История Наполеона III. Том первый

«Я прошу у тебя двух вещей, как только ты приедешь в Констанц: 1° Все возможные подробности о вашей гибельной выходке; 2° Таковые же о последних мгновениях твоего брата. Была ли у него действительно краснуха? Уверен ли ты, что его кончина не была ускорена? и т.д., и т.д. Умер ли он на твоих руках? Прощай, мой друг, имей мужество и твердость. Теперь время показать их – для тебя и для твоей матери».

На этот вопрос молодой беглец ответил:

«Я не говорю с Вами о минувших событиях, одно воспоминание о них – пытка для меня. Но что до подозрения, которое Вы выражаете, что дни моего несчастного брата были ускорены, верьте, что если бы столь ужасное преступление было совершено, я сумел бы найти виновного и учинить над ним громкое возмездие. Врач, который лечил моего брата, – г-н Версари. Он должен был напечатать подробное описание болезни Наполеона: Вы могли бы написать ему, чтобы он Вам его прислал. Ах, дорогой папа, как жесток этот мир! Мы живем в нем лишь чтобы страдать и видеть страдания других. Я действительно не понимаю, как я мог пережить моего брата, единственного друга, который был у меня в этом мире, единственного, с которым я мог бы утешиться о всех возможных несчастьях. Но я не забываю, однако, что у меня еще остается отец, которого я нежно люблю, и превосходная мать».

Наконец, некоторые писатели сводили лицом к лицу уже в 1831 году Наполеона III и Пия IX в обстоятельствах, в высшей степени благоприятных для воображения. Они рассказывали, что младший из юных Бонапартов, тот, кто нас занимает, преследуемый австрийцами, укрылся в Сполето, что он направился прямо к архиепископскому дворцу, что он назвал себя архиепископу, коим был не кто иной как Джованни Мария Мастай, впоследствии Папа под именем Пия IX, и что он получил от него паспорт, позволивший ему добраться до границы.

Единственное, что достоверно, так это то, что восстание провалилось, что старший из юных Бонапартов скоропостижно скончался в Форли, в трактире, и что другой оказался в конце марта в Пезаро, где его мать, извещенная, поспешила его забрать.

У королевы Гортензии был на себя паспорт, полученный от одного австрийского генерала. Она смогла увезти своего сына, выдав его за слугу, пересечь Папскую область, Тоскану и отплыть из Генуи во Францию. Они провели пятнадцать дней в Париже, инкогнито, но не для правительства. Король, Королева, первый министр Казимир Перье видели их и оказали им много внимания. Луи-Филипп сказал королеве Гортензии: «Я знаю, что Вам предстоит сделать законные требования к правительству. Составьте мне записку обо всем, что Вам причитается, и пришлите ее мне одному. Я разбираюсь в финансах и предлагаю себя в качестве Вашего поверенного». Это были его собственные выражения, рассказывала королева Гортензия. Было условлено, что беглецы отправятся в Лондон и оттуда направят Королю открытое письмо, испрашивая у него разрешения отправиться на воды в Виши. Мадам Аделаида, сестра Луи-Филиппа, велела передать им через своего секретаря, г-на д'Удето, что она сожалеет, что ее замок в Рандане не готов, ибо она охотно предоставила бы его в их распоряжение. Таковы учтивые приемы, о которых изгнанник 1831 года мало вспомнит, когда сам станет хозяином, а Орлеаны окажутся в изгнании.

Возвращаясь из Лондона, Луи-Наполеон и его мать вновь пересекли Францию, но без остановок. Они вернулись в Арененберг.

Там, в 1831 и 1832 годах, Луи-Наполеон опубликовал свои первые сочинения: «Политические мечтания» и «Военные соображения о Швейцарии». Естественно, он льстит в них народу более, чем сделал бы бескорыстный философ с седой бородой, и особенно философ, воспитанный в иной школе, нежели школа Леба. Его отец, король Луи, у которого не оставалось иллюзий, упрекал его за них в письме от 12 сентября 1833 года:

«Ты говоришь, на странице 26: "Народ, который есть самая сильная и самая справедливая из всех партий, народ, который столь же ненавидит излишества, как и рабство, народ, которого нельзя подкупить и который всегда чувствует, что ему подходит…" Мне досадно говорить тебе это, мой друг, но эти строки содержат столько же лжи, сколько и слов. Что до меня, я полагаю, что можно было бы благоразумнее изложить этот отрывок твоей книги следующим образом: "Народ, самая сильная, но часто самая несправедливая из всех партий, народ, столь склонный к излишествам, который так легко допускает порабощение, который так легко подкупить и который так редко чувствует, что ему подходит"».

