История Наполеона III. Том первый

Государь, 15 декабря – великий день для Франции и для меня. Из середины Вашей пышной свиты Вы на мгновение бросили взор на мое мрачное жилище и, вспомнив о ласках, которые Вы расточали моему детству, сказали мне: «Ты страдаешь за меня, друг, Я доволен тобою».

«В этой странице, – замечает один eminent критик, – быть может, столько же поэзии, сколько в стихах Виктора Гюго. Она имела, кроме того, то преимущество, что была пророческой. Узник Ама был прав, 15 декабря был великим днем для него. Из этого дня 15 декабря 1840 года выйдет 10 декабря 1848 года».

Тюрьма для принца была относительно мягкой; он занимал прекрасную квартиру, читал газеты и книги, которые ему нравились, имел при себе своего камердинера Телена, г-на де Монтолона и доктора Конно и принимал почти кого хотел. Он мог даже ездить верхом в манеже, устроенном для него. Ему не хватало лишь свободы выходить.

Отрицаемый своей семьей, покинутый общественным мнением, которое само разбиралось во всем смутно и не предвидело последствий происходившего, узник Ама упорствовал в том, чтобы не отрекаться ни от себя, ни от своих надежд и мечтаний; но что он мог делать, кроме как сосредоточиться, работать и готовиться?

С этого времени относятся многочисленные записки, которые он написал об «Искоренении пауперизма», о военном искусстве, о реорганизации армии и налогов, о всевозможных политических и социальных предметах, доказывавшие, по крайней мере, его привычку к размышлению.

Вот некоторые из мыслей, афоризмов или предсказаний, которые он записал в своем уединении в Аме:

В несчастье естественно думать о тех, кто страдает. Звание, которого я более всего домогаюсь, – это звание честного человека.

Ободрительно думать, что в крайних опасностях Провидение особенно предоставляет одному стать орудием спасения всех.

Скажем громко: это великие принципы, благородные страсти, такие как верность и бескорыстие, спасают общества, а не расчеты на силу и случай.

Когда имеешь честь стоять во главе французского народа, есть верное средство творить добро: желать его.

По духу недоверия некоторые лица говорят, что Империя – это война. Я же говорю: Империя – это мир! Это мир, ибо Франция желает мира, и когда Франция удовлетворена, мир спокоен.

Можно сказать с истиной: Горе тому, кто первый подал бы в Европе сигнал к столкновению, последствия которого были бы неисчислимы!

Не в моих руках Франция погибнет.

Эти три последних предсказания, и в особенности самое последнее, были жестоко опровергнуты фактами.

Принц писал даже газетные статьи; некоторые из этих статей, довольно резкие против правительства, доказывали, что тиран, державший его в плену, был, в сущности, очень снисходителен. Они появились в «Прогресе дю Па-де-Кале» и в «Прекурсере де л’Уэст», двух листках, главные редакторы которых впоследствии ничуть не пожалели о том, что оказали хороший прием прозе узника. Принц даже вел переговоры, чтобы иметь в Париже газету, полностью в его распоряжении; что доказывает, что его переписка отнюдь не подвергалась надзору, или же надзор был очень плох. Этой газетой был демократический листок «Реформ», директор которого, г-н Пожа́р, дал себя на мгновение убедить, что у Республики не будет более верного слуги, чем сын королевы Гортензии. Вот несколько выдержек из переписки между ними:

Крепость Ам, 12 августа 1844.

Смерть моего дяди глубоко огорчила меня, ибо, несмотря на некоторые недостатки, это был человек прямой, добрый и подлинно патриотичный. Печально умирать так на чужой земле после двадцати девяти лет изгнания, когда всегда хорошо служил своей стране.

Я полностью одобряю Ваше поведение в отношении людей из «Реформы»; я вижу, что наши идеи и наши чувства так тесно сливаются, что мне никогда не придется делать ничего, кроме как одобрять Ваше поведение.

Примите вновь и т.д.

Н.-Л. Б.

Крепость Ам, 8 сентября 1844.

Мы не согласны насчет Робеспьера…

Я сравниваю Террор с Римской империей; эти две эпохи могут быть оправданы, поняты и даже воспеты, ибо обе они породили огромные результаты, но обе они могут быть воспеты лишь в результате рассуждения, как решение проблемы, а не как аксиома.

