Мы были сделаны из стекла

Аделин задержала свой взгляд на Тайлере. У него были чуть вьющиеся волосы, длинные ресницы, светло-карие глаза с насмешливым прищуром. Скулы острые, лицо аристократа и хищника одновременно. На нём дорогая рубашка и безупречный пиджак, но он носил их с ленью, как будто ему плевать. Он смотрел прямо на девушку, словно, он собирается напасть на следующую жертву. Его лицо было настолько красивым и холодным одновременно, казалось, что если к нему прикоснуться, то можно получить обморожение. Он тяжело затягивался сигаретой и не отводил взгляда, даже не моргал. Первой отвернулась Аделин.

– Приятно познакомиться, джентльмены. – девушка сказало это так мягко, словно мед расплылся по стенам старинного университета.

Молодые люди учтиво сделали поклон головой и вернулись к своим разговором, кроме Тайлера. Он лишь скучающе отвел взгляд, словно Аделин его утомила. Это зацепило девушку, но виду она не подала, она повернулась всем телом к Тому и представила свою новую знакомую Эмилию. Девушка тут же залилась краской и потеряла всю свою уверенность, которая была ранее. Том совершенно не обратил на это внимание, так это было уже в привычке, что именно реагируют люди на них не из касты.

Утренний свет лежал на каменных ступенях Марлоу ровными пластами, как страницы старой книги. Колледж просыпался, и это не был милый шум: это было жужжание улья, где каждый знает цену мёду. Коридоры пахли кофе, бумагой и духами. В Марлоу всё выглядело свободным, но работало по негласным правилам. Университет гордился своей историей, академической независимостью и "открытостью для всех", но под слоем либерального фасада скрывался чёткий социальный порядок, выстраивавшийся не одним поколением.

День начинался не с сигналов или напоминаний, а с тишины, в которой уже кто-то успевал пробежаться по кампусу, кто-то занимал уголок в библиотеке, кто-то выходил из спортзала в идеально сидящей форме. Расписание занятий – хоть и варьировалось – всё равно создавалось по принципу повторяющейся симметрии: лекции, семинары, обед, перерыв, самостоятельная работа, ужин, клубы по интересам, снова работа.

Каждый день был чисто структурирован, но не навязчиво. Всё происходило в рамках приличия, но без громких правил. Аделин быстро поняла – здесь не любят нарушителей, но презирают тех, кто слепо следует правилам. Нужно было балансировать.

Студенты из старой элиты – дети дипломатов, владельцев газет, аристократов – держались по-особенному: с ленивой уверенностью. Они редко носили вещи с логотипами – их стиль был небрежно дорогим. Они говорили тихо, не торопясь, выбирая слова. В аудиториях почти не блистали – не потому что не могли, а потому что не было нужды. Их блеск проявлялся в связях, в умении исчезать и появляться в правильное время. В приватных клубах, на закрытых встречах, о которых не писали на общих досках.

Обычные студенты – не менее умные, не менее амбициозные – старались. Они сидели в первых рядах, записывали каждое слово, репетировали выступления, вели дискуссии. Их заметность была частью выживания. Они верили, что Марлоу – шанс. Возможно, единственный. Поэтому они знали имена всех профессоров, сдавали работы за неделю до срока и боялись упустить любую возможность.

Между ними – те, кто пытался быть "и тем, и другим". Кто учился днём и пил по ночам. Кто дружил с привилегированными, но страдал от сравнения. Кто делал вид, что не замечает иерархии, но инстинктивно знал, где заканчивается его уровень.

По вечерам кампус казался особенно театральным. Свет из окон старинных зданий, фигуры студентов, идущих на собрания, обсуждения, репетиции. Кто-то курил на ступеньках, кто-то – целовался в темноте сада, кто-то – пытался не уснуть над книгами в тишине библиотеки.