Мог ли один из этих Бонапартов, которые были всем обязаны народу, упрекать другого Бонапарта, который всего от него ожидал, в том, что тот не объявляет его лишенным всякой справедливости и здравого смысла?… Это столь суровое письмо заканчивалось так:

«Вот, мой дорогой друг, замечания, которые я должен тебе сделать о твоем сочинении. Оно доставило бы мне гораздо больше удовольствия, если бы я не заметил в нем тех непоследовательностей, рискованных и даже неуместных вещей, о которых я тебе сообщил. Прошу тебя обратить на это внимание в будущем; без этого ты пойдешь, сам того не подозревая, против своей цели, которая может состоять лишь в том, чтобы поддерживать славу твоего имени и сделать себя его достойным.

Повторяю тебе, впрочем, что я доволен твоим сочинением, что оно делает тебе честь и что это весьма прилично. Размышления об истории – самое разумное занятие и самое действенное утешение для людей, находящихся в нашем положении.

Прощай.

ЛУИ».

Лестный, но неожиданный вывод! Как же король Луи мог быть так доволен сочинением, полным неуместных вещей и непоследовательностей? Как его сын мог делать себе честь, выказывая легкомыслие, способное скомпрометировать славу его имени и сделать его ее недостойным?… Согласимся, что, призывая его к последовательности, это письмо само не подавало ей примера.

Король Луи был несговорчив со своим сыном. Когда у него не было против него более серьезных претензий, он упрекал его в плохом почерке. Этому юноше двадцати восьми лет, который вскоре должен был развернуть имперского орла в Страсбурге, он писал так, как мог бы писать ему, когда тот еще сидел на школьной скамье в Аугсбурге:

«Мой дорогой сын, я с удовольствием получаю твое письмо от 19 марта; оно доставило бы мне еще больше удовольствия, если бы мне не было так трудно его прочесть. Не мог ли бы ты, щадя мои глаза, писать гораздо крупнее и разборчивее? Я знаю, что вы, ученые, питаете своего рода самолюбие, презирая тщательность, которую требует красивый почерк».

Между тем, король Луи и сам был почти так же неразборчив, как его брат Наполеон I. Тот, прежде чем прочесть получаемые от него письма, велел переписывать их своему личному секретарю.

«Военные соображения о Швейцарии» принесли молодому писателю звание гражданина Тургау и патент капитана артиллерии в Бернском полку. Но натурализация в Швейцарии не должна была быть для него серьезной и окончательной. Герцог Рейхштадтский умер, и отныне именно он значился первым в великой книге наполеоновской династии как прямой наследник императорского скипетра. Он не мог этого забыть.

Другие тоже не забывали об этом и помнили даже более, чем, казалось, приличествовало главам враждебной партии. Шатобриан и Берье, среди прочих, способствовали поддержанию восторженности преждевременного честолюбца. Шатобриан пишет в своих «Замогильных записках»:

«29 августа я отправился обедать в Арененберг.

Арененберг расположен на своего рода мысе, в цепи обрывистых холмов. Королева Голландии, которую шпага возвела и которую шпага низвергла, выстроила замок, или, если угодно, павильон Арененберга. Оттуда открывается обширный, но печальный вид. Он господствует над Нижним Боденским озером, которое является лишь разливом Рейна над затопленными лугами. С другой стороны озера виднеются темные леса, остатки Шварцвальда; несколько белых птиц порхают под серым небом, гонимые ледяным ветром. Туда, после того как восседала на троне, после того как была бесстыдно оклеветана, взгромоздилась на скалу королева Гортензия. Внизу находится остров на озере, где, говорят, нашли могилу Карла Толстого и где ныне умирают канарейки, напрасно взывающие к солнцу Канарских островов. Мадам де Сен-Лё была лучше устроена в Риме; однако она не опустилась по сравнению со своим рождением и первоначальной жизнью, напротив, поднялась; ее унижение лишь относительно и является случайностью судьбы, это не одно из тех падений, как падение мадам Дофины, низвергнувшейся со всей высоты веков.

