройти. Более долгий и обширный путь устрашил бы меня, и я чистосердечно признаю, что до сих пор мои занятия почти не простирались на все, что относится к поздней империи. Я ограничусь, таким образом, указанными рамками, которые постараюсь обработать со всей тщательностью и усердием, на какие способен; и прошу читателя извинить мне неизбежные погрешности – ради доброго намерения и рвения, с какими я стремлюсь ему служить.

Книга первая. Август

§ I. Октавиан решает узаконить свою власть

Г. ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ ОКТАВИАН. В. СЕКСТ АПУЛЕЙ. 723 г. от основания Рима. 49 г. до Р. Х.

Цезарь Октавиан, благодаря череде несправедливостей, насилия, жестокости и тиранических действий, сумел стать полновластным правителем всей Римской империи. Он начал с того, что уничтожил защитников республиканской свободы: враждебный ему род, соперников и конкурентов в собственном лагере – всё было стерто с лица земли. Не осталось никакой иной власти, кроме той, которой он обладал, никакого оружия, кроме того, что подчинялось его приказам.

Эта вершина могущества досталась ему слишком дорогой ценой, чтобы он не был твердо намерен её удержать. Но единственным его правом была сила, и он прекрасно понимал, насколько ненавистен такой титул сам по себе и как опасны его последствия. Даже проявления мягкости, мудрости и умеренности, которые он старался демонстрировать с тех пор, как жестокость перестала казаться ему необходимой, могли снискать расположение многих граждан, но не исправляли порочности его узурпации. Каким бы привлекательным он ни делал своё правление, это всё равно оставалось несправедливой тиранией, которая грозила восстаниями и заговорами со стороны тех, кто ещё хранил в себе остатки древнеримских идеалов. Люди были убеждены, что отнять у него власть и жизнь – дело похвальное и заслуживающее благодарности республики.

Погруженный в эти размышления, Октавиан задумал узаконить свою изначально незаконную власть с согласия нации и приступил к осуществлению этого замысла с исключительной осмотрительностью, которую нельзя не отметить.

Прежде всего, он счел нужным притвориться, будто отрекается от власти. Без этого его сразу обвинили бы в вероломстве. Поводом для взятия им оружия была месть за смерть дяди и приёмного отца – эта месть была полностью осуществлена. Соперничество с Антонием служило ему оправданием для сохранения армии – но Антония больше не было, а все сроки, установленные для триумвирата, давно истекли. Уже как минимум три года Октавиан осуществлял верховную власть лишь в силу консульских полномочий, в которых он позаботился утвердиться на постоянной основе.

Итак, решив инсценировать отречение, чтобы придать этому шагу видимость искренности, он пожелал обсудить этот деликатный вопрос со своими главными советниками и доверенными лицами – Агриппой и Меценатом. Он созвал их вместе и приказал высказать своё откровенное мнение по столь важному и щекотливому вопросу.

Агриппа, обладавший великодушной и благородной душой, высказался за самый великодушный вариант. Он посоветовал Октавиану вернуть верховную власть сенату и римскому народу, в соответствии с неоднократными обещаниями, и тем доказать честность и чистоту своих намерений. Он утверждал, что это касается даже личной безопасности Октавиана, и в подтверждение привёл противоположные примеры Суллы и Цезаря – пугающее сравнение для любого, кто решил бы удерживать в Риме монархическую власть. Он настаивал на невозможности отступить, если Октавиан раз примет такое решение, и на его слабом здоровье, которое не выдержит тяжкого бремени управления столь обширной империей. Чтобы придать своему совету больше веса, он заметил, что говорит не из личной выгоды, поскольку благодаря милости одного человека достиг высших почестей, тогда как при республиканском строе, будучи человеком незнатного происхождения, рисковал бы быть затмённым множеством знатных особ, чей блеск неизбежно затмил бы его. В заключение он добавил, что, хотя все мотивы склоняют Октавиана к отречению, не стоит спешить с исполнением этого решения; напротив, разумнее дать себе время подготовить почву, укрепив общественный порядок на прочных основаниях.