Вообще, история может оправдать абсолютное или ужасное правительство, которое проливает кровь виновных, но то, которое проливает кровь невинных, должно быть заклеймено. Я не могу не думать, что если бы Робеспьер прожил еще два дня, голова моей бабки, императрицы Жозефины, лучшей из женщин, скатилась бы на эшафот.

Можно также утверждать, что Варфоломеевская ночь могла спасти французское единство; однако кто осмелится восхвалять Карла IX?

Но я нисколько не разделяю мнения, что несправедливость и жестокость были когда-либо хорошими помощниками. Несправедливое действие рано или поздно порождает реакцию, столь же несправедливую. История, как и законы механики, доказывает истинность этого утверждения. Но довольно на эту тему.

Вы говорите мне: кто же будет говорить от имени здравого смысла среди этого отклонения всех идей? А я Вам отвечаю: это Вы. – Я решил, после зрелого размышления, пустить все в ход, чтобы получить достаточные поддержки для покупки «Курье франсе» или любой другой, при условии, что Вы будете ее главным редактором, или, что то же самое, что я буду хозяином политического направления…

Нужно было бы сначала получить согласие следующих депутатов, под покровительством которых газета стала бы издаваться: г-д Вийяра, Шапюи-Монлавиля, Мари, Лараби, Жоли, Курте, Лербетта, Тьяра, Удино, Бомона, Камбасереса, и тогда можно было бы составить очень ясный и очень краткий проспект для получения подписок.

Когда я говорю очень ясный, я хочу сказать очень неясный, ибо лишь посвященным говорили бы о подлинной цели газеты.

Л.-Н. Б.

Крепость Ам, 30 сентября 1844.

Я отвечу с той же откровенностью на вопрос, который Вы мне задали. Для меня мысль о газете – лишь следствие моей связи с Вами; таким образом, без Вас я не хотел бы никакой газеты, и вот почему. Я всегда чувствовал необходимость в рупоре и создал несколько; но, создавая их, я находился в том же положении, что человек, который покупает лошадей, прекрасный экипаж и не может найти кучера, который сумел бы править, как он того хочет, экипажем, в который он сел. То меня вели шагом, что было очень скучно; то мчали во весь опор, задевая все тумбы; в другие же времена, наконец, меня вели задом наперед. Напрасно я просил избрать твердый, но обычный ход, когда дорога была ровной, и замедлить на дурных участках; я никогда не находил того, кто понимал бы меня, и тогда я дал себе слово, что если когда-либо снова буду в состоянии купить экипаж, я начну с того, что обеспечусь умением кучера.

Простите это долгое сравнение, но оно точно. Когда я увидел Вас, я сказал себе: вот человек, который мне нужен.

Не нужно, чтобы эта газета, если она появится, была с первого же дня наполеоновской; мы не преуспели бы. Нужно подавать нож рукояткой, а не лезвием…

Насчет займа, я вчера видел г-на Фукье д'Эруэля, о котором Лэти сможет Вам рассказать; это богатый собственник, банкир, фабрикант, племянник знаменитого Фукье-Тенвиля, бывший телохранитель, ныне республиканец по имени, завтра – кто угодно. Я поставил ему вопрос, как только что сказал Вам, и сказал ему, что несколько моих друзей, имея намерение купить «К.», собрали около 100 000 франков, но что у меня просят предоставить еще 150 000 франков; что, не будучи в состоянии этого сделать, я прошу его, не сможет ли он или его знакомые одолжить нам эту сумму. Он обещал заняться этим и навестит Вас в Париже около 10 октября. Постарайтесь его увлечь; я же становлюсь очень глуп, когда речь заходит о том, чтобы просить денег.

Прощайте и т.д.

Л.-Н. Б.

Крепость Ам, 3 февраля 1845.

Я надеюсь, как и Вы; но я часто в отчаянии от того, что больше не располагаю средствами, которыми обладал прежде, теперь, когда я имею в Вас человека, способного их оплодотворить. Чего мне всегда не хватало прежде, так это людей; сегодня – средств. Но я верю в фатальность. Если мое тело чудесным образом избежало всех опасностей, если моя душа устояла перед столькими причинами для уныния, значит, я призван совершить нечто.

Примите и т.д.

Л.-Н. Б.

Проекты не осуществились, но г-н Пожар оставался в заблуждении до того момента, когда принц, придя к власти, заменил лесть в адрес вождей революционной партии, которая не удалась, лестью в адрес вождей контрреволюционной партии. Тогда г-н Пожар написал ему:

11 мая 1850.