Аделин – всегда посередине. Ни своя среди простых, ни полностью принятая элитой, хоть и была ближе к ним. Она наблюдала. Запоминала. Делала всё, как нужно. Но не терялась в этом ритуале.

Аудитория "Old Hall" была слишком красивой для того, чтобы в ней спорили о власти: темное дерево, резные панели, витражи.Аделин шла по аудитории словно по подиуму. Манера держать плечи и подбородок заставляла людей уступать ей половину пути, даже если они этого не замечали. На кафедре уже стоял профессор Хейл – низкий, сухой мужчина с взглядом человека, который видел слишком много амбициозных детей и перестал удивляться. На доске – название курса: "Политическая экономика".

Аделин прошла на второй ряд – прямо, не оглядываясь. Она опустила пальто цвета молочного фарфора на спинку стула и села. В этом движении не было хвастовства – просто правильная форма. Люди расправляют плечи рядом с ней автоматически, пытаясь соответствовать.

Рядом, будто извиняясь за своё существование, опустилась девушка с кофе и аккуратными, но не новыми оксфордами.

– Простите, – шепнула она и уронила ручку. – Это… – она торопливо нагнулась, волосы соскользнули на лицо, – неудобно.

– Возьми время, – ответила Аделин спокойно. – Здесь все торопятся, чтобы казаться занятыми. Девушка села, прижала рюкзак к ногам.

– Изи, – представилась она. – Изабель Харпер. Я на стипендии. Это… – она кивнула на доску, – звучит как игра без правил.

– Здесь как раз слишком много правил, – мягко сказала Аделин. – Просто они не написаны на доске.

Изи подняла на нее глаза: серые, внимательные, почти болезненно честные.Шатенка с растрепанными волосами, вечно с блокнотом или телефоном. На вид обычная студентка, но с искрами в глазах.

– Вы… ты их знаешь?

– Я ими выросла, – сказала Аделин.

На кафедре мел царапнул дерево. Тема: "Деньги как язык власти".

В аудитории едва слышимо щелкнуло несколько чьих-то украшений.

– Деньги – это не язык власти, – спокойно сказала Аделин. – Это грамматика. Люди с деньгами думают, что контролируют разговор, потому что у них есть слова. Но если ты знаешь грамматику – ты можешь молчать и всё равно управлять смыслом.

– Уточните, – Хейл не моргнул.

– Ты можешь не платить. – Аделин повернула голову на полградуса. – Ты можешь не покупать. Можешь отказать. Там, где все привыкли покупать – дороже стоит нет.

Задние ряды – оживление; передние – внимательная тишина. Хейл слегка кивнул, как отмечают попадание.

– Морленд, – произнес он спустя паузу, – как бы вы возразили?

Место на третьем ряду справа. Имя равно повисло в воздухе как тень. Семинар в аудитории был липким от чужих взглядов. Себастьян Хейворд откинулся в кресле, вертя на пальце перстень, наблюдая за другом.

– Итак, – протянул Тайлер, чуть подавшись вперед, – деньги – грамматика. Тогда что у нас синтаксис, Деверо?

– Власть, – ответила она.

– А пунктуация? – хмыкнул Оливер Блэквуд, подтягивая манжеты. – Скандалы?

– Тишина, – сказала Аделин. – Точка – это молчание.

– Боже, – протянула София Кингстон, листая телефон. Она выглядела, словно с пляжей Сан-Тропе. Брюнетка с длинными кудрями, карими глазами, смуглой кожей. Яркая и страстная. – Можно чуть меньше афоризмов, чуть больше драм? Мы всё равно живём по заголовкам.

Она из тех, кто любит сплетни и скандалы. Она заводила вечеринок, всегда в центре внимания. Её прислали учиться в Кембридж больше для статуса, чем для образования.

– Заголовки пишут те, у кого нет доступа к закрытым залам, – откликнулась Виктория Хантингтон, не поднимая глаз. – У нас – есть доступ везде. Постарайся не забывать.