Мнение Агриппы не понравилось Меценату. Этот министр, чьей отличительной чертой была редкая осмотрительность и чрезвычайно тонкий, проницательный ум, считал – и, возможно, справедливо – что совет отречься больше блестит, чем имеет под собой оснований. Он видел, что империя, охватывающая большую часть известного мира, не может обойтись без единовластия, а опыт почти шестидесяти лет гражданских войн и мятежей убедил его, как и всех наиболее мудрых людей того времени, что безрассудство толпы и распри знати подвергают республику непрерывным бурям, и только монархия может стать для неё гаванью и убежищем. Что касается личной безопасности Октавиана, то не приходилось сомневаться, что после множества врагов, нажитых проскрипциями и войнами, он должен был удержать верховную власть как необходимую защиту и опору. Тем более что в случае восстановления республиканского правления честолюбие, получив больше простора, соединилось бы у многих с жаждой мести, и все, кто стремился бы занять оставленное им высокое место, неизбежно видели бы в нём главное препятствие, от которого нужно избавиться.

Уверенный, что понимает истинные намерения того, кто его спрашивает, Меценат не только посоветовал Октавиану сохранить верховную власть, но, предполагая, что так и будет, набросал ему план управления. И здесь Дион вкладывает в уста Мецената столь пространную речь, что она выходит за пределы правдоподобия и больше походит на письменный доклад. Более того, во многом можно заподозрить, что этот писатель скорее отражал идеи своего времени, чем точно передавал взгляды министра, от имени которого говорит. Я избавлю читателя от этих рассуждений и ограничусь изложением системы правления, которую ввёл Октавиан, основываясь на фактах.

Вот каковы были мнения Агриппы и Мецената; мнения столь же различные, как и характеры тех, кто их высказывал. Один современный писатель [3] заметил, что каждый из них высказался так, как это было наиболее выгодно для него лично. Агриппа, великий воин, удостоенный консульства и признанный достойным триумфа, занял бы первое место в республике. Меценат, кабинетный человек и литератор, искусный царедворец, мог блистать и быть важной персоной только под сенью принца, который полностью ему доверял. Это наблюдение, несколько злое, не подкреплено никакими древними свидетельствами: и тот, кто его высказал, возможно, не слишком авторитетен; несомненно, писатель весьма остроумный, но смелый в своих критических выпадах, любитель парадоксов и явно склонный хвалить все, что современные ему историки порицали, и порицать все, что они хвалили.

Октавиан уже принял решение до речей своих двух министров. Поэтому противоречивость их мнений не смутила его, и, выразив обоим одинаковую признательность за верность и усердие, которые они вновь доказали, высказавшись с полной свободой, он объявил себя сторонником мнения Мецената, но не отказался от мер предосторожности, которые считал необходимыми, чтобы стереть пятно насилия и узурпации.

Великое имя Вергилия, возможно, обязывает меня отметить здесь, что, согласно автору его жизнеописания, Октавиан пожелал узнать мнение этого знаменитого поэта о предмете, который его колебал, и что он решил сохранить империю по его совету. Я уже отмечал, что у Октавиана никогда не было колебаний по этому поводу. Но, кроме того, мне трудно поверить, что, основываясь на словах малоизвестного и темного писателя, любителя выдумок, можно легко допустить, что поэт, безусловно возвышенный, но совершенно неопытный в государственных делах, был призван на совет самым хитрым из когда-либо существовавших принцев по столь важному вопросу. Как бы ни были благосклонны властители мира к талантам и к тем, кто ими обладает в высшей степени, они не советуются с поэтами о государственных делах.

Октавиан, чьим девизом было «торопись медленно», использовал остаток своего пятого консульства и все шестое, чтобы подготовить умы и упорядочить положение дел в связи с великим замыслом, который он вынашивал. Игры и зрелища разных видов, щедрости и раздачи народу, великолепные здания для украшения города – вот приманки, которые он начал использовать в предыдущие годы и продолжал применять в те, о которых я говорю, чтобы сделать свое правление любимым. Но важнейшим делом, которым он занялся, было возвращение сенату его прежнего блеска путем очищения его от множества недостойных лиц, проникших туда в период смут гражданских войн и позоривших величие этого высокого собрания. Ничто не могло более возвысить его в глазах добропорядочных людей и справедливых судей вещей; и более того, в то время как он формировал достойный совет, способный помочь ему нести бремя правления, он ничем не выдавал своих намерений: могло казаться, что он действует в духе отречения и хочет поставить республику в положение, при котором она сможет обойтись без него.

Сенат действительно нуждался в серьезной реформе. Диктатор Цезарь начал унижать его, допуская в его состав без различия происхождения, состояния и почти отечества людей, чьей единственной заслугой часто было лишь то, что они служили ему в осуществлении его честолюбивых замыслов. При консульстве Марка Антония зло усугубилось. Этот корыстный магистрат продавал место в сенате всякому, кто готов был его купить; и поскольку он утверждал, что действует на основании записок Цезаря, те, кто стал сенаторами этим путем, обязанные своим возвышением мертвецу, насмешливо назывались «харонитами», или сенаторами творения Плутона [4]. Триумвират, уничтоживший все законы и правила, довел беспорядок в этом, как и во всем остальном, до крайности. Число сенаторов возросло до более чем тысячи, и первые граждане республики с трудом узнавали себя среди толпы собратьев, столь их недостойных.