ГОСПОДИН ПРЕЗИДЕНТ РЕСПУБЛИКИ,

Ваше правительство является, по сути и по форме, правительством контрреволюции, которому я не могу более служить. С иными надеждами я желал Вашего прихода. Эти надежды обмануты.

Я понимал за Вами совершенно народную роль; я мечтал о Вас как о вожде, одновременно инициаторе и умеряющем, великой французской демократии. Вы могли бы быть им всемогуще; разве не так Вы понимали это сами в своих писаниях, которые я перечитывал не раз после Вашего избрания, в Ваших письмах, которые я сохранил, в Ваших беседах в Аме, которые я припоминаю? Никто не следовал за Вами на этом пути более искренне, чем я…

ПОЖАР.

«Ревю де Пари» поместила (апрель 1894) письма, написанные из тюрьмы Ам Луи-Наполеоном к одной неизвестной. Мы извлекаем одно из них в качестве курьеза; оно покажет, что неволя не приостановила для принца ни биений сердца, ни честолюбивых устремлений, которые у него никогда не отделялись от сердечных прихотей.

11 марта 1845.

Сударыня,

Я счастлив видеть, что мой характер сходен с Вашим; мы переходим поочередно от печали к радости без plausible причин, от уныния к надежде. Я ненавижу эти натуры золотой середины, которые никогда ни веселы, ни печальны, потому что ничего не чувствуют живо; они прозябают, они не живут.

Но причины, влияющие на нас, различны. Вы, Вы повинуетесь атмосфере, как цветок, гроза Вас пригибает, солнце Вас раскрывает; на меня же то же действие производит Ваша дружба или Ваше презрение. Если поэтому сегодня я более весел, то не потому, что я менее несчастен, но потому, что Вы ответили мне хорошим письмом, не дожидаясь, пока истекут несколько месяцев, чтобы написать мне, следуя Вашей прежней привычке.

Вы хотите, чтобы я сказал Вам, о чем я думал; я повинуюсь.

Я думал, что, когда обладаете, как Вы, возвышенным умом, великим сердцем и прекрасной душой, заключенной в прекрасную оболочку, не следует прощаться с миром потому лишь, что имели несчастье связать свою судьбу с кем-то, кто не был достоин ее разделить. Если утрачено семейное счастье, то счастье, о котором мечтаешь беспрестанно, всегда можно создать себе другое, менее сладостное, это правда, но более славное: это – посвятить себя делу, идее.

Я думал поэтому сказать Вам: приблизьтесь к Вашему мужу, подчините его себе, представляйте в Париже дело, которое защищал с таким самоотвержением Ваш отец, и приходите повидать меня! – Вот мечту, которую я создал для Вас, для себя, для всех!…

Я больше не буду ставить печать, которая Вас шокировала. Вы подумали, что это слишком нежно, не правда ли, особенно для почты… В этом отношении Вы правы.

Л.-Н.

В другом письме он горько жалуется на равнодушие и дурное мнение о нем своего отца:

Мой отец, к несчастью, Сударыня, судил обо мне не так, как Вы; часто он приписывал моим поступкам самый низменный мотив, и признаюсь, это более всего меня оскорбляло с его стороны.

Один пример Вам докажет это: в 1834 году я был в Швейцарии рядом с матерью; я узнаю, что холера в Ливорно; я тотчас же требую паспорта, чтобы отправиться к отцу, ухаживать за ним в случае, если его поразит бич; верите ли Вы, что он отвечает мне довольно резкими выражениями и приписывает этому доказательству привязанности скрытые корыстные мотивы?

Никогда я не мог забыть этого; это было так противоположно моим чувствам, что я даже не мог понять подобной мысли. Несчастлив ли я, что был так плохо оценен?

Я отдал бы все свое наследство за одну ласку отца. Пусть он отдает Пьеру или Полю все свое состояние, что мне за дело: я буду работать, чтобы жить; но пусть он возвратит мне свою affection, я никогда не делал себя того недостойным, и мне нужна привязанность!