Решила вклиниться в диалог статная блондинка, волосы идеально прямые, глаза холодно-синие. Она – обложка глянца. Манеры, как будто она танцует танго: говорит медленно, подчеркнуто вежливо, каждое слово – как украшение.

– У нас? – спокойно, но с насмешкой повторила Аделин.

Виктория подняла взгляд, холодный и вежливый.

– У всех, у кого есть ключи от этих залов.

– Ключи любопытны, – сказала Аделин. – Они верят, будто замки были сделаны под них.

– Замки были сделаны нами, – вмешался Лукас Грей, улыбаясь обществу, не ей. – Что-то хотела добавить, Харпер?

Изи, сидевшая по левую руку от Аделин, вздрогнула.

– Я… – она вдохнула. – Может быть, язык власти – это не деньги, а доступ? Деньги дают двери, но доступ дают люди. Сети. Благодарности. Долги.

Пауза. Оливер усмехнулся.

– Прелестно. А у долгов процент какой?

– Зависящий от совести, – спокойно сказала Изи. – Там, где её нет, – бесконечный.

Себастьян коротко хлопнул ладонью о стол, как будто оценил хорошо сыгранный такт.

– Харпер, вы милы, – подчеркнул Себастьян.

– Я не мила, – тихо сказала Изи. – Я просто думаю.

Аделин едва заметно улыбнулась. Хейл посмотрел поверх очков.

– На сегодня достаточно. На завтра – эссе: "Цена отказа". По одному листу. Поля – щедрые, мысли – нет.

Они вышли в коридор. Шум. Шёпоты. Стекло витрин отражало чужие статусы.

– Ты была хороша, – сказала Аделин, чуть повернувшись к Изи.

– Ты – пугающая, – неожиданно ответила Изи и тут же покраснела. – В хорошем смысле. На тебя смотришь – и словно понимаешь, как надо. Я рядом с тобой – не теряюсь.

– Отлично, – сказала Аделин. – Не теряйся отдельно от меня тоже.

Изи рассмеялась.

– Обещаю.

День бежал как лента новостей. Кафе "The Buttery" – масло на теплом хлебе, сплетни, как соль сверху. Библиотека – шёпот страниц. Капелла – тишина для тех, кто умеет молчать. На траве – лодочки-панты на Кэме; на лестнице – девочка, плачущая в телефон "мам, мне тут нравится, но я ненавижу людей". Рядом – мальчик, смеющийся так, будто смеётся его семья, а не он.

Аделин сидела в кафе и что-то усердно печатала в своем ноутбуке, Изи сидела напротив с книжкой в руках. Внимание девушек привлек стук в стеклянную ветрину за которой они сидели. Аделин медленно повернула голову и увидела знакомое пальто. Том широко улыбнулся и поздоровался легким движением руки. За его спиной стоял скучающий Тайлер и что-то рассказывающий Себастьян. Парни лениво зашли в кафе и подошли к девушкам. Тайлер остался на входе.

– Здравствуй, – сказала Аделин и осталась сидеть на своем месте.

– Хорошее выступление, красотка – бросил мимоходом Себастьян.

Аделин одарила его своей фирменной улыбкой и посмотрела на Изи, которая ерзала на стуле.

– Это Изи, – представила Аделин. – Изабель Харпер.

– Добро пожаловать в рой, Изи, – улыбнулся Том. – Если станет слишком шумно – у меня есть адрес, где люди читают книги, а не счета.

– Полная тишина – тоже страшно, – сказала Изи и сама удивилась, что сказала это вслух.

– Компенсируем, – пообещал Том.

Он говорил просто, даже когда подбирал слова. Никакой шлифовки светских школ – и, возможно, именно это нравилось Аделин.

– Ты изменился, – сказала она, всматриваясь. – Или я просто выросла.

– Ты стала честнее, – ответил он. – Парадоксально, учитывая место.