Злоупотребление было очевидным; средство против него было нелегким и даже небезопасным. Предстояло лишить звания более четырехсот сенаторов – ибо Октавиан намеревался, если возможно, сократить их число до прежних шестисот – и это сразу после гражданских войн, то есть в то время, когда умы, привыкшие к интригам, заговорам, насилию и убийствам, легко воспламенялись и были готовы к крайним мерам.

Важность реформы казалась Октавиану столь великой, что он решил пренебречь страхом опасности. Он предпринял составление нового списка сенаторского сословия и осуществил это не под титулом цензора, которого он никогда не принимал – не могу сказать, по какой причине, – но под титулом надзирателя и реформатора нравов и законов, новым титулом, придуманным в пользу диктатора Цезаря. Октавиан привлек к исполнению обязанностей этой должности верного и великодушного Агриппу, который усердно помогал ему в осуществлении совета, которого сам не давал, и который, не сумев убедить его сложить власть, отлично содействовал ему во всем, что считал необходимым для ее сохранения.

Поскольку предстоящая операция должна была быть неприятной для многих, Октавиан постарался смягчить ее горечь всеми возможными мерами снисхождения. Так, он начал с того, что убедил тех сенаторов, которые чувствовали себя в чем-либо недостойными своего звания, добровольно выйти в отставку; и по этому простому предложению пятьдесят человек подали в отставку. Октавиан высоко похвалил их добровольное решение, и этот успех ободрил его убедить или принудить еще сто сорок человек последовать их примеру. Никто не был опозорен. Он даже сохранил за всеми ими некоторые почетные привилегии сенаторского достоинства, с особым отличием для тех, чья скромность не нуждалась ни в каком принуждении.

Не знаю, пошел ли он тогда в реформе дальше указанного. Дион ничего не добавляет, кроме того, что он заставил некоего Кв. Статилия против его воли отказаться от должности народного трибуна. Вполне вероятно, что трудности и боязнь создать слишком много недовольных остановили его в то время, когда ему было так важно щадить людские чувства. Мы можем судить о том, насколько великой казалась ему опасность, по необычным мерам предосторожности, которые он принял для своей безопасности. Все время, пока он работал над пересмотром сената, он председательствовал в нем только в панцире под тогой, в окружении десяти самых крепких и преданных ему сенаторов; и в тот же период ни один сенатор не допускался к нему на аудиенцию, не будучи предварительно обыскан. Мы увидим, как через двенадцать лет он возобновит свой проект и доведет его до полного осуществления.

Его имя было поставлено во главе списка сенаторов, и он принял титул princeps senatus (первого среди сенаторов) – звание, не связанное с конкретными полномочиями, но льстившее ему, поскольку напоминало об образах древней республики, подобие которой Октавиан тем старательнее подчеркивал, чем решительнее разрушал ее суть.

Несмотря на сокращения, проведенные им в сенате, это собрание оставалось более многочисленным, чем он того желал. Однако это не помешало ему ввести в его состав новых членов, выбранных, несомненно, из числа наиболее достойных.

Он даровал звание консуляров (бывших консулов) Гаю Клувию и Гаю Фурию, хотя они никогда не занимали должность консула. Однако они были назначены консулами, но в силу определенных обстоятельств их срок был исполнен другими.

Несколькими годами ранее он создал новые патрицианские семьи, чтобы заменить те, что исчезли в ходе гражданских войн. Возможно, их число все еще казалось ему недостаточным, а возможно, он просто желал умножить награды и почетные звания. В том году он даровал патрициат нескольким плебеям, хотя к тому времени это было уже не более чем пустой титул.

Наконец, он возобновил старые постановления, запрещавшие любому сенатору покидать Италию без особого разрешения. Лишь Сицилия, как ближайшая и спокойная провинция, была исключена из этого закона.

Таковы были меры, которые Дион приписывает концу пятого консульства Октавиана, добавляя к ним несколько других событий, которые нельзя обойти вниманием: восстановление Карфагена (о чем уже упоминалось в истории республики); смерть Антиоха, царя Коммагены, вызванного в Рим и приговоренного к казни за организацию убийства посла, отправленного его братом в сенат для урегулирования их споров; приобретение Октавианом небольшого острова Капри, который позднее прославился благодаря пребыванию там Тиберия.