В этой тюрьме, столь отличной от того, чем была тюрьма государственная при Наполеоне I, узник принял визит своего друга лорда Малмсбери, которого он просил через г-на д'Орнано приехать повидать его по неотложным делам. Юный лорд прибыл 20 апреля 1845 года, снабженный паспортом от г-на Гизо. Он не видел принца со дня перед отъездом для булонской авантюры; он нашел его изменившимся лицом, но по-прежнему верящим в свою звезду. Принц рассказал ему, что получил депутацию из Эквадора, приехавшую предложить ему президентство этой республики, и что он просит его ходатайствовать о благожелательном содействии лорда Абердина, тогдашнего главы Форин офиса, перед французским правительством, чтобы ему было дано разрешение отправиться в Кито; взамен чего он честным словом обязывался более не возвращаться в Европу. Лорд Малмсбери обещал свое содействие, но без большой надежды на успех, сказал он, ибо лорд Аберден отнюдь не был романтичен. Тот, в самом деле, не захотел ничего слушать, и проект, касающийся Эквадора, не имел последствий. Но, несмотря на эту преходящую прихоть, лорд Малмсбери хорошо видел, что принц отнюдь не отказался от других устремлений:

Он рассказал мне, – говорит он, – о своем приключении в Булони, объяснив, что потерпел неудачу исключительно из-за отсутствия офицера, который должен был передать ему казарму. Но он уверил меня, что его имя сохранило весь свой престиж в армии… и добавил следующее в качестве доказательства: «Вы видите того часового под моими окнами? Я не знаю, мой он или нет; если он мой, он скрестит руки, когда я подам знак; если нет, он не шелохнется». После чего он подошел к окну и стал поглаживать ус. Этот жест оставался без ответа до тех пор, пока трое часовых не были сменены, тогда солдат скрестил руки на ружье. Принц, продолжая беседу: «Видите, – сказал он, – мои сторонники мне неизвестны, и я им также неизвестен. Моя сила – в моем бессмертном имени, и только в нем; но я ждал достаточно и не могу более выносить тюрьму».

Заключение длилось уже почти шесть лет, когда бывший король Голландии, заболевший во Флоренции, стал ходатайствовать перед Луи-Филиппом об освобождении узника, по крайней мере на несколько недель: «Позвольте ему приехать закрыть мне глаза; он затем возвратится, чтобы вручить себя в Ваши руки; он и я дадим Вам в том слово». Луи-Филипп лично был достаточно склонен удовлетворить эту просьбу, но г-н Гизо высказался за то, чтобы освобождение было предоставлено полное и безоговорочное, при условии, что принц совершит акт покорности и попросит помилования без условий. Узник отказался, в письме от 2 февраля 1846 года, адресованном г-ну Одилону Барро, который служил ему посредником при власти. Поблагодарив его за добрые услуги, он писал:

Я не считаю нужным подписывать письмо, образец которого Вы мне прислали. Человек с сердцем, оказавшийся один на один с невзгодами, один перед лицом врагов, заинтересованных его унизить, должен избегать всяких уловок, всякой двусмысленности и вносить величайшую ясность в свои поступки; подобно жене Цезаря, он не должен быть даже заподозрен. Если бы я подписал письмо, которое Вы и многие депутаты уговариваете меня подписать, я бы в действительности просил помилования, не смея в том признаться, я бы прятался за просьбой моего отца, как трус, который укрывается за деревом, чтобы избежать пули. Я нахожу такое поведение недостойным меня. Если бы я считал почетным и уместным взывать к чистой и простой королевской снисходительности, я написал бы королю: «Государь, я прошу помилования!»

Но таково отнюдь не мое намерение. Уже почти шесть лет я безропотно несу заточение, которое является одним из естественных последствий моих выступлений против правительства. Я буду нести его еще десять лет, если потребуется, не обвиняя ни судьбу, ни людей. Я страдаю; но каждый день я говорю себе: «Я во Франции, я сохраняю свою честь незапятнанной, я живу без радостей, но и без угрызений совести»; и каждый вечер я засыпаю удовлетворенным. Ничто с моей стороны не потревожило бы этого спокойствия моей совести, этой тишины моей жизни, если бы мой отец не высказал желания видеть меня возле себя на склоне своих дней. Сыновний долг вырвал меня из моей покорности, и я решился на шаг, всю тяжесть которого я взвесил, но который носил в себе тот характер откровенности и верности, какой я желаю вкладывать во все свои действия. Я написал главе государства, тому единственному, кто имел законное право изменить мое положение; я просил его разрешить мне отправиться к моему отцу; я говорил с ним о благодеянии, о человечности, о признательности, ибо я не боюсь называть вещи своими именами. Король, казалось, остался доволен моим письмом; он сказал достойному сыну маршала Нея, который соблаговолил взять на себя его передачу, что гарантия, которую я предлагал, достаточна; но он еще не объявил своего решения. Министры же, напротив, постановляя на основании копии моего письма королю, которую я из почтительности им направил, злоупотребив моим положением и своим, велели передать мне ответ, доказывающий великое презрение к несчастью. Под ударом подобного отказа, не зная еще даже решения короля, мой долг – воздерживаться от всяких шагов, и в особенности не подписывать просьбу о помиловании, замаскированную под сыновнюю почтительность.