– Я – честная, без масок, – сказала она. – Это пугает больше, чем честность без неё.

– Пугает кого? – Том улыбнулся. – Их? – он едва заметно указал подбородком туда, где стояли Тайлер и Себастьян.

– Себя, – сказала она. – Иногда.

Том хотел ответить, но заиграл телефон: короткий звук, как тост ножом по хрустальному краю. Он взглянул, поморщился.

– Вечером… – он замялся, – у Графтонов. Ты… идёшь?. – посмотрела он на подругу.

– Я – в списке, – сказала Аделин.

– Тогда… увидимся случайно, – мягко, с самоиронией сказал он.

– Случайности – роскошь бедных, – мягко отозвалась она. – Мы называем это логистикой.

Они улыбнулись – оба. И эта симметрия улыбок показалась кому-то из тени слишком лёгкой.

Глава 3

Сумерки опускались на камни мягко, как дорогой плед. Аделин расправляла платье в своей комнате – черное, лаконичное, с открытой спиной; волосы – гладкие, собранные в низкий хвост; серьги – капли зеленого изумруда, чтобы выдать свою тайну только тем, кто умеет смотреть. Изи стояла у зеркала, перебирая простое нежно-голубое платье и бежевый жакет.

– Слишком просто? – спросила она.

– Идеально, – сказала Аделин. – Слишком старания пахнут страхом. Нам это не к лицу.

– Нам? – Изи улыбнулась слабее. – Спасибо, что нам.

– Ты ведь со мной, – коротко сказала Аделин. – Идем.

Графтон-хаус за пределами кампуса любил ночь, как дорогой галстук – воротничок: без него не складывался. Дом, уцепившись за старый сад, глядел на гостей темными окнами – будто проверял, кто достоин светиться изнутри. Внутри было всё, что обещали легенды: мраморный холл, лестница, привыкшая к каблукам с фамилиями, музыка, которая стоит дороже слов, и шампанское – ледяное, хрустальное, бесстыдно щедрое.

Фильтр прохода был невидимым: ты либо вписан с рождения, либо остаешься на крыльце.

Аделин и Изи приехали не первыми и не последними. Время в таких местах – как украшение: носишь так, чтобы заметили.

– Держись у меня за тенью, если станет шумно, – сказала Аделин.

– У тебя тень – как подиум, – ответила Изи, стараясь шутить.

Первый зал – шум и смех. Второй – шёпоты и сделки. Третий – музыка и тела. Гости переливались между ними, как ртуть.

– Смотри и запоминай, – сказала Аделин, наклоняясь к Изи. – Сплетни – это фундамент. Без них дом падает.

София Кингстон проскользнула мимо, оставив шлейф аромата и фразу: "вчера видела, как Морленд вышел из "Orchard Room" не один". Фраза была брошена в эфир как кость – не собаке; стае.

Тайлер появился не как вход – как данность. Тёмный костюм, расстегнутый воротник, на запястье – часы, которые не опаздывают. Вокруг него – тишина, упакованная в смех других. Он заметил Аделин сразу – но подошёл не сразу. И это было важнее.

Рядом с Аделин вдруг оказался Том. Не впереди – рядом. Он всегда умел располагаться на нужной дистанции: чтобы быть, но не закрывать вид.

– У них тут сменился поставщик шампанского, – сказал он в её ухо, и это прозвучало как новость на бирже. – Менее агрессивные пузырьки. Отлично маскируют горечь.

– Горечь – не в пузырьках, – сказала она.

– Мы всё равно пьём, – усмехнулся он.

– Мы – не люди, – сказала она спокойно. – Мы – история. Её легче запивать.

Он моргнул, как будто его ударили мягкой вещью.

– Ты правда стала честнее.

– Я стала ленивее, – поправила она. – Сложно врать, когда все вокруг делают это лучше.