Консульство было необходимо Октавиану как титул, ставивший его во главе республики. Он сохранял его в течение шести лет подряд. В свое шестое консульство (к описанию которого мы переходим) он взял себе в коллеги Агриппу.

Юлий Цезарь Октавиан (VI), Марк Агриппа (II). Год Рима 724 / 28 г. до н. э.

Никто не следовал так последовательно однажды избранной линии поведения, полезной для своих интересов, как Октавиан. Поскольку его текущей целью было сохранить видимость республиканских форм правления, одновременно укрепляя свою монархическую власть, в шестое консульство он во многом подражал манере консулов древней республики: он разделял фасции с коллегой, а в конце года, покидая должность, принес обычную в таких случаях клятву.

В его тайные планы входило возвышение Агриппы и создание себе опоры в его лице. Тогда он связал его со своей семьей, женив его на своей племяннице Марцелле, сестре юного Марцелла. История не сообщает, был ли Агриппа вдовцом или ради этого брака развелся с Аттикой, от которой у него была дочь, впоследствии вышедшая замуж за Тиберия.

Октавиан почти уравнял Агриппу с собой. Дион отмечает, что, когда они находились вместе в армии, Октавиан требовал, чтобы у Агриппы была такая же палатка, как у него, и чтобы он, подобно ему, отдавал пароль.

Я уже говорил, что он разделил с ним цензорские полномочия под другим названием. В этом качестве они завершили в тот год перепись населения и провели церемонию закрытия люстра, прерванную на сорок один год со времен цензорства Геллия и Лентула. Число граждан составило четыре миллиона сто шестьдесят три тысячи.

Разные примеры благоразумия, мудрости и щедрости наполняют год шестого консульства Октавиана.

Он помог своими пожертвованиями нескольким сенаторам, чьи заслуги и знатность происхождения не подкреплялись достаточным для их положения состоянием. Тем самым он сохранил для республики одну из ее магистратур – курульный эдилитет, на который уже редко находились желающие. Ведь, с одной стороны, она требовала больших расходов на игры и зрелища, а с другой – из-за изменений в государстве благосклонность народа, которую завоевывали этими играми, стала бесполезной и даже смешной – напыщенной игрой в громкие слова, совершенно не соответствующей характеру Октавиана, который во всем ценил суть и презирал пустую шумиху.

Ограничимся сутью, которая сводится к одному: чем больше он осознавал подозрительность своего шага, тем сильнее старался доказать его искренность. Он говорил так, как если бы действительно хотел сложить власть: давал сенаторам советы, как разумно использовать верховную власть, которую он им возвращает, и завершил речь пожеланиями и предзнаменованиями их счастливого правления.

Те, кто знал истину, аплодировали. Остальные были в замешательстве. Наиболее проницательные понимали скрытый смысл, но не решались высказаться. Среди тех, кто воспринял заявление Октавиана буквально, одни радовались, видя себя избавленными от ярма рабства, а другие – те, чье благополучие зависело от имени и дома Цезарей, или даже просто уставшие от смут и междоусобиц, жаждавшие мира и общественного спокойствия, – искренне скорбели, что он хочет отказаться от власти и ввергнуть отечество в бедствия, из которых только он и мог его вывести.

При всем разнообразии мнений все единодушно стали умолять его отказаться от пагубного для государства решения. Не потребовалось даже особого давления: вскоре он уступил, но поставил условия, которые, сохраняя видимость скромности, ничуть не вредили его расчетливым честолюбивым замыслам.

Так, объявив, что в уважение к воле сената, столь явно выраженной, он берет на себя общее руководство делами республики, он добавил, что не намерен нести это бремя в одиночку и решил разделить провинции с сенатом и народом так, чтобы одни находились под управлением сената, а другие – под его собственным. В выборе провинций он показал себя готовым взять на себя самые беспокойные, подверженные волнениям, пограничные, открытые для вторжений внешних врагов, оставив сенату те, чье спокойствие позволяло наслаждаться почетом власти без тревог и опасений. Это была искусная речь, чтобы сосредоточить в своих руках все военные силы империи, тогда как сенат, получив лишь разоруженные провинции, оставался без войск и, следовательно, не мог ему угрожать.