Я сохраняю все, что сказал в моем письме королю, ибо чувства, которые я в нем выразил, были глубоко прочувствованы и кажутся мне уместными; но я не сделаю ни шагу вперед. Путь чести узок и зыбок; между твердой землей и пропастью – лишь пядь…

Впрочем, я предаюсь судьбе и заранее заключаюсь в мою покорность.

Что же оставалось делать? Взять разрешение, в котором ему отказывали.

25 мая 1846 года принц бежал благодаря самоотверженности г-на Телена и доктора Конно. Они воспользовались кое-какими ремонтными работами внутри крепости, чтобы подкупить каменщиков, что было не очень трудно, ибо почти все они были проникнуты наполеоновской легендой. Один из них, по имени Бадинге, почти такого же роста, как узник, уступил ему свою рабочую одежду. В этом обличье принц прошёл границу, неся на плече обломок доски, который скрывал половину его лица; затем он пересек бельгийскую границу и добрался до Англии. Отсюда имя Бадинге, которое было дано принцу его врагами и осталось у них в ходу как обидное прозвище. Он знал это и первый же подшучивал над ним.

Капитан де Байенкур, впоследствии дивизионный генерал, который тогда был заместителем коменданта форта Ам, рассказывает, что этот Бадинге – подлинный – был сыном старого ворчуна Великой армии и был воспитан в культе Императора и Империи. Однажды он призвал его в свою комнату, чтобы заделать несколько мышиных нор. Когда работа была окончена: «Это по крайней мере прочно?» – спросил капитан. – «Да, они в тюрьме, плутовки, – ответил каменщик; – Вы-то должны в этом знать толк, Вы, кто стережет невинных, господин!» Рабочик закончил фразу, повысив голос и вращая яростными глазами. Капитан показал ему на дверь. Но это маленькое приключение должно было бы его насторожить.

Он добавляет, что впоследствии много раз видел Императора, но тот ни разу не намекнул на прошлое, и бесстрастная маска его лица не позволила понять, узнал ли он в нём своего тюремщика из Амы.

Едва достигнув безопасного места, принц написал другу:

Мой дорогой господин Дежорж,

Желание вновь увидеть моего отца на этой земле заставило меня предпринять самую отважную попытку из всех, мною предпринятых, и для которой мне потребовалось больше решимости и мужества, чем в Страсбурге и Булони, ибо я был полон решимости не переносить насмешки, которая пристает к тем, кого арестовывают в disguise, и новая неудача была бы уже невыносима. Но вот, наконец, подробности моего побега:

Вы знаете, что форт охранялся четырьмястами человек, которые выставляли ежедневный караул в 60 солдат, находившихся в карауле внутри и снаружи форта. Кроме того, дверь тюрьмы охранялась тремя тюремщиками, двое из которых постоянно находились в карауле. Нужно было, значит, пройти сначала мимо них, пересечь весь внутренний двор, перед окнами коменданта; добравшись туда, нужно было пройти калитку, где находились дежурный солдат и сержант, дежурный при входе, часовой и, наконец, караул в 30 человек. Не желая устанавливать никакой связи, мне, разумеется, пришлось прибегнуть к маскировке. Так как в здании, где я обитал, чинились несколько комнат, раздобыть костюм рабочего было нетрудно.

Мой верный и добрый Шарль Телен добыл мне блузу и сабо; я обрезал усы и взвалил на плечо доску.

В понедельник утром я увидел, как рабочие вошли в половине девятого. Когда они принялись за работу, Шарль отнес им выпить в одну комнату, чтобы отвлечь их от моего прохода. Он должен был также позвать одного тюремщика наверх, в то время как доктор Конно беседовал с другим.