Изи в этот момент стояла на шаг позади, внимательно слушая, не понимая половины подтекстов, но ловя интонации как музыку. Аделин направилась к стойке, где гордо расположились бокалы с игристым.

– Ты смеёшься не с теми, – сказал вдруг голос. Он не был громким, но пространство уступило ему путь.

Тайлер остановился напротив, чуть повернув голову. Светло-карие глаза – не враждебные, оценочные.

– А с кем – с теми? – мягко отозвалась Аделин.

– С теми, кто понимает, как здесь всё устроено.

– Я устроена здесь, – сказала она. – Ты просто привык, что здесь – это ты сам.

Лёгкий шум пошел по краям, как от камня, брошенного в ровное озеро.

Том держал лицо ровно, но пальцы на бокале сжались.

– Не начинай, – прошептал Тайлер Аделин, почти не открывая рта.

– Я даже не старалась.

– Не спорьте, – вмешался Себастьян, появившись как сопровождающий скандал. – Это слишком сексуально, а у нас и так все возбуждены от курса фунта.

– Вон отсюда, Себастьян, – без улыбки сказал Тайлер. – Найди себе публику.

– Нашёл, – Себастьян поклонился залу. – Спасибо, я потрясающий.

Он исчез, оставив треугольник – Тайлер, Аделин, Том – и воздух, натянутый как струна.

Ближе к часу ночи большая гостиная сдала бас на полтона – люди стали больше говорить. В библиотеке кто-то наконец-то закончил партию в шахматы, и фигуры стояли на доске как цитата: "жизнь – не мат, а длинный позиционный розыгрыш". Терраса подхватила тех, кому нужно было подышать и переосмыслить. Дом дышит по кругу: из холла – в гостиную, из гостиной – в кухню, из кухни – на террасу, с террасы – обратно в коридор, где по стенам висят фотографии прошлых лет уже ставшие пылью. Пол местами липнет от пролитого шампанского, потолок отзывается тонкой дрожью люстры. Разговоры легкие, как дым сигар, и густые, как сироп. "Где ты был прошлым летом?" – "А ты?" – "Ты видел их?" – "Слышал новость?" – "Да ладно!" Паузы окрашиваются музыкой, музыка встраивается в паузы. Тосты короткие, не для хроник – за нас, за то, что дожили, за то, что завтра тоже будет. Аделин и ее новые друзья словно вальсировали по дому, пока не выбрали идеальное место для разговоров – между выходом на террасу и холлом. Томас что-то яро обсуждал с Изи, пока блондинка медленно потягивала шампанское, которое ей принес Оливер.

– Ты часто рядом с ней, – сказал Тайлер Томасу, будто констатируя факты. Он как всегда появился из тени, неожиданно и бесшумно.

– Я часто рядом с людьми, которых уважаю, – ответил Том, не повышая голоса.

– Уважение – дешёвая валюта, – сказал Тайлер. – Её слишком много в карманах тех, кому нечем платить.

– А ты платишь чем? – мягко спросила Аделин. – Молчанием?

– Результатом, – ответил он. – Он всегда громче слов.

– Иногда громче – крики, – сказала она.

Они оба одновременно улыбнулись. И это было страшнее любого обмена ударами: обе улыбки – острые, понимающие, честные. На секунду они увидели в друг друге собственное зеркало. На секунду – испугались.

– Давайте сменим тему, – вмешался Том, непривычно резко. – Или местность.

– Местность сменится сама, – сказал Тайлер.

И сменилась.

Музыка споткнулась о чей-то крик. Не истеричный – обрубленный, как оборванная струна. Люди обернулись медленно: сначала глаза, потом головы, потом – тела. В дальнем зале, на ступенях к балкону, девушка в белом платье покачнулась, уцепилась за перила, набрала воздуха, как будто собиралась что-то сказать – и осела, как выключенная. Все было словно в замедленной съемке.

– Октавия, – прошептал кто-то.

– Где… – ещё чей-то голос, – где телефон?