Провинции, находившиеся в ведении сената, были: Африка, то есть территория вокруг Карфагена и Утики, Нумидия, собственно Азия, включавшая древнее Пергамское царство, Греция, которую тогда чаще называли Ахайя, Далмация, Македония, Сицилия, остров Крит с Киренаикой, Вифиния, к которой присоединяли Понт, остров Сардиния, а в Испании – Бетика. Октавиан оставил за собой остальную часть Испании, разделённую на две провинции – Тарраконскую и Лузитанию, все Галлии, включая Нарбонскую, Кельтику, которую тогда начали называть Лугдунской, Аквитанию, Бельгику и две Германии – Верхнюю и Нижнюю, то есть прирейнскую полосу по левому берегу этой реки от окрестностей Базеля до её устья. На Востоке Целесирия, Финикия, Киликия, остров Кипр и Египет также вошли в долю Октавиана.

В этом перечне, который приводит Дион, нет упоминания об Италии, потому что она рассматривалась не как провинция, а как царица и госпожа провинций. Она продолжала управляться так же, как до изменений в республике. Все её жители были римскими гражданами, и каждый народ, каждый город имел своих магистратов, которые в важных случаях обращались в Рим к сенату и римским магистратам или к главе империи.

Следует также отметить, что в упомянутом разделе учитывались только территории, находившиеся под прямым управлением республики. В пределах империи существовали свободные города и народы, а также царства, такие как Иудея под властью Ирода или Мавритания, где правил Юба, женившийся на Клеопатре, дочери Антония. Эти цари и народы не считались подданными, хотя и жили под защитой и в зависимости от Римской империи. Впоследствии все эти земли постепенно были превращены в провинции, что увеличивало долю императоров, а не сената.

Наконец, замечу, что распределение провинций, проведённое Октавианом, не было неизменным. Он сам отобрал Далмацию, где вспыхнула серьёзная война, а взамен отдал сенату Кипр и Нарбонскую Галлию. При его преемниках также происходили различные изменения, о которых мы расскажем в своё время.

Такова была первая оговорка, с помощью которой Октавиан, по крайней мере внешне, ограничил безграничную власть, предоставленную ему сенатом. В том же духе он добавил ещё одно ограничение – по сроку. Он согласился принять верховную власть только на десять лет и с присущей ему искренностью заявил, что если за меньший срок ему удастся привести республику к стабильному и прочному состоянию, он не станет дожидаться истечения этого срока и сложит полномочия. Однако это были лишь слова. По истечении десяти лет он продлевал свою верховную власть то на пять, то на десять лет и сохранял её до конца жизни. Его преемники, получавшие империю без временных ограничений, а пожизненно, тем не менее сохранили след этих десятилетних сроков, отмечая каждые десять лет торжественные празднества, как бы в честь обновления верховной власти в их лице.

Раздел провинций между Октавианом и сенатом был утверждён 13 января, а 17 января Октавиан получил имя Август. Было легко принять новое имя, которое стало бы почётным титулом, не вызывая ненависти или ассоциаций с тиранией. Сначала он думал о имени Ромул, которое, как ему казалось, могло бы внушить уважение к нему как ко второму основателю Рима. Но Ромул был царём, притом деспотичным, навлёкшим на себя месть сенаторов. Октавиан опасался, что это имя вызовет неблагоприятные и даже роковые ассоциации. Он предпочёл имя Август, которое, по смыслу слова, означает лицо или предмет, освящённый религией и как бы близкий к божеству. Планк, несомненно, по согласованию с ним, предложил это имя, и сенат торжественно его утвердил. Это имя перешло к его преемникам, но хотя оно стало общим для всех, кто обладал верховной властью в Римской империи, в истории оно осталось связанным именно с тем, для кого было придумано и кто носил его первым. Под этим именем мы и будем в дальнейшем называть принцепса, которого до сих пор именовали Цезарь Октавиан.

Кажется, что седьмое консульство Августа, а если говорить с полной точностью, 7 января года этого седьмого консульства, следует считать датой изменения формы римского правительства. Во всём, что происходило до этого, можно видеть лишь акты насилия, не отменявшие прав сената и народа, готовых возродиться, как только насилие прекратится. Но по декрету, о котором мы говорим, сенат отказывается от осуществления верховной власти и передаёт её Октавиану. Несмотря на молчание историков, нельзя сомневаться, что этот декрет был утверждён голосованием народа, собравшегося торжественно. Октавиан был слишком внимателен и осторожен, чтобы пренебречь такой важной формальностью. Таким образом, осуществление верховной власти передаётся одному лицу двумя сословиями, которым она принадлежала, и вместо республиканской формы правления устанавливается монархическая.