Однако, едва выйдя из своей комнаты, я был окликнут рабочим, принявшим меня за своего товарища, и внизу лестницы я оказался нос к носу с стражником. К счастью, я сунул ему в лицо доску, которую нес, и прошел во двор, все время держа доску перед часовыми и теми, кого встречал.

Проходя мимо первого часового, я уронил свою трубку и остановился, чтобы подобрать осколки. Затем я встретил дежурного офицера, но он читал письмо и не заметил меня.

Солдаты у калитки, казалось, были удивлены моим видом; барабанщик в особенности несколько раз обернулся. Тем не менее, дежурный караульный открыл дверь, и я оказался вне крепости. Но там я встретил двух рабочих, которые шли мне навстречу и смотрели на меня внимательно. Я тогда переложил свою доску на их сторону, но они казались такими любопытными, что я подумал, что не смогу от них ускользнуть, как вдруг услышал, как они воскликнули: «О! Это Берто!»

Оказавшись на свободе, я быстро зашагал по дороге на Сен-Кантен.

Вскоре после этого Шарль, который накануне заказал для себя экипаж, догнал меня, и мы прибыли в Сен-Кантен. Там я прошел через город пешком, сняв блузу, и Шарль, раздобыв почтовую карету под предлогом поездки в Камбре, мы прибыли без конвоя в Валансьен.

Я достал себе бельгийский паспорт, но его нигде у меня не спросили. Тем временем Конно, всегда столь самоотверженный, оставался в тюрьме и заставлял верить, что я болен, чтобы дать мне время добраться до границы.

Надеюсь, с ним не обошлись дурно.

Но, мой дорогой господин Дежорж, если я испытал живое чувство радости, когда почувствовал себя вне крепости, я испытал весьма печальное впечатление, пересекая границу.

Нужно было, чтобы быть решившимся таким образом покинуть Францию, иметь уверенность, что правительство никогда не выпустит меня на свободу, если я не соглашусь себя обесчестить. Нужно было, наконец, чтобы меня толкало к тому желание испробовать все средства, чтобы утешить моего отца в его старости.

Прощайте, мой дорогой господин Дежорж, хотя я и свободен, я очень несчастен.

Примите уверение в моей живой дружбе и, если Вы можете, постарайтесь быть полезным этому доброму Колино.

Луи-Наполеон БОНАПАРТ.

Побег и его обстоятельства пробудили в политическом мире некоторое сочувствие. Тронуты были в особенности самоотверженностью, с которой доктор Конно способствовал ему, предлагая себя одного на суд законов. Правосудие занялось этим делом. Конно, Телен, комендант Демарль, governor цитадели, и некоторые другие были обвинены в том, что были в сговоре с беглецом. Конно предстал перед судом присяжных со спокойным челом, как человек, исполнивший лишь свой долг. Вот выдержка из речи его защитника; она имеет исторический интерес:

Печальная весть распространяется в Аме: отец принца тяжело болен; один из его друзей, г-н Поджоли, прибыл из Флоренции, чтобы потребовать сына от имени умирающего отца. Принц пишет правительству; он достойным, но почтительным образом просит разрешения отправиться во Флоренцию.

Получив его письмо, господа министры принимаются обсуждать его форму, значение фраз… Начинаются переговоры, возникают требования; знаменитый и почтенный депутат пишет проект письма. Принц отвечает, что, чтобы попасть на смертное ложе отца, он пройдет через все, кроме бесчестья.

На этом все и останавливается: но в сердце сына неумолчно взывает крик природы. Он, столь покорный, который любит свою тюрьму, потому что его тюрьма во Франции, впервые испытывает глубокое смятение, и тогда то, чего он не затевал для себя, он исполняет, чтобы увидеть еще раз отца… он бежит. Каким образом бежал?

Уже некоторое время рабочие трудились внутри форта под руководством господина инженера.

Принц осведомился о часах их прихода и ухода, об их привычках, о их повадках.

В понедельник 25 мая, с семи часов утра, принц облачился в полный костюм рабочего: брюки из голубого полотна, блуза того же цвета, поношенная кепка, ничего не было забыто. Чтобы стать неузнаваемым, он обрезал усы, подкрасил брови в черный цвет, наложил на лицо растительный румянец и надел черный, небрежно причесанный парик, пряди волос которого падали ему на уши. Здесь, конечно, было чем обмануть даже самую суровую бдительность.