Никто не снимал. Потому что в этом мире первая реакция – не документировать, а спасать фамилии.

Секунда растянулась, как кожа на барабане. Кто-то рванулся вперёд – Лукас. Кто-то отступил – Клара. Кто-то оцепенел – Себастьян. Виктория, как нож, прорезала толпу к ступеням.

– Врач, – сказала она, – сейчас.

– Скорая, – одновременно произнесла Аделин. И только теперь почувствовала, как холодно под лопатками от открытой спины. Страх в ее глаза виднелся, однако, тело не выдавало.

Изи уже была на коленях у Октавии, пальцы ловко повернули её на бок.

– Дышит, – сказала она. – Пульс слабый. Руки – ледяные. Её…

– Мы не обсуждаем, что, – жёстко сказала Виктория.

– Я пытаюсь…, – отрезала Изи.

Люди стояли стеной: богатые дети, которые впервые выглядели как дети. На полу – рассыпанный лед из ведра с бутылками, как стекло. Чьи-то серьги врезались каблуком в ковер. Музыку отключили – в доме стало слышно сердцебиение каждого. Кто-то плакал, не стесняясь. У кого-то зашевелилась рвота – шампанское не верит в трагедии.

Тайлер стоял в метре. Руки – пустые, голос – полный.

– Расчистить проход, – сказал он. – Всем отойти.

От его голоса отошли даже те, кто не привык отступать.

Том стоял рядом с Аделин, плечом к плечу. Он тихо сказал:

– Надо ее чем-то укрыть.

Аделин без слов схватила свое пальто, опустилась, накрыла Октавию. Ткань потяжелела от чужого тела. И только сейчас она почувствовала, что дрожит. Не снаружи. Внутри.

Сирена, слава Богу, здесь – не скандал, а звук работы мира. Она приближалась. А все в зале впервые думали одинаково: только бы жива.

– Никому ни слова, – произнесла Виктория, будто ею управляли чьи-то взрослые руки. – Ни одному журналисту. Ни одной записи. Это – дом. В доме – закрывают окна.

Тайлер встретил ее взгляд. В его глазах не было власти. Там была математика: "жизнь против репутации". Он кивнул – коротко.

– Вызовите официальную скорую, – сказал он. – И наш врач встретит их у дверей. – Он повернулся к двери, к кому-то отдал жестом распоряжение, кто-то уже бежал.

Фельдшеры ворвались, как белые скобки в эту черную страницу. Команды, фонарики, руки. Кислород. Носилки. Кто-то попытался говорить – и не смог.

Том сжал ладонь Аделин на секунду. Не утешая. Подтверждая: я рядом. Он отнял руку лишь тогда, когда носилки двинулись. Пальто Аделин осталось на Октавии.

– Я поеду, – сказала Виктория и посмотрела на Тайлера. Это был не вопрос.

– Поедем, – сказал он.

Они ушли в сирену, в белый свет, в холодный воздух.

Зал остался стоять – как после грозы. Кто-то сел на пол, как ребёнок. Кто-то молча наливал себе воду, не попадая в стакан. Кто-то уже придумывал правильные слова для неправильных людей.

– Деверо, – сказал Оливер, появившись как всегда – вовремя и в тени. – Ты умеешь говорить вовремя. Ты сегодня сказала правильно. – Он посмотрел на Изи. – А ты – делала правильно. Это… удивляет.

– Не делай из этого услугу, – сказала Аделин.

– Я делаю из этого долг, – поправил он, едва заметно улыбнувшись. – Это дороже.

– Запиши в свою маленькую чёрную книгу, – сказала она.

– Уже, – он слегка постучал пальцами по лацкану. – И вашу цену тоже.