Сподвижниками и сподвижницами мадам герцогини де Сен-Лё были ее сын, мадам Сальваж, мадам ***. Из посторонних присутствовали мадам Рекамье, г-н Вьеяр и я. Мадам герцогиня де Сен-Лё весьма удачно выходила из своего трудного положения королевы и девицы Богарне…

Принц Луи живет в отдельном павильоне, где я видел оружие, топографические и стратегические карты; занятия, которые заставляли, словно случайно, думать о завоевателе, не называя его; принц Луи – юноша прилежный, образованный, исполненный чести и от природы серьезный».

Княгиня Сен-Лё прочла мне несколько отрывков из своих «Мемуаров»; она показала мне кабинет, наполненный реликвиями Наполеона.

Князь Луи-Наполеон, вручив мне свою брошюру под названием «Политические мечтания», получил от меня в ответ это письмо:

«КНЯЗЬ,

Я внимательно прочел небольшую брошюру, которую Вы соблаговолили мне доверить. Я изложил на бумаге, как Вы того желали, некоторые размышления, естественно рожденные Вашими, и которые я уже представлял на Ваш суд. Вам известно, князь, что мой юный король находится в Шотландии, что пока он жив, для меня не может быть иного короля Франции, кроме него; но если бы Бог, в Своих непостижимых предначертаниях, отверг род святого Людовика, если бы нравы нашего отечества не позволяли ему принять республиканский образ правления, то нет имени, которое бы более подходило для славы Франции, чем Ваше.

С совершенным почтением и пр.

ШАТОБРИАН».

Что касается Беррье, то Луи-Наполеон, узнав, что тот на несколько дней находится в Швейцарии, на берегу Тунского озера, не замедлил нанести ему визит: «Сударь, – сказал он, обращаясь к нему, – позволите ли Вы французу в изгнании воспользоваться случаем, который свел его с одной из слав его отечества? Я – князь Луи-Наполеон Бонапарт».

Беррье был живо заинтересован этим бледным юношей, чья неопытность равнялась его дерзости. В течение восьми дней они часто виделись. Прогуливаясь по берегам озера и цветущим долинам или окрестным горам, юноша излагал уже зрелому парламентарию свои планы на будущее, на то время, когда он станет Императором. Парламентарий улыбался, мало склонный принимать всерьез все эти откровения; но юноша невозмутимо продолжал: «Когда я стану Императором, я сделаю Париж прекраснейшим городом в мире; я перестрою эту столицу, прорезав ее широкими бульварами и украсив скверами, подобными лондонским. Когда я стану Императором, я решу социальный вопрос, обеспечив рабочим пенсию на старость лет; когда я стану Императором, я преобразую артиллерию, я разорву договоры 1815 года; Людовик XIV заключил Пиренейский договор, я заключу Договор у Альп и Договор на Рейне…» И парламентарий восхищался, по крайней мере, одухотворенным видом и убежденным акцентом этого юного энтузиаста.

Два месяца спустя, узнав о безрассудной, но смелой попытке в Страсбурге, Беррье начал усматривать возможность осуществления всех этих столь невероятных грез: «Он безумец, – думал он, – но в смутные времена счастливы безумцы! Смелым судьба помогает». И когда он, двадцать лет спустя, мысленно возвращался к этой встрече 1836 года и странным и смутным предчувствиям, которые ее сопровождали, он не мог удержаться от горьких размышлений о высокой, но бесплодной мудрости представителя монархии святого Людовика и Генриха IV.

Примерно в то же время завязались учтивые отношения между новым другом князя, едва ли старше его, но, если это возможно, еще более авантюрным, господином Фиаленом де Персиньи, и другим, еще очень молодым, главой легитимистской партии. Господину де Фаллу представился случай предложить господину де Персиньи, испытывавшему недостаток в деньгах, несколько банковских билетов в портфеле со своим гербом. «Я верну Вам это, – ответил Персиньи, – я предложу Вам портфель в свою очередь, но это будет портфель министра!»

Поскольку новый случай для действий не представлялся, Фиалену де Персиньи не составило труда убедить князя, что такой случай нужно создать. Они вместе отправились во Фрайбург-в-Брайсгау и оттуда стали искать способ ускорить ход событий.

Фиален вступил в сношения с полковником Водре из 4-го артиллерийского полка, расквартированного в Страсбуре, – человеком тщеславным и честолюбивым. Будучи всю жизнь во власти своих страстей, он оказался весьма подвержен соблазну. Вербовала его некая г-жа Элеонора Бро, вдова Гордон, бывшая актриса, хорошенькая, склонная к интригам и небогатая, которая разъезжала по городам с публичными концертами. К ним присоединилась дюжина других деклассированных или восторженных сторонников бонапартизма; самыми известными из них были командир Паркин и лейтенанты Лэти и Шаллер.

– По сведениям г-жи де Жанзе, «Воспоминания о Беррье».

– Как указано в обвинительном акте: «Страсбургское дело», Альбера Ферме.

29 октября 1836 года Луи-Наполеон Бонапарт тайно прибыл в Страсбург. На следующий день, в шесть часов утра, одетый в костюм, подобный костюму Наполеона I, с головой, покрытой исторической шлявой, он покинул свое жилище и направился в сопровождении большинства заговорщиков в казарму, занимаемую 4-м артиллерийским полком. Полковник Водре ожидал его во главе своего вооруженного отряда; едва завидев его, он двинулся ему навстречу и, обращаясь к фронту своего полка, воскликнул: «Солдаты, во Франции только что произошла революция, Людовик-Филипп более не на троне: Наполеон II, император французов, прибыл, чтобы принять бразды правления, вот он перед вами; кричите: "Да здравствует Император!"» И он издал этот клич, который был подхвачен солдатами.

Момент был драгоценен. Чем более дерзок был замысел, тем более важно было ускорить его исполнение. Князь немедленно встал во главе полка. Он попросил у полковника Водре три отряда, и тот их ему предоставил. Первый из этих отрядов, во главе с Персиньи, направился в префектуру, велел открыть себе ворота и арестовал префекта департамента. Второй, под командованием лейтенанта де Шаллера, направился к дому, в котором проживал полковник 3-го артиллерийского полка, и отдал распоряжение никого не впускать и не выпускать. Третий захватил типографию и поспешил напечатать воззвания, провозглашавшие воцарение Наполеона II.

Пока осуществлялись эти частичные движения, основная часть войска направилась к генеральному штабу. Князь проник в апартаменты, занимаемые дивизионным генералом Вуаролем: «Храбрый генерал, – сказал он, раскрывая объятия, – подойдите, дабы я прижал вас к своему сердцу, а с вами – всю французскую армию: я – Наполеон II». Но генерал с презрением отверг эти advances и весьма резко обличил это безумное восстание. Поэтому Луи-Наполеон поспешил покинуть здание, оставив, однако, генерала под охраной двенадцати солдат 4-го артиллерийского полка.

Оттуда он направился в казарму Финкмат. Сопротивление, которое он встретил у генерала Вуароля, он встретил теперь и в низших рядах армии. Его исторический мундир, его пламенные обращения, его обещания повышения всем и каждому более никого не трогали. Командиры прибывали один за другим; заговорщики были все арестованы. Князь, после оказанного сопротивления, с разорванным мундиром, с сорванными знаками отличия, был заперт подполковником Тайяндье в комнате казармы, и место, откуда орел надеялся взлететь до Парижа, сопровождаемый растущими войсками и ликующим населением, подобно своему дяде upon возвращении с острова Эльба, увидело крушение его дерзкого предприятия. Шестеро других заговорщиков были арестованы вместе с ним.

Персиньи укрылся в апартаментах, которые сняла г-жа Гордон. Чтобы поднять дух беглеца, впавшего в уныние, она забаррикадировала двери и сожгла компрометирующие бумаги. Когда комиссар в сопровождении жандармов проник в квартиру, женщина бросилась на них, чтобы дать Персиньи время скрыться через дверь, выходившую на первый этаж.

Луи-Наполеон был заключён в тюрьму Страсбурга вместе с офицерами, открыто участвовавшими в заговоре. Он немедленно взял на себя ответственность за всё предприятие, о чём написал дивизионному генералу Вуаролю.

Почти все эти детали взяты из текста обвинительного акта.

Князь пробыл десять дней в самом строгом одиночном заключении. Он догадался, что прежде, чем принять в отношении него окончательные меры, хотели направить донесение министру внутренних дел. На одиннадцатый день, вечером 9 ноября, генерал Вуароль и префект департамента господин Шопен д'Арнувиль увели князя, не ответив на его вопросы. Они посадили его в почтовую карету в сопровождении лейтенанта и четырех унтер-офицеров, и таким образом он был доставлен в Париж, куда прибыл 12-го, в два часа ночи.

Его принял господин Делессер, префект полиции.

– Что со мной намерены сделать? – спросил Луи-Наполеон. – Будет ли меня судить Пэров суд? – Нет, monseigneur. – Почему? – Потому что Король, по ходатайству Вашей матери, королевы Гортензии, должен отправить Вас на корабле из Лорьяна в Соединенные Штаты.

Князь написал своей матери следующее письмо в присутствии господина Делессера:

«ДОРОГАЯ МАМА,

Я вижу в Вашем действии всю Вашу нежность ко мне; Вы подумали об опасности, которой я подвергался, но Вы не подумали о моей чести, которая обязывала меня разделить участь моих несчастных спутников. Для меня было весьма мучительно покидать этих людей, которых я ввёл в их погибель, тогда как мое присутствие и мои показания могли бы повлиять на суд присяжных в их пользу. Я пишу Королю, чтобы умолять его бросить взгляд милосердия на них; это единственная милость, которая может меня тронуть.

Я отправляюсь в Америку; но, дорогая мама, если Вы не хотите умножить мою печаль, умоляю Вас, не следуйте за мной. Мысль о том, чтобы заставить мою мать разделить мое изгнание из Европы, была бы, в глазах света, неизгладимым пятном для меня, а для моего сердца это было бы жгучим огорчением. Я поеду в Америку, чтобы поступить, как Ашилл Мюрат, самому создать себе существование; мне нужен новый интерес, чтобы я мог там обосноваться.

Прошу Вас, дорогая мама, позаботиться о том, чтобы страсбургским узникам ни в чем не было недостатка; примите попечение о двух сыновьях полковника Водре, которые находятся в Париже с их матерью. Я легко примирился бы со своей участью, если бы знал, что мои другие несчастные спутники останутся в живых; но иметь на совести смерть храбрых солдат – это горькая скорбь, которая никогда не может изгладиться.

Прощайте, дорогая мама; примите мою благодарность за все знаки нежности, которые Вы мне оказываете; возвращайтесь в Арененберг, но не приезжайте соединиться со мной в Америке, я был бы от этого слишком несчастен. Прощайте, примите мои нежные объятия; я всегда буду любить Вас всем сердцем.

Ваш нежный и почтительный сын,

Наполеон-Луи БОНАПАРТ».

Луи-Наполеон прибыл в Лорьян в ночь с 14 на 15 ноября; он был посажен на борт фрегата «Андромеда», который доставил его в Америку. Перед отплытием Людовик-Филипп велел вручить ему 16 000 франков золотом.

Его товарищи по заключению предстали перед судом присяжных Нижнего Рейна; но присяжные возмутились, что хотят пожертвовать этими людьми, тогда как главный обвиняемый был освобожден без суда, и они были все оправданы.

Перед отъездом из Лорьяна князь написал графу де Сюрвилье – Жозефу Бонапарту – своему дяде:

«Лорьян, 15 ноября 1836.

ДОРОГОЙ ДЯДЯ,

Вы узнали, вероятно, с удивлением о страсбургском происшествии. Когда не удается, извращают Ваши намерения, клевещут на Вас, и Вы можете быть уверены, что Вас осудят, даже свои. Поэтому я не стану сегодня пытаться оправдываться в Ваших глазах.

Я завтра отправляюсь в Америку. Вы доставите мне удовольствие, если пришлете мне несколько рекомендательных писем для Филадельфии и Нью-Йорка. Будьте так добры, передайте мое почтение моим дядям и примите уверения в моей искренней привязанности.

Покидая Европу, быть может, навсегда, я испытываю величайшую печаль – думать, что даже в моей семье я не найду никого, кто пожалел бы о моей участи.

Прощайте, дорогой дядя; никогда не сомневайтесь в моих чувствах к Вам.

Ваш нежный племянник,

Наполеон-Луи БОНАПАРТ.

P. S. – Будьте так добры, дать знать Вашему поверенному в Америке, какие земли Вы согласились бы мне продать».

Из этого письма видно, как мало он знал, что одобрен своей семьей. Король Людовик, говоря о нем, писал из Пизы 20 января 1837 года:

«Я принял решение не думать о нем более. Всякий раз, когда я получаю письма или какие-либо рассказы, касающиеся моего несчастного сына, я сжигаю их, не читая. Это я только что сделал с двумя печатными материалами, относящимися к этому предмету. Без сомнения, это его несчастная мать заказывает эти брошюры. Мне хотелось бы только знать, что с ним сталось. Если Вы что-нибудь знаете, сообщите мне».

Он писал еще 24 июля того же года, намекая на проект брака с принцессой Матильдой, дочерью короля Жерома:

«К чему ведет необузданное честолюбие, столь несоразмерное с его средствами? Здесь кроется обман для всех. Он отказался прибыть к Жерому, с дочерью которого должен был жениться».

Наконец, бывший король Вестфалии писал в свою очередь бывшему королю Испании 29 ноября 1837 года:

«Все, что ты мне говоришь о сумасбродстве нашего племянника Луи, совершенно справедливо. Мы не знаем здесь ничего, кроме того, что объявляют газеты, и этого вполне достаточно, чтобы сокрушаться о подобном предприятии; ты понимаешь, в каком состоянии находится его несчастный отец. Почему Гортензия позволила своему сыну связаться с столькими интриганами?.. Принцесса Матильда весьма печальна; мы сделаем все возможное, чтобы утешить ее».

Нужно, однако, признать за страсбургской авантюрой один практический результат, и вовсе не смехотворный. Народ боготворил Наполеона, но более не знал его семьи; для большинства она прекратилась с герцогом Рейхштадтским. Франция внезапно узнала, что все еще существуют Бонапарты, что великий Император имеет наследников. Таким образом, молодой сумасброд 30 октября 1836 года отнюдь не потерял свой день даром.

Правительство Луи-Филиппа распустило слух, что Луи-Наполеон поклялся не покидать Америку в течение десяти лет. Но этот факт, по-видимому, вовсе не доказан.

Менее чем через год после его отъезда князь, извещенный о тяжелой болезни своей матери, вновь отплыл в Европу. Его два дяди, Жозеф и Жером, находившиеся в Лондоне, поспешно удалились оттуда, узнав, что он также туда прибывает. Жозеф, несмотря на его весьма почтительное письмо, отказался его видеть.

Королева Гортензия скончалась на его руках 3 октября 1837 года в Арененберге. Ее последние наставления имели целью не заставить его отказаться от своих честолюбивых замыслов, но побудить его действовать лишь с осторожностью и беречь свои средства. Он был почти разорен, и она боялась, что его друзья устанут снабжать его для его расточительности. Она писала герцогине д’Абрантес в 1836 году это пророческое слово:

«Если Луи когда-нибудь станет Императором, он поглотит Францию».

Глава вторая. Булонская авантюра. – Заключение в крепости Ам. – Побег.

Мы вновь застаем Луи-Наполеона в Лондоне в 1839 году. Лорд Малмсбери в своих «Мемуарах» описал знаменитый рыцарский турнир, где встретил его во второй раз. Происходило это в графстве Эйршир, в Шотландии, в замке герцога Эглинтона. Празднество было столь блистательным, что рыцарство, возрожденное к жизни Вальтером Скоттом в его великом романе «Айвенго», казалось, на мгновение вновь обрело тот блеск, которым обладало во времена Ричарда Львиное Сердце и Филиппа-Августа. Леди Сеймор была провозглашена королевой красоты. Среди рыцарей, вступивших в состязание, выделялся принц Луи-Наполеон, а оруженосцем у него был господин Фиален де Персиньи.

Удовольствия аристократической и беззаботной жизни, казалось, тогда полностью поглотили молодого принца. Именно в это время он встретил богатую англичанку, мисс Говард, которую впоследствии произвел в графини де Борегар. С пороками и добродетелями случается то же, что и с книгами, о которых поэт сказал: Habent sua fata libelli (и книжки имеют свою судьбу). У них своя участь. Одни проходят незамеченными, хотя заслуживают внимания; другие приковывают его, хотя имеют на то мало прав.

Слабости Генриха IV и Людовика XIV, распутство Людовика XV вызывали скандал из-за контраста с окружающими нравами, в целом сформированными христианским духом. А похождения Наполеона I и Наполеона III прошли почти незамеченными; что отнюдь не делает чести нашему веку. Можно, однако, сказать, что Наполеон III, и в особенности его друг Виктор-Эммануил, немногим уступали Людовику XV. Но лучше набросить покров на эти недостойные дела, чем выставлять их на взор потомков.