Леджер – это не просто тетрадь или блокнот. В Марлоу так называли личные книги учета, которые вели студенты. У кого-то это были аккуратные конспекты лекций, у кого-то – сборники заметок, контактов, идей для будущих проектов. Но у элиты леджеры превращались в настоящие архивы власти: там записывали не только заметки по занятиям, но и слухи, договорённости, имена, даты встреч, долговые обязательства, обещания, которые давались в шепоте между бокалом вина и рукопожатием.

Леджер был наполовину дневником, наполовину бухгалтерией социальной жизни. Его страницы могли стоить дороже, чем любое досье.

Оливер никогда не выпускал из рук свою чёрную книжку. Она была маленькой, кожаной, с чуть потертыми краями – но внутри хранила его власть. В ней он записывал всё: кто с кем поссорился, кто задолжал, кто говорил лишнее на вечеринке, кто сорвал семинар, кто проспал экзамен. Иногда там были заметки о профессорах: их слабости, предвзятости, любимые ученики. Он писал мелко, плотно, иногда – кодами. Казалось, что каждая строчка была шепотом, услышанным им в коридорах, или обещанием, данным в темноте кампуса.

Чёрная книжка была не просто предметом – это был его инструмент выживания и контроля. С её помощью он мог напомнить кому-то об их тайне или подсказать другому правильный шаг. Даже друзья знали: если Оливер делает запись – это значит, что момент был важен.

Для него самого леджер был опорой. Мир казался слишком зыбким, люди – ненадежными. Но пока в его руках была эта книжка, Оливер знал: он держит нити. Он мог забыть лекцию, имя, лицо – но не забывал ни одной записи.

– Осторожнее, – вмешался Том. – Некоторые цены не громко называются.

– Отлично, – сказал Оливер. – За шёпот всегда переплата.

Он исчез, и стало легче дышать.

– Мы уходим, – сказала Аделин Изи.

– Куда? – Изи была бледная и очень сдержанная.

– Домой. – Она взглянула на зал. – Здесь слишком душно.

Том шагнул рядом.

– Я провожу.

– Случайно? – подняла бровь Аделин.

– Системно, – ответил он.

Они шли по длинной галерее к выходу. За их спинами оставался дом, который снова учился молчать. На крыльце воздух ударил холодом. Луна над садом была белая, слишком правильная – как брошь на пальто богатой женщины.

– Тебя трясёт, – сказал Том тихо. – Я помню, как ты падала в пруд в Мэнор-Хилл, – вдруг произнес он. – Тебе было семь. Ты вылезла и сказала: "ничего, платье не утонуло".

– Это сказала мама, – отозвалась она. – Я повторила.

– Сегодня ты сказала свое, – сказал он. – Громко.

– Я сказала необходимое, – поправила она. -. Это разные вещи.

Они замолчали. В эту тишину издалека дотянулся вой сирены – уже уезжающей. Где-то в доме хлопнула дверь: внутри продолжали жить, как будто жизнь не остановилась на лестнице.

– Ты понимаешь, – Том повернул к ней лицо, – что это были не игры. Они так живут. Они и завтра придут сюда – танцевать.

– И я приду, – сказала Аделин равнодушно. – Потому что это – мой мир. Я – его часть. Не за и не против. На своём месте.

– Но тебе не интересно, – осторожно заметил он.

– Интерес – роскошь, – сказала она. – Я могу себе её позволить только иногда.

Изи молчала. У неё дрожали руки, но не голос.

– Я думала, что ненавижу их, – произнесла она наконец. – А потом увидела, как они боятся, – и стало… жалко.

– Жалость – плохой адвокат, – сказала Аделин. – Она делает скидки.

– А ты? Делаешь скидки? – спросил Том.

– Нет, – сказала она. – Я ставлю цены.

Том кивнул – будто ожидал ровно это.

– Тебя заметил Морленд, – сказал он, как факт.

– Меня всегда замечают, – ответила она. – Вопрос – когда они понимают, что это было их решение.

– Для него – никогда, – сказал Том. – Он привык считать, что всё – его